Когда начал подрастать Степан, Таня уже была взрослой девушкой, но старшего брата уважала так же, как в детские годы. К тому времени он ушел в армию. С границы Таня иногда получала короткие письма от Емельяна, и в такие дни чувствовала себя счастливой.
Нынешней весной Емельян обещал наконец приехать на побывку, и Таня с нетерпением ждала этого дня. И снова, в который раз уже, оказалось, что ему не удалось получить отпуска… Таня очень горевала, но теперь ей было веселее в долгие зимние вечера: рядом с ней, в одной комнате, жила Ася.
После разрыва с Беркутовым и возвращения из Москвы Ася рассчитывала только несколько дней провести у Игнатьевых.
— Обязательно подыщу себе комнату поближе к вам…
Но Таня ни за что не хотела расстаться с двоюродной сестрой, хотя в тесноте верхотуры было не очень удобно жить вдвоем. Спала Ася на складной кровати, а занимались они по очереди: если у Аси оказывалась срочная работа, Таня отправлялась в комнаты нижнего этажа.
— Стесняю я вас, — говаривала вечерами Ася, но каждый раз Таня перебивала ее:
— В тесноте, да не в обиде!.. Как-нибудь перезимуем вместе…
Так вот и подошла к концу нынешняя зима, а Таня все еще не рассталась со своей двоюродной сестрой.
Она очень сдружилась с Асей, и только теперь почувствовала, как не хватало ей прежде этой дружбы. Как ни близка Таня с Марией Игнатьевной, а есть все-таки что-то, о чем именно с матерью никогда не промолвишь и слова. Никаких секретов нет тут, никаких тайн, а о многом говоришь по-иному. Мало, казалось бы, времени прошло, и вернулось к Асе то спокойное и безмятежное состояние, которое она особенно любила. По вечерам, сидя рядом с Таней за низеньким столом, перебирала она свои книги и тетрадки, читала вслух выдержки из дневника и, странно, сама удивлялась, как увлекательны иные из ее старых записей.
— А жаль, что ты не интересуешься историей! — не раз говорила Ася. — Мы с тобой, Танечка, вместе поехали бы на юг, стали бы там копать, изучать древности…
— Заниматься археологией, как ты! — Таня засмеялась и обняла двоюродную сестру. — Это, милая, не интересует меня… Я уже всю свою жизнь обдумала.
— Тебе только кажется…
— Нет, на самом деле обдумала. И знаешь, иногда мне самой смешно: ведь еще совсем маленькой девочкой я решила, что буду учительницей в заставской школе, как мама. Однажды мама принесла домой школьные тетрадки, положила их на стол и ушла за продуктами в магазин. Я осталась одна дома, надела мамины очки и начала проверять тетрадки. А потом на каждой поставила закорючки — писать я тогда не умела.
— Воображаю, что было, когда Марья Игнатьевна вернулась домой.
— Она просто была в отчаянии — ведь надо возвращать ученикам тетрадки, а на каждой мои пометки. Назавтра меня мама взяла с собой в школу и учителям рассказала, что это я все тетради перепачкала. Они посмеялись и на меня не рассердились. А уж я-то рада была! С этого дня для мамы начались новые несчастья. Назавтра, только проснулась, я сразу же заявила: «Пойду с тобой в школу». Никакие уговоры не подействовали. Пришлось снова брать меня в школу. Так и ходили мы вместе целый месяц. Пока шли уроки, я сидела в учительской и терпеливо ждала. Но стоило только маме закончить урок, и я бросалась к ней, просила рассказать, что именно она объясняла в классе…
Таня засмеялась и, обняв Асю, спросила:
— Все-таки, почему мы всегда причиняем родителям неприятности? Вот я в детстве, как хвост, всегда пристраивалась к маме, а ты огорчила своих, когда стала жить самостоятельно. — Таня поправила прическу маленькой смуглой рукой и тихо шепнула: — Но скажи все-таки, любила ты своего Беркутова? Ведь было же у тебя к нему какое-нибудь чувство? Не просто же ты бросилась ему на шею?
— Ты очень умная, Таня, а задаешь нелепые вопросы. Видно, что сама ты еще не любила, потому и допытываешься с такой дотошностью. Во всяком случае, разлюбить гораздо легче, чем полюбить. — Она помолчала и добавила: — Если человека любишь не очень сильно, невольно начинаешь к нему присматриваться. Он перед тобой всегда словно на экзамене. Не то сделал, не так сказал, неверно поступил… И за все это потом приходится держать ответ.
— Значит, и хорошо, что ты с ним рассталась. А мне иногда кажется, будто ты его еще любишь…
Ася задумалась. Ей вспомнились недавно прочитанные стихи Маяковского о чувстве, которое пограндиозней онегинской любви. Разве такое бывает в жизни? И счастлив же тот, кто это испытал… Она вспомнила знакомых, друзей, родственников. Промелькнуло перед ней на мгновенье счастливое лицо брата и маленькая девушка с длинными темными косами. Неужто и у них была эта большая любовь? Но ведь они совсем дети… А разве любовь — удел стариков? Она плакала недавно в театре, когда на сцене в последний раз объяснялись Ромео и Джульетта. И что же? Ведь оба они были детьми…
Она вспомнила те красивые слова, которые ей говорил Беркутов во время экспедиции, в горах, когда они оставались вдвоем, и только теперь поняла, что эти слова были придуманными, пустыми и не было в них ничего, ничего настоящего…
— Знаешь, Таня, — сказала она двоюродной сестре, задумчиво перелистывавшей томик стихов, — это, очевидно, не каждому дается, это слишком большое счастье, и оно приходит к людям редко, очень редко… Я думаю, что любить — это значит так чувствовать… Понимаешь, когда не можешь жить без любимого человека, когда каждое его слово для тебя… когда его голос…
— Глупости, — перебила ее Таня. — По-моему, любовь… Ну как бы тебе сказать… Вот когда так, как у моих родителей…
Асе казалось, что теперь все плохое уже отошло, миновало, как страшный сон. Было, да не вернется больше никогда… И удивительней всего, что она все реже вспоминала Беркутова. Он, словно тень, мелькнул в ее жизни. Чужой, непонятный и даже этой своей загадочностью совсем неинтересный. Да, да, именно неинтересный… И когда она пыталась припомнить свои беседы с бывшим мужем, неизменно приходили на память длинные рассказы о пережитом, о гражданской войне, о кровавых стычках и кавалерийских схватках, о лихих разведках на Волге и в Сальских степях, но все это было, как чувствовала она теперь, придуманное, ненастоящее, словно вычитанное из книг. В их отношениях не было главного — откровенности. И это объясняло очень многое из того, что происходит сейчас.
Жизнь начиналась большими надеждами, а теперь Ася частенько тайком, чтобы не увидела Таня, плачет, приложив платок к глазам.
Она сама себе становилась противна в такие минуты. И где-то в глубине души рождались другие мысли. Беркутов навсегда ушел из ее жизни и не вернется больше… А если и вернется — какое ей дело до бывшего мужа? Они — чужие, совсем чужие, ей просто не верится, что когда-то она была женой этого человека… И хоть мало времени прошло со дня развода с Беркутовым, она вспоминала о нем как о человеке, которого знала давным-давно, много лет назад.
Она даже лицо его представляла как-то неотчетливо.
А он лежал в психиатрической больнице и не давал вести о себе. Так постепенно уходила из сердца память о нем.
Заседания и совещания в институте на время прекратились. Дронов окончательно замуровался в своем кабинете, и никто из сотрудников за последнее время его не видел. Место Беркутова оставалось незанятым, и всеми институтскими делами вершила секретарша Дронова, тихая и незаметная женщина в пенсне, с жидкими, гладко зачесанными волосами.
Она никому не мешала, ни в какие дела не вникала, и Шустов заметил однажды, что такой порядок его полностью устраивает:
— Понимаете, Анна Тимофеевна, говорильни у нас стало меньше с уходом вашего бывшего супруга. Зато и для работы остается больше времени. Я, поверите ли, за нынешний месяц больше сделал, чем за весь прошлый год.
Он очень подобрел к Асе за последнее время и однажды сказал:
— Мы с женой очень хотели бы видеть вас в нашем доме.
В назначенный день Ася наняла извозчика и поехала на Васильевский остров. Извозчик не торопился, не понукал лошадь, и она лениво трусила по мостовой — трух-трух, трух-трух — и все время прядала ушами. Падал снежок на полость, отороченную собачьим мехом, и Ася думала, что надо учиться скрывать от людей свою боль. Зачем нести людям свое горе? У них и без того немало собственных забот.
Ведь и старому ученому, к которому она едет сейчас, нелегко было увидеть свою книгу на черной доске…
Шустов удивил ее: в круглой шапочке, в высоком крахмальном воротничке, в старинном черном галстуке, надушенный, улыбающийся, он встретил ее на лестнице, поцеловал руку и весело сказал:
— Очень рад, что вы наконец-то пожаловали. Жена давно уже хотела с вами познакомиться.
Пожилая, но моложаво выглядевшая женщина в черном платье обняла Асю.
— Голубушка вы моя, если бы вы только знали, как вас расхваливал мой муж.
Ася покраснела и обычным жестом своим пригладила волосы.
— Ничего, не смущайтесь, вы это заслужили! — сказал Шустов, и они пошли в библиотеку.
— Сколько книг! — воскликнула Ася, глядя на высокие стеллажи вдоль стен. — И когда вы сумели собрать все это богатство?
— Ларчик просто открывается, — усмехнулся Шустов. — Это все перенесено сюда с Литейного проспекта. Я еще в гимназии учился, когда стал хаживать на Литейный. Там издавна шел книжный торг, и можно было достать самые удивительные книги. А меня всегда многое интересовало. Уж так повелось, что каждое воскресенье я совершал обход книжных магазинов по всему Литейному. Уходил из дому с утра, а возвращался к обеду, и обязательно с новыми приобретениями. Сколько таких воскресений было за сорок лет!
Он задумчиво посмотрел на полки и добродушно заметил:
— Любовь к книге — самая благородная страсть. И надо сказать, что книга сама идет в руки настоящему любителю.
Ася слушала внимательно, и Шустов, желая похвастать своими сокровищами, взобрался по высокой лесенке на самый верх: там у него хранились особо ценные книги.