Надеждин, считая его великим поэтом… Словно угадав ее мысли, Надеждин наклонился к ней и прошептал:
— За живое берет, верно?
Ася утвердительно кивнула в ответ.
С нею бы не согласились молодые люди с растрепанными волосами, вошедшие в зал в эту минуту. Один из них был в красном жилете, в высоких шнурованных сапогах до колен и шел впереди. Остальные, одетые кто во что попало, обступили вожака. Они пришли сюда скандалить.
— Мура́! — крикнул молодой человек в красном жилете и запустил руку в свою мохнатую шевелюру с такой энергией, словно собирался вырвать все волосы. — Я же вам говорил, ребята, что он пишет хуже Пушкина и даже хуже Рюрика Рока.
— А кто такой Рюрик Рок? — с ехидным видом спросил парень, облаченный во все кожаное; на голове у него был кожаный шлем, и он все время размахивал кожаными перчатками необычайно большого размера.
На них зашикали, и молодые люди расселись в задних рядах. Это были представители недавно созданной литературной школы, пока успевшие только выпустить манифест, отпечатанный на гектографе, и провести свое организационное собрание. На это собрание были приглашены литераторы и ученые. Самым интересным событием на вечере оказалось выступление одного прыщавого юноши, который свою речь произнес стоя на руках. Когда на руках же он пошел со сцены в зрительный зал, слушатели разбежались, и собрание было объявлено закрытым.
Появление этих безвестных, но скандальных стихотворцев заинтересовало всех. Маяковский продолжал читать с большим подъемом. Асю поразили могучие ритмы его стихов, они чувствовались с особенной силой в его чтении, и каждое слово, произнесенное им, жило во всей чистоте своего звучания.
Над притихшим залом величественно гремел голос поэта, и скандалисты, поддавшись общему настроению, ненадолго притихли. Но стоило только Маяковскому кончить чтение, как снова послышались в задних рядах их негодующие голоса.
— Все равно ваша поэзия нам непонятна! — кричали они, вскакивая с мест.
— Зато рабочие и крестьяне меня понимают, — тотчас ответил Маяковский.
— Ваши книги никто не покупает, — пропищал кто-то из скандалистов тоненьким голоском.
— Вы хотите скандала? — спросил Маяковский, надев пиджак, и подошел к самому краю эстрады. — А я хочу читать стихи. Проголосуем, товарищи, как дальше будем вести вечер. Кстати, — сказал он, обращаясь к крикунам, — среди вас есть товарищ, ходивший на руках. Чем же он пишет?
— Левой ногой, — неожиданно крикнул Надеждин, и смех прокатился по всему залу.
Проводить голосование уже не пришлось: большинство собравшихся было за Надеждина. Маяковский посмотрел на него и одобрительно сказал:
— Молодец, нашелся… Хоть острота и невысокого класса, но сказана вовремя…
Скандал был сорван, и снова загремели в зале стихи.
Но вот Маяковский прочел последние строки, и вечер был окончен. Сразу начали гасить свет в зрительном зале, и Ася, попрощавшись с Надеждиным, под руку с Таней направилась к выходу. На улице они еще раз встретили Маяковского, — он шел по обочине мостовой, высоко подняв голову, с погасшей папиросой во рту, и медленно шевелил губами, словно шептал про себя стихи.
Ася и Таня остановились и долго смотрели вслед ему.
Всю дорогу они говорили только о сегодняшнем вечере и пришли домой в самом хорошем настроении, веселые, разрумянившиеся от мороза.
— А тебя, Ася, уже давно человек дожидается, — сказал открывший дверь Степан. (В этот день он сидел дома из-за гриппа.)
— Кому я могла понадобиться? — удивилась Ася. Она села на табурет в тесной прихожей и сняла боты.
Высокий человек в латаной бекеше и меховой шапке поднялся ей навстречу со стула.
— Вы уж извините, что поздно явился. Но мне наказали обязательно повидать вас сегодня.
— По какому делу? — распахнув шубу, спросила Ася.
— А вы письмо прочтите, там все объяснено. А я уж пойду — и так долго здесь засиделся. Ехать мне далеко, через весь город…
Он ушел, кивнув головой на прощанье. Не снимая шубы, Ася поднялась во второй этаж с нераспечатанным конвертом в руках.
— Странно, кто мог его послать?
И вдруг предчувствие заставило ее побледнеть: не от бывшего ли мужа это письмо? Она распечатала конверт, и в глаза ей бросился знакомый почерк. Размашисто написанные буквы не сразу сложились в слова, и многие строки были по нескольку раз перечеркнуты.
Она протянула письмо Тане, ища у нее сочувствия и совета.
— Дело плохо, — подумав, сказала Таня, — придется с ним повидаться. К тому же есть приписка врача — очень просит тебя явиться завтра.
Рано утром Ася поехала в больницу. Трамвай шел долго, через весь город. От последней остановки нужно было пройти порядочное расстояние по узкой, протоптанной в снегу тропинке. Ася вышла к берегу Невы, увидела вмерзшие в лед пароходы, занесенные снегом сараи. Сторож в тулупе и башлыке помахал ей издали рукавицей. Замела, закрутила метель, и трудно было шагать по пустырю под резким, порывистым ветром. Ася шла быстро, немного наклонив голову, смотрела на грязноватый снег под ногами, на чахлые обледеневшие кустики, тянувшиеся вдоль дороги, и старалась ни о чем не думать, ни о чем не вспоминать — ведь самое тяжелое было еще впереди, и нельзя сейчас падать духом.
Главное здание больницы много лет назад выкрасили в желтый цвет, но краска выцвела с годами и расплылась пятнами от дождей, почернела от пыли и дыма. Окна в первом этаже были узкие и маленькие, как бойницы в сторожевых башнях. Ася с трудом открыла тяжелую дверь и оказалась в мрачном, полутемном вестибюле. Коренастый мужчина с широченными плечами и подслеповатыми глазками встретил неласково и громоподобным голосом предупредил, что дверь за собой следует закрывать плотней — швейцаров теперь нет, и надо помнить об этом.
— А вам кого надо? — спросил он. — Сегодня день неприемный…
— Меня врач вызвал…
Мужчина недоверчиво посмотрел на Асю, но все же повел за собой по узкому коридору, в который выходило множество плотно прикрытых дверей. За одной дверью кто-то громко и пронзительно кричал. Мужчина, сопровождавший Асю, счел долгом объяснить ей:
— Новенького привезли. Он все старается себе голову о стену разбить, а ему не дают. Вот он и шаманит…
Ася ничего не сказала в ответ и еще быстрее пошла вслед за своим угрюмым провожатым. И подумать только, в одной из таких страшных комнат живет теперь ее бывший муж, человек, с которым она еще совсем недавно считала себя связанной на всю жизнь… Как встретит он ее? Что скажет? Болен ли он или притворяется, симулирует, как говорит Таня? Может быть, он действительно старается избежать ответственности за какие-то преступные дела, которые раскопал недавно противный человек с отвисшим брюхом и красным носом, важно восседающий в бывшем служебном кабинете Беркутова? Нет, воистину Таня ошиблась, думая, что простым расторжением брака в загсе удастся навсегда оборвать ту тоненькую ниточку, которая еще связывает Асю с Беркутовым. В жизни все сложней, чем кажется Тане, и та сама поймет это со временем…
В маленькой комнате, куда провожатый привел наконец Асю, было очень тепло и весело трещали дрова в раскаленной докрасна чугунной печи. Пожилой, просто одетый мужчина с седыми, расчесанными на косой пробор волосами встретил Асю как старую знакомую и сразу же предложил снять шубу.
— Больной в моем отделении, — сказал он и, как показалось Асе, укоризненно посмотрел на нее. — Видите ли, ваш муж очень просил устроить ему свидание с вами.
— Я с ним развелась еще до того, как он попал в больницу, — словно оправдываясь, ответила Ася.
— Ну, теперь так просто развестись, что с извещениями из загса считаться не приходится, — сказал врач, отводя в сторону глаза. — Сегодня развелись, завтра, того и гляди, снова сойдетесь.
— Нет, у нас не просто ссора, а самый серьезный разрыв, и возврата к прошлому уже быть не может.
— Ваши дела меня не касаются, — все так же сухо сказал врач, — но раз он хочет повидать вас и объясниться с вами, надо пойти навстречу его просьбе.
Оба помолчали немного, потом Ася спросила:
— А он действительно тяжело болен?
— Ну как вам сказать… Он, конечно, не сошел с ума, но состояние его тяжелое, и надзор за ним нужен неослабный. Несколько раз уже покушался на самоубийство… Впрочем, сейчас вы сами его увидите. Я схожу за ним, приведу сюда…
Он вышел, и Ася осталась одна в этой маленькой теплой комнате, где вся мебель отсвечивала масляной краской.
Приоткрылась дверь, и в комнату заглянул все тот же угрюмый человек, который был первым провожатым Аси по этому неуютному зданию.
— А где врач? — спросил он, по-прежнему недоверчиво глядя на Асю.
— Ушел за больным.
Тотчас послышались шаги, и в комнату вошел Беркутов в сопровождении врача и санитара.
— Здравствуй, Ася, — громко и четко выговаривая каждое слово, сказал Беркутов, протягивая к ней руки.
Ася со страхом взглянула на Беркутова. Он сильно изменился после той ночи, когда они виделись в последний раз. Теперь он был в сером халате, в мягких туфлях на босу ногу и в нелепой круглой шапочке, надвинутой на самые брови. Он шагнул к Асе, и глаза его засверкали недобрым огнем.
— Я думал, что ты вернешься, забудешь нелепую ночную ссору, а ты мне присылаешь уведомление о разводе. И когда! Стоило мне уйти из института, заболеть, и я тебе уже не нужен… Что же это такое? Ведь ты любила меня, ведь мы так хорошо с тобой жили. Мне нужна твоя поддержка, и тебя нет рядом. Ты испугалась, струсила, показала себя жалкой мещанкой…
Ася слушала его и все ждала, что он вдруг что-то скажет несвязное — ведь он же болен, но Беркутов говорил логично и руки держал спокойно.
— И ты напрасно полагаешь, что я сошел с ума, — продолжал он. — На меня только временами находят приступы меланхолии, и тогда я готов на все, даже на самоубийство. Потому-то, и только потому, меня тут держат. Не то я уже давно был бы дома и сумел бы, поверь, сумел бы разделаться со всеми своими врагами.