— Приходится укрывать от непросвещенных умов и ловких рук. Ведь есть и такие, с позволения сказать, любители книги, которые не стесняются стащить то, что плохо лежит. Вот потому-то и держу свое главное достояние под самым потолком… А то, — шутливо добавил он, — и эти книги поместили бы наши головотяпы из института рядом с моими на черную доску…
Он похож был на сказочного гнома в своей круглой шапочке и в теплых бурках.
Улыбаясь и щурясь, он сыпал сверху словами, и Ася улыбалась, когда он поглядывал на нее, а жена его, не слушая, читала «Огонек».
— Видите, как я нуждаюсь в свежей слушательнице, — с легким оттенком обиды заметил Шустов. — Моя супруга уже слышала сто раз все, что я хочу рассказать. Но мы попросим ее извинить нас. Хочется все-таки старое припомнить…
Он доставал с разных полок книги и рукописи, складывал их на столе, разбирал с помощью Аси мелкую печать и был по-настоящему счастлив, что есть кому показать свои богатства.
— У меня ведь какое правило? Поставил книгу на определенное место — и там ей положено стоять до конца моих дней. Иначе потонул бы в бумажном море.
Он спустился с лестницы и, подмигнув, сказал Асе:
— А я во сне видел, что вас ждут большие неприятности…
Послышался звонок на лестнице, Шустов пошел открывать и почему-то долго не возвращался. Его жена последовала за ним. Ася осталась одна в большой, заставленной книгами комнате.
Каково же было ее удивление, когда она увидела в дверях рядом с Шустовым смущенного, словно напуганного чем-то Дронова. Очевидно, какие-то важные слова были уже сказаны, но и теперь еще оба бывших товарища были смущены.
— Проходите, проходите, — тихо говорил Шустов, а сам не двигался с места.
— Вы уж извините, шел из института и вдруг увидел огонек в знакомом окне, — оправдывался Дронов. — И так, знаете, потянуло…
— Давненько мы не разговаривали…
— Очень давно, — подтвердил Дронов.
Только теперь он увидел Асю и направился к ней, морща лоб:
— Рад видеть вас, Анна Тимофеевна…
Ася почувствовала, что она сейчас лишняя в этом доме, — ведь неспроста пришел сюда Дронов, и вряд ли хочется ему, чтобы Ася была свидетельницей его объяснения с бывшим другом. Она сразу заторопилась домой, и Шустов не удерживал ее: должно быть, многого он ждал от разговора с Дроновым.
Когда Шустов женился на Нине Александровне Бекетовой, оба они были молоды и мало думали о будущем. В самом начале века, в одну морозную и малоснежную зиму, они веселились вовсю, вместе бывали на всех премьерах в театрах, в концертах, на всех вернисажах, и Нине Александровне казалось, что так, в непрестанных удовольствиях, и пройдет ее жизнь. Но надежды ее были обманчивы. В одно прекрасное утро молодой приват-доцент университета облачился в скромную тужурку и заявил жене, что снова возвращается к обычному укладу своего быта. Сутки у него точно расписаны, и он не позволит никаких отклонений от своих правил: в определенное время будет вставать, в определенное время завтракать, обедать и ужинать, в определенное время ложиться спать. Вся жизнь подчинена науке, только науке. Расписание — закон его быта, и он будет самым точным образом придерживаться этого расписания, как исправный кондуктор. Выработанный однажды распорядок дня не нарушался годами, и поэтому у Шустова всегда находилось свободное время для посещения театров, выставок, концертных залов, — это тоже было учтено им заранее, при составлении плана жизни.
Нина Александровна ненавидела правила, выработанные мужем, и в первые годы семейной жизни немало плакала тайком. К тому же первый ребенок родился мертвым, и после этих неудачных родов больше детей у них не было. Одиноко чувствовала она себя в большой квартире, заставленной шкафами с коллекциями, собранными Шустовым во время путешествий, и нескончаемыми книжными полками. На полки оседала пыль, и Нина Александровна возненавидела за это книги. В летние месяцы Шустов обычно уезжал в экспедиции. Нина Александровна была предоставлена самой себе. Лет десять ездила она лечиться от каких-то болезней с мудреными названиями на русские и заграничные курорты, но с годами отказалась от дальних поездок и мирно проводила летние месяцы на даче под Петербургом.
Тем временем Шустов продолжал свои неустанные труды: летом — в поле, зимой — в библиотеке. Работал он с огромным усердием, и все больше книг, подписанных его фамилией, появлялось на книжных полках. Нина Александровна жила рядом с ним, но с годами чувствовала себя все более чужой мужу: он привык не делиться с нею своими мыслями — разве за столом во время обеда побеседует на хозяйственные темы, поговорит об очередной прислуге, которую часто, слишком часто меняла Нина Александровна, и тем дело ограничится.
Шустов ничего не рассказывал Нине Александровне о своих недавних неприятностях в институте, и она не знала, какие враждебные отношения установились между Дроновым и ее мужем.
— Хорошо, что вы пришли наконец, — сказала Нина Александровна, накрывая на стол, — вы, Алексей Порфирьевич, давно у нас не бывали, я уж моему старику не раз напоминала, чтобы он позвал вас в гости.
Дронов понял, что Шустов ничего не сказал жене о своей ссоре со старым другом. За столом, во время чаепития, говорили больше о разных мелочах, о погоде, о происшествиях, которые так щедро живописала вечерняя газета, — и только в двенадцатом часу, когда Нина Александровна ушла в спальню, пришло время для откровенного объяснения.
Они сидели в библиотеке, у окна, за накрытым плюшевой скатертью круглым столом, и молча курили. Дронов первым прервал молчание:
— Я знал, что ты меня встретишь как друга, — тихо сказал он. — Прошлое нужно забыть: ведь все то, что было в институте, стало возможным только из-за моих ошибок.
— Я тоже так думаю, — прямо и решительно ответил Шустов.
— Но совсем недавно произошло у меня на службе одно событие, которое вреднейшим образом отразилось на моих делах. Я подал заявление об уходе из института…
— Не может быть.
— Совершенно серьезно.
— Из-за Беркутова?
— Нет, бывший мой заместитель тут ни при чем… Но все, что произошло за последнее время, заставило меня пересмотреть взгляды на многое… Бывает в жизни каждого ученого такая пора подведения итогов. И как часто именно в ту пору, когда нам кажется, что мы всего достигли, рушатся самые основы наших выдуманных, но не подтвержденных жизнью теорий…
Он замолчал и долго вертел в руках толстый мундштук, потом искренне добавил:
— И все-таки, хоть чувствуешь свою неправоту, нужно много сил, чтобы отказаться от старых заблуждений.
Шустов в знак согласия кивнул, и Дронов продолжал, увлеченный воспоминаниями:
— Именно такое чувство было у меня, когда я стал на сторону советской власти в самые первые революционные годы. Немного было тогда ученых, пошедших работать с новой властью, и даже страшновато было жить среди всеобщей ненависти людей своего круга. Но я решился…
— И правильно поступил, — подтвердил Шустов. — Это была, может быть, лучшая пора твоей жизни…
— Теперь я снова чувствую себя перед прыжком в будущее. Все умозрительные схемы мне показались в один прекрасный день бесконечно скучными, и я отказался от них. Конечно, фактический материал накоплен большой, это могу сказать без хвастовства… Но очевидно, перерабатывать его нужно по-новому…
Он пододвинул свое кресло к Шустову и понизил голос:
— За эти дни я очень много испытал. Тебе, конечно, известно, что у нас существует комитет по латинизации письменности…
— Меня включали в него в позапрошлом году, еще до проработки в институте, но я отказался, — ответил Шустов. — Принципиально не захотел. Ну сам посуди, могу ли я запятнать свое научное имя решением войти в учреждение, ставящее своей целью перевести русский алфавит на латиницу?..
Дронов вскочил со стула и нервно заходил по комнате, не выпуская изо рта мундштука с давно потухшей папиросой.
— Ты ответил именно моими словами. Понимаешь, последнее время, после неприятностей с Беркутовым, я немного отошел от практической работы по институту, и у меня стало больше свободного времени. Вдруг приезжает из Москвы один из членов Государственного ученого совета — и прямо ко мне. Оказывается, кто-то внес предложение сделать наш институт опорным пунктом по подготовке латинизации русского алфавита. Я попросил дать две недели на размышление и занялся изучением вопроса. И что же оказалось? Петр-то Великий неспроста отверг в свое время латинизацию — не подходит этот алфавит к русскому произношению. Да и есть ли политический смысл в изменении алфавита? Ни малейшего! Только сейчас народные силы занялись культурной революцией — и вдруг все пойдет вверх тормашками. Это значит, надо заново переучивать миллионы людей, перепечатывать все книги, самого Пушкина печатать по-новому. И во имя чего? Во имя нелепых экспериментов каких-то путаников… Ведь мы уже провели реформу правописания, еще в самом начале революции сдали в архив за ненадобностью все эти фиты, ижицы и яти. Теперешнее простое правописание заменить сложной латиницей? Да нам народ никогда этого не простит.
— И ты сказал о своем решении члену Государственного ученого совета? То-то буря была, наверно.
— Вот после этого разговора я и подал заявление об уходе из института.
Долго проговорили они в тот вечер, а перед уходом гостя Шустов спросил, нет ли вестей о Беркутове. Дронов ответил не сразу, и Шустов долго смотрел на него испытующим взглядом.
— Занятная история, — проговорил наконец Дронов. — Новый мой заместитель клянется, что у Беркутова дело очень нечисто по части биографии. Нередкая история революционных лет… Человеческая накипь… Грозится все раскрыть…
— Слушай, — сказал Шустов, выходя на площадку, — у меня к тебе большая просьба: пока ты не сдал институт, помоги моей ученице, бывшей жене Беркутова…
— Анне Тимофеевне?
— Именно ей. У нее теперь из-за Беркутова большие неприятности, а она ведь ни в чем не виновата. Просто молоденькая, неопытная девушка вышла замуж за мерзавца, и теперь приходится отвечать… Хорошо еще, что вовремя развелась…