Он замолчал, оглядел Асю с головы до ног и неодобрительно покачал головой:
— Шла к больному мужу, а губы не забыла намазать…
Рябой, похожий на мясника санитар с засученными до локтя рукавами прислушивался к разговору и улыбался. Врач перебирал бумаги на письменном столе и лишь иногда вскидывал любопытный взгляд на Асю.
— Да, кстати, — сказала Ася, протягивая Беркутову номер «Правды», в которой было напечатано извещение Центральной Контрольной Комиссии, — я принесла вам один касающийся вас документ.
Беркутов недоверчиво взял газету и сердито сказал:
— Не понимаю эту шутку…
— А вы потрудитесь прочесть одно извещение, и все поймете.
Беркутов просматривал «Правду» с насмешливым видом, и вдруг газета выпала из его рук и лицо его стало таким белым, что врач подошел к нему и усадил на стул.
— Вам плохо? — спросил врач, наливая в мензурку лекарство.
Закрыв глаза, Беркутов тихо стонал, словно от физической боли, и не смотрел больше на Асю. Выпив валерьянки, он немного успокоился, потом нерешительно поднялся и, не сказав ни слова, направился к выходу. Санитар шел следом, поддерживая его за плечи.
— Что с ним случилось? — спросил врач. — Вы ему сказали что-нибудь неприятное?
Ася недоуменно посмотрела на него и протянула упавшую газету:
— По-моему, он испугался, прочитав извещение в «Правде».
— Вы это серьезно говорите? — спросил врач, надевая золотое пенсне и поднося к носу газету.
Он долго искал нужную заметку и наконец, найдя извещение Центральной Контрольной Комиссии, перечел два раза.
— Пожалуй, вы правы, — медленно, словно никак не приходили на ум нужные слова, проговорил врач. — Он вообще чем-то напуган, должно быть его мучат воспоминания. Так бывает всегда, если в прошлом есть тайна и человек боится, что ее неизбежно обнаружат…
— Мне тоже кажется, что он боится своего прошлого, — ответила Ася. — У него был друг, точнее, собутыльник, который держал его мертвой хваткой. Он исчез недавно, после разоблачения. Его исчезновение было главной причиной несчастий моего бывшего мужа… Он из-за этого и в больницу попал…
Врач снял пенсне и близорукими, навыкате глазами посмотрел вокруг, словно боялся, что Беркутов вернулся и теперь подслушивает разговор.
— Как вы все-таки решили поступить со своими семейными делами?
— Они уже решены, — твердо ответила Ася. — Развод остается в силе, и больше я не хочу никогда видеть этого человека.
— Он будет убежден, что вы попросту струсили.
— Не все ли равно, что подумает он? Ведь я свободна в своем выборе.
— В таком случае обещаю больше не беспокоить вас.
— Очень хорошо.
Ася кивнула на прощанье и быстро вышла из комнаты. Опять донеслись до нее крики несчастного, и угрюмый швейцар снова предупредил, что нужно закрывать за собою двери.
Резкий холодный ветер ударил сразу в лицо мелкими мокрыми хлопьями снега, но Ася не чувствовала холода. С каждой минутой она ускоряла шаг, стремясь как можно дальше уйти от этого мрачного дома. «Свободна, совершенно свободна», — повторяла она вслух, впервые с такой силой испытывая радость освобождения от всего, что связывало ее с Беркутовым. Теперь уже никто и никогда не сможет ее уговаривать мириться с этим человеком, и нет ей больше дела ни до его радостей, ни до его страданий…
На следующий день Ася уехала в Москву. Оттуда после неизбежного разговора с матерью и откровенного признания отправилась на юг.
К ее радости, в вагоне оказалось совсем мало пассажиров. Она ехала одна в купе, и это было приятно: меньше всего хотелось вести пустые разговоры с незнакомыми людьми.
Она мало спала в дороге, все лежала с закрытыми глазами и думала о себе, о родителях, о Тане и ее семье, о Беркутове. Теперь, когда все нити, связывающие ее с прошлым, оборвались, она испытывала особое, ни с чем не сравнимое чувство. Ей почему-то часто вспоминалось теперь, как в ранней юности, на даче, она бегала босиком по росе, и тот пряный запах скошенного сена снова пришел на память в этом душном купе. Как давно это было! Тогда ей казалось, что жизнь свою она построит умней. Какой мечтательницей была она в юности! Даже сказочный город придумала с теремами, с замками и сторожевыми башнями. Она находила в Москве удивительные места, куда не доносился стремительный шаг нового времени, нетронутые, уцелевшие от давней старины, и легко представляла, как сама жила бы в таком тишайшем переулке…
Она ни в кого не влюблялась в юности, и вот как печально закончилась ее первая любовь — она едет на юг, в маленький тихий городок, где, может быть, пройдут ее лучшие годы. И то еще хорошо, что Дронов нашел этот выход: может статься, и там не было бы ей места…
Она подошла к окну. Уже недалеко было до цели путешествия. В просторах темной ночи освещен был только поезд, несущийся на юг. Паровоз гудел, стучали колеса, вздрагивали буфера. Они словно вели песню все на один и тот же однообразный, навязчивый мотив: тим-там, тим-там. Ася невольно стала подпевать. Вновь и вновь рождались знакомые, не раз уже повторенные ею слова поэта: «Любовь загудит, человеческая, простая». Она устала от сложности жизни, от трудностей нелепого быта, от бесконечных дум о Беркутове. Там, за черной пеленой ночи, должна начаться новая жизнь…
Паровоз вздрогнул, загудел и остановился. Тотчас бросились к выходу пассажиры: здесь был конец маршрута, дальше уже некуда ехать. Поезд въехал в тупик.
Она сошла на перрон. Носильщик, покряхтывая, взял чемоданы.
— Надолго, барышня, к нам приехали?
— Навсегда, — сказала Ася.
Через несколько дней Надеждин приехал в Москву.
Дело, по которому его вызвала Зина, оказалось гораздо сложней, чем он предполагал.
В Москве, у вокзала, возле трамвайной остановки, его ждала девочка. На ней был капор с развязанными шнурками.
— Что ты, Зинуха? — спросил удивленный Надеждин, заметив, что на одной ноге у нее — валенок, а другая обута в ботинок. — Как же ты этак вырядилась? Попросила бы маму собрать тебя.
— Мама заболела.
— Где она?
— В больницу отвезли, — ответила Зина и заплакала навзрыд, прижимаясь к нему.
— Экая ты плакса… Выздоровеет мама! — не очень уверенно успокаивал ее Надеждин, но, чем больше говорил он, тем сильней она плакала.
— Не могла валенок найти, — сказала она и заплакала еще громче.
— Ничего, приду домой, вместе поищем.
Зина посмотрела на него снизу вверх:
— А у тебя на столе писем много.
— Ты у меня убирала?
— Убирала.
Зина ненадолго успокоилась, но, подойдя к дому, снова заплакала. Надеждин открыл дверь в свою комнату.
Здесь было все по-старому, словно он и не уезжал из Москвы. Только на столе лежала пачка писем и телеграмм, да наволочка с подушки снята: до болезни собиралась ее постирать Зинина мама.
Надеждина тронуло доверие девочки: в трудную минуту, когда не к кому было обратиться, вспомнила о нем, нашла его адрес, отправила письмо…
Теперь нужно было заняться делами Зины. Прежде всего он поехал в больницу. К больной его не пустили: врач сказал, что у нее детская болезнь — скарлатина, нужен длительный карантин.
Пришлось ехать в редакцию. Там Надеждин разыскал курьершу, ухаживавшую за ним во время прошлогодней болезни, и дал ей деньги — пусть купит продукты и сварит Зине обед.
— Я-то с охоткой поеду, да только вы попросите сами, чтобы Узин отпустил пораньше.
Надеждин пошел к Узину.
— Ну, как ты жил без нас? — спросил секретарь редакции, протягивая Надеждину обе руки. — Мы без тебя очень спокойно жили. Никаких споров, просто красота. Так что просись снова в командировку. Отказа не будет.
— Я и не собираюсь к вам быстро возвращаться. Вернусь, когда моя бригада прославится.
— А ты-то какое имеешь отношение к ее славе?
— Примазываться не собираюсь. Для черновой работы — подхожу.
— Что-то, братец, все на черновую работу напираешь. И никакого полета фантазии…
— Если понадобится — и полечу.
— Да я не в том смысле сказал.
— А я не в том смысле ответил.
«Нет, положительно, говорить с ним невозможно, — подумал Узин. — Надо скорей кончать разговор». И сказал:
— Значит, пиши заявление о продлении командировки.
Надеждин написал заявление, и Узин, взяв исписанный листок, мрачным голосом предупредил:
— Сегодня редактор очень занят, принять не сможет. Но я все обтяпаю без тебя.
— Тогда сделай еще одно дело. Отпусти ко мне сегодня на вечер нашу курьершу.
— Роман у тебя с нею, что ли?
— Терпеть не могу глупых шуток. У меня соседка заболела, а у нее девочка…
Узин хотел было намекнуть на особый интерес Надеждина к соседке, но вовремя прикусил язык: того и гляди, снова обидится.
— Ладно, черт с тобой, отпускаю.
Что ж, не очень-то ласковы сегодня товарищи по редакции. Впрочем, и сомневаться не приходится, чья это работа: ведь Надеждину доподлинно известно, что Узин неизменно называет его бездарностью.
Курьерша взяла у Надеждина деньги на покупки и ушла, а он все еще оставался в кабинете. Узин недоуменно пожал плечами и углубился в чтение полосы.
В углу, в коридоре, висел телефонный аппарат. Надеждин снял трубку.
Должно быть, у Прозоровских никого не было дома — в ответ слышалось только гуденье, треск да поющие голоса: радиопрограммы с недавнего времени стали передавать по телефону. Так и не удалось Надеждину в этот приезд побывать на Плющихе. Вернувшись домой, он застал Зину в самом веселом настроении: она думала, что Надеждин уже насовсем вернулся домой. Стоило ему сказать, что он уезжает, и девочка сразу же заплакала, стала просить:
— Останься, дядя Алеша!
— Никак не могу, дорогая.
— Мне без тебя плохо. Я боюсь, что мама помрет.
— А помнишь, ты боялась, что я помру? Даже оставаться со мной в одной комнате не хотела.
Длинные разговоры неожиданно кончились тем, что Надеждин пообещал взять Зину с собою в Ленинград: пусть поживет с ним, пока выздоровеет мать, а там видно будет… Мало того, пришлось заняться еще одним делом. Уже укладываясь, Зина сказала: