После хорошего ужина старик подобрел и так хлопнул кулаком по столу, что зазвенели стаканы:
— Согласен. Принимаю твое предложение. Но ставлю одно условие.
— Сделаю все, что могу.
— Отлично. Значит, в помощницы себе беру Киру Демьяновну.
Афонин досадливо поморщился, а Кира Демьяновна по-настоящему обиделась:
— Ишь как скор на решения. Ты еще, того и гляди, и замуж меня сговоришь без моего согласия.
Самсон Павлович внимательно поглядел на Киру Демьяновну и, раскачиваясь на стуле, ухмыльнулся.
— Пятидесяти тебе еще нет?
— Меньше года осталось до полсотни.
— Вот видишь! Разве это годы, если сравнить с моими? В помощницы пойдешь ко мне — и замуж выдам за какого-нибудь старикашку вроде меня…
Кира Демьяновна долго не могла решить, следует ли ей рассердиться на этого неугомонного человека. Может быть, лучше отнестись к его словам как к неумной шутке? Вдруг она прыснула со смеху и, тяжело ступая на здоровую ногу, вышла из комнаты.
Самсон Павлович неодобрительно поглядел ей вслед и всерьез завел разговор о том, как он, с помощью Киры Демьяновны, станет налаживать питание рабочих на заводе.
— Как благодарить тебя — не знаю, — сказал Афонин, — ведь иначе я был бы опозорен.
— Теперь тебе волноваться не надо, я от своих слов никогда не отступаю.
Только в третьем часу ночи ушел Самсон Павлович, и тотчас же зазвонил телефон: словно сговорившись, один за другим вызывали Афонина знакомые и друзья.
Сперва Мезенцов известил, что в день отъезда Афонину придется заседать: утром вызывают к секретарю райкома, днем — совещание в райсовете, вечером нужно хоть час провести в заводском клубе на встрече с подшефным колхозом.
Затем послышался голос Дмитрия Ивановича. Он тоже уезжал в Москву по вызову Истпарта: предстояло выступить на вечере воспоминаний о Бабушкине, с которым Игнатьев встречался в годы создания «Союза борьбы за освобождение рабочего класса».
Потом Надеждин сообщил, что завтра направляется в Москву по вызову редакции. Афонин встревожился: ведь за короткое время специальный корреспондент умудрился стать незаменимым человеком в мастерской.
— Неужто совсем от нас уезжаешь?
— Ни в коем случае. Я к вам ко всем привык, да и невозможно расстаться, пока не подымется бригада Буркова.
— Гляди же, обязательно возвращайся. Ведь ты очень нам пригодился. Неласково я тебя встретил, а теперь опечалюсь, ежели захочешь ты уйти на другой завод. Чего только не делаешь: ведешь дневник бригады Буркова, оформляешь стенгазету, с рабкорами занимаешься, наши писания правишь…
Назавтра, за час до отхода поезда, Дмитрий Иванович с женой были уже на вокзале. В тот день группа студентов Педагогического института отбывала на двухнедельную практику в район Малой Вишеры. Вместе с другими студентами уезжала и Таня. Ее поезд отходил немного раньше, чем скорый московский, и старик был рад, что ему удастся проводить свою любимицу.
Покупая у газетчика новый номер «Огонька», Мария Игнатьевна обернулась и увидела Поталина. В шляпе, в шелковом кашне, он медленно ходил по перрону, избегая встречаться с Марией Игнатьевной; когда же случайно они столкнулись, Поталин отошел в сторону, словно не узнав ее.
«Что его принесло сюда? — подумала Мария Игнатьевна. — Уезжает он, что ли?»
Беседа с мужем отвлекла ее от этой мысли, но вот к поезду подошла Таня, и Мария Игнатьевна перехватила устремленный на ее дочь пристальный, внимательный и о чем-то молящий взгляд Поталина.
Давно уже казалось Марии Игнатьевне, что не только желание выучиться грамоте приводит здоровенного, очень правдивого, неотесанного и грубоватого парня в их дом в окраинном переулке. Какая же она слепая была: ясно — он влюблен в Таню…
Мария Игнатьевна обрадовалась, когда появился наконец Афонин. Пока секретарь бюро беседовал с Дмитрием Ивановичем, она осторожно наблюдала за дочерью и ее учеником. Неужто тот пришел сюда, чтобы встретиться с Таней? Или, может быть, узнав, что его молодая учительница уезжает сегодня, решил хоть издали еще раз посмотреть на нее?
Вместе с группой смеющихся и, как показалось Поталину, развязно державшихся студентов Таня прохаживалась по перрону.
Возле багажного вагона, за ящиками и тюками, притаившись, стоял Поталин. Он ждал, должно быть, что Таня посмотрит в его сторону, пожалуй, даже надеялся сказать на прощанье несколько слов, но ее окликнул отец, и она пошла назад, не замечая своего ученика.
И снова — Москва…
Часу в пятом Ефремову нужно было поехать по важному делу в один из наркоматов. Как раз в это время явился на прием Афонин. Ефремов предложил поехать вместе в наркомат, а оттуда — на дачу и там уже на досуге обсудить вопросы, которых за последнее время накопилось немало.
Автомобиль быстро домчал до серого высокого здания на большой столичной площади.
Их было еще совсем немного в Москве, этих новых семи- и восьмиэтажных зданий, воздвигнутых в разных районах столицы, и Афонину хотелось с крыши высокого дома посмотреть на город. Но Ефремов предложил поступить иначе: ежели Афонин не посетует, пусть подождет, пока будет закончен деловой разговор, и тогда можно будет распоряжаться своим временем до завтрашнего утра. Вот и съездят они на Ленинские горы — вид на Москву оттуда замечательный.
Только начинало смеркаться, и кое-где в отдалении зажигались первые огни. Город был внизу, за обрывом. Золотом отливали купола церквей и соборов. За изжелта-голубоватой дымкой угадывались знакомые старинные здания. Словно наспех наложенные на кальку линии, бежали с холмов кривые московские улицы. Мягкие, зыбкие сумерки скрадывали очертания кварталов. Если долго смотреть на одну точку сверху, начинает казаться, что она медленно перемещается в пространстве. Вот и сейчас Афонину привиделось, будто весь огромный разноцветный мир, раскинувшийся за обрывом, медленно движется, что здания, как корабли, разворачиваются к Москве-реке, туда, где все быстрей и быстрей струится изжелта-голубоватая дымка.
На краю небосклона робко зажглась первая вечерняя звезда, и тотчас осветились правительственные здания в Кремле. Многоярусный поток света струился теперь над Москвой, озаряя вечернее небо.
КНИГА ВТОРАЯ
Часть перваяБЫВШИЙ МУЖ
Таня Игнатьева всегда радовалась первому снегу: зимой совсем по-другому выглядела заводская окраина, и каждый с детства знакомый дом прихорашивался и молодел. А уж об их, игнатьевском, доме и говорить нечего. Летом ясно видны даже заплатки на крыше. Не то зимой… Заметет дорожки чистый снежок, ровной пеленой накроет ближнее поле, и пустыри, и редкие огороды, и все вокруг станет веселее, нарядней. А самое удивительное, что выпадают иногда дни, когда заплаканное, тусклое северное небо вдруг светлеет и на короткое время приобретает замечательно чистый синий оттенок. И хорошо же в такие дни в самом последнем переулке старой ленинградской заставы! За этим переулком кончаются жилые строения и начинается кладбище. В детстве Таня любила ходить туда со Степаном. На кладбище был уголок, который она запомнила с первых детских лет, — здесь высился памятник из гранита, и на нем золотом были выбиты слова: «Безумству храбрых поем мы славу». Таня знала, что здесь похоронен ее дед, Иван Иннокентьевич Игнатьев. Он умер еще до революции, а памятник поставили в двадцатом году. На большой площадке хоронили тогда курсантов летных школ и матросов. Ветер со взморья трепал ленты венков, и с выцветших фотографий глядели на Таню молодые загорелые лица. Неподалеку от этих могил забытым скульптором, бывшим в начале двадцатых годов в большой моде, воздвигнуто высокое сооружение. Оно привлекает внимание людей, впервые посещающих кладбище. Беспорядочное нагромождение каменных кубов, спиралей и плохо обтесанных глыб по замыслу скульптора должно было изображать Ивана Иннокентьевича.
Стальными шурупами была привинчена к гранитной глыбе застекленная фотография, Таня гордилась дедом и радовалась, когда, перелистывая книги, посвященные истории революционного движения, находила его имя. В детстве она часто носила на могилу полевые цветы, но со временем все реже стала бывать там, и только в очередную годовщину его смерти вместе с родителями и братьями ходила на кладбище. Иногда к ним присоединялись старые товарищи Ивана Иннокентьевича, его друзья по подпольной работе, «однопроцессники», как называл их дед. С каждым годом их становилось все меньше — с неумолимой быстротой двигалось время…
Зато, какая погода ни стояла бы на дворе, неизменно появлялся здесь Самсон Павлович в своей огромной шапке, старомодных ботах и в широком пальто с длиннейшими рукавами.
Он знал Ивана Иннокентьевича еще с детских лет, со времени своей дружбы с Митяем, и каждый раз, когда справлялись поминки, рассказывал что-нибудь интересное о тех днях, когда имя старого Игнатьева славилось на петербургских заводах.
Таня любила слушать эти рассказы. Ей казалось удивительным то почти легендарное время. У нее в столе хранились материалы из семейного архива, и порою она перебирала их, внимательно вчитываясь в пожелтевшие от времени страницы. На старых удостоверениях и мандатах отца она узнавала четкий почерк Ленина и подолгу шуршала бумагами, вспоминая дни, когда Дмитрий Иванович приезжал с фронта домой, в Петроград, в широкой шинели и с наганом в новенькой хрустящей кобуре.
Тане были непонятны тогда разговоры взрослых, но со старшим братом Емельяном она дружила и часто просила его показать на карте, где же воюет отец. Он показывал ей города и села, дальние горы и морские берега, и Таня запоминала мудреные названия. Это были ее первые уроки географии.
— А ты тоже будешь воевать, когда вырастешь? — спрашивала она Емельяна.
— Если придется, буду, — отвечал он, усмехаясь, и она гордилась старшим братом, который, казалось ей, станет со временем так же знаменит, как дед.