— Пойдем к Васе.
— А кто такой Вася?
— Соседский мальчик.
— Ну, ты сама к нему иди прощаться.
— Я его боюсь…
— А почему ты его боишься? И чем он замечателен, твой Вася?
— Он просто Вася.
— Сколько ему лет?
— Двенадцать.
— А ты с ним давно знакома?
— Нет. Совсем не знакома.
— Час от часу не легче! Ну все-таки расскажи, почему ты хочешь его повидать.
— Он очень хороший.
Ничего не поделаешь, пришлось сопровождать Зину к Васе. Оказывается, он во дворе слыл самым храбрым и хорошо играл в лапту.
Только они вышли из дому — и сразу же встретили Васю. Зина так и остановилась на месте, словно окаменела.
— Вот… — сказала она, показав на высокого, большелобого, плохо одетого мальчика.
— Вася? — спросил Надеждин.
— Да, дядя Алеша, я Вася.
— А откуда ты знаешь, как меня зовут?
— Вас все в Сокольниках знают.
— Вот наша Зина хочет с тобой познакомиться.
Мальчик подошел к Зине, серьезно протянул ей руку и пошел дальше не оборачиваясь.
На глазах Зины показались слезы.
— Хочу быть как он, — всхлипывая, говорила девочка.
Надеждин в эту минуту невольно позавидовал большелобому мальчику: что ни говори, а приятно, если хоть кто-нибудь мечтает походить на тебя.
Часть втораяТЯЖЕЛАЯ ИНДУСТРИЯ
Из Серпухова Ефремов выехал под вечер, когда снега еще пылали на закате и розовый дым плыл над сугробами. Шофер, большеносый и большерукий парень, одетый не по сезону в кожаную куртку, ежился от холода и угрюмо молчал. Дорогой он потерял портсигар с последними папиросами и теперь очень страдал без курева. Ефремов рад был, что избавлен от разговоров с этим недотепистым парнем, интересующимся только заведениями, где продают водку.
На маленьких подмосковных заводах, где Ефремов провел четыре дня, водку было достать невозможно, и шоферу пришлось довольствоваться за все это время только флаконом одеколона, который он тайком выпил в машине сегодня утром. От приторного запаха одеколона подташнивало весь день, и шофер мрачно сплевывал под ноги. К довершению неприятностей машина начала шалить. По ухабам и колдобинам зимней дороги шофер вел ее с опаской, но все-таки на крутом повороте занесло в снег, и она остановилась. Долго пришлось повозиться, пока вытащили автомобиль из сугроба. Тут-то и случилась беда: полетел задний мост.
— Теперь самим не выбраться, — хриплым голосом сказал шофер. — Авось добрый человек возьмет на буксир. Хорошо, хоть трос с собой захватил. Как чувствовал! Вам-то зачем здесь мерзнуть? Станция верстах в трех, кое-как пешком доберетесь. Все равно вам теперь поездом надо ехать в Москву. Я-то в Подольске чинить машину буду. В день мне никак не управиться. Может, и целую неделю там проваландаюсь: мастеров молить надо да деньги подсыпать, а то они ни в какую. Избаловали… Каждый проезжий с просьбой да с мольбой. Вот они и куражатся… Шофера за человека не считают.
Теперь его еще сильней стало подташнивать от проклятого одеколона, и он корчился, всем телом наваливаясь на машину и сплевывая сквозь зубы.
Ефремов насмешливо посмотрел на него.
— Что, денатурат?
Шофер ухмыльнулся:
— Нет, коньяк «две косточки» эти дни не попадался. Я бы его через ватку пропустил, он бы очистился: пей в полное удовольствие. А тут, признаться, одеколон все кишки выворачивает.
Ефремову определенно не нравился этот парень, но неудобно было все-таки оставлять его одного на занесенной сугробами дороге, да еще в таком одеянии, как щеголеватая, но плохо греющая куртка.
— Неужели ничего потеплей не взял с собой?
— Не догадался.
— Как же ты теперь будешь?
— Ничего не поделаешь, сам виноват. Как-нибудь согреюсь, попрыгать придется. Да и на попутную машину надежда есть.
Ефремов наморщил лоб, прошелся около машины, потом снял с себя полушубок и решительно сказал:
— Сейчас же лезь в мой кожух, а мне давай куртку.
— Простудитесь вы. Холодно. Меня Елизавета Михайловна со свету сживет, если с вами что случится…
— Ладно, спорить нечего.
Парня не пришлось долго уговаривать, и он надел полушубок. В кожанке было очень холодно, и Ефремов заторопился:
— Значит, ты сам выбирайся, а я пойду на станцию. Авось раньше тебя приеду.
— Вы по окольной дороге идите, прямехонько к станции выведет.
Холод подгонял Ефремова, и он быстро зашагал по снегу. Попутных машин не было, лишь на повороте догнал он подводу с сеном, но тощая кляча так лениво плелась по колдобинам и перекатам, что он не стал просить, чтобы его подвезли, и зашагал еще быстрей.
Неподалеку от города встретилась ему еще подвода, а вскоре донесся собачий лай, послышались голоса, появились какие-то люди с фонарем.
— Ты-то откуда бредешь, человек добрый? — спросил Ефремова мужик в теплой шапке, надвинутой на лоб.
— Из Серпухова ехали в машине, да застряла она дорогой.
— А сани с сеном тебе не попадались навстречу?
— Будто видел.
— Вот ведь беда какая, не иначе как Федька опять загулял, — сказал мужик, обращаясь к своим спутникам, и пошел дальше, размахивая фонарем.
Вскоре Ефремов вышел к вокзалу. Тускло освещенное здание было очень неприглядно и казалось переполненным народом. Так оно и было. Всюду, куда ни входил Ефремов, было множество людей, и все они куда-то спешили, отчаянно толкались, надрывно горланили, и все-таки не покидало ощущение, что никто из них не двигается с места. Московский поезд, следовавший на юг, уже прошел, а севастопольский, мчавшийся на север, еще не приходил, — значит, все эти люди направлялись в Москву.
Кто они? С какой тихой пристани они снялись, чтобы пуститься в трудное странствие по далеким градам и весям?
За последнее время все чаще Ефремов обращал внимание на это скопление людей на железнодорожных станциях и на больших речных пристанях, — паровозы и пароходы увозили в разные стороны людей, бросивших старый, привычный уклад жизни. Теперь они мчались в неизведанные места, в незнакомые города, и прежде всего в столицу, где, по слухам, большая нужда в рабочих руках.
Купив билет, Ефремов отправился на поиски места, где можно было бы скоротать время до прихода поезда.
Он вошел в ресторан. Синеватый махорочный дым плыл по огромному залу, и тяжело было дышать с непривычки — так много народу нахлынуло сюда в ожидании поезда: бабы, укутанные в старинные шали; мужчины в меховых шапках-ушанках, в грязных тулупах и полушубках; плачущие дети в куче разноцветного тряпья. Все громко переговаривались между собой и ели торопливо, жадно, лишь на мгновение отвлекаясь от тарелок и ложек, если рядом кто-то пытался вытащить из-под соседа стул, чтобы самому устроиться поудобней. Иной, после безуспешных попыток отыскать место за столом, отчаивался и усаживался прямо на полу, развязывал узлы, вытаскивал оттуда ковригу черствого хлеба, соленые огурцы, вареное мясо и не торопясь пережевывал кусок за куском. Как испокон веков повелось на железнодорожных станциях, в ресторане устраивались все — и те, кто уезжал, и местные обыватели, от нечего делать, для препровождения времени, зашедшие выпить кружку пива.
Ефремов долго ходил по залу, но нигде не было свободного места. Но вот заметил он наконец стол, возле которого стоял никем не занятый стул — на нем лежали только две пары рукавиц да длинный кнут. Два человека — старый и совсем молодой — были очень увлечены беседой.
Навалившись на стол грудью, они не обращали внимания на вокзальную суету и, глядя в глаза друг другу, негромко разговаривали — кто бы мог подумать! — о соловьях.
Старший сокрушался, рассказывая о том, что перевелись соловьи в его родных местах, и непрестанно подливал брагу из необъятной фляги, которую все время держал на коленях. Был он худ, жилист, многоречив и почему-то показался Ефремову похожим на сектанта.
— Такой дрянной соловьишка завелся, что не приведи господи, — говорил он, брызжа слюной на собеседника. — Только он прилетел, сразу же я его и услышал. Ну, думаю, найдет теперь порча на птиц. И на самом деле, недели не прошло, как началось. Прихожу как-то в сад, ложусь в кустах и вдруг слышу — те же самые окаянные коленца другой соловей заводит. Они ведь сущие попугаи…
Лицо румяного парня с осовелыми глазами расплылось в бессмысленной улыбке, и рассказчик сразу же упрекнул его:
— Слушать тебе неохота?
— Нет, почему же! Не сердись, дядя Федул, разморило очень с дороги…
— А ведь путь еще далекий…
— Куда же мы поедем?
Жилистый рассказчик усмехнулся:
— Это уж мой секрет, потом тебе откроюсь… Так вот, слушай: точные попугаи. Соловей у соловья завсегда учится. У хорошего певца — хорошее перенимает. А у бесталанного — только шипеть выучивается. Послушаешь — диву даешься. Вот и решил я бесталанного певца убить. Поверишь ли, каждую ночь он от меня ускользал. А потом я рукой махнул: вся молодь вроде как порченая стала. Ночью такую трескотню заведут, что тошно. Испортились соловьишки в наших местах, а ведь не вру — раньше почище курских певали…
Он замолчал, тяжело вздохнув. Парень с осовелыми от усталости глазами нерешительно сказал:
— Райское готовится нам теперь состояние.
— Это в каких же смыслах?
— В самых прямых, — ответил парень и облизнул сухие губы.
Жилистый старик недоуменно покачал головой.
— Что-то не пойму я тебя, парень, — укоризненно сказал он. — Загадками ты говорить начал…
Ефремов подошел к столу, спросил, свободен ли третий стул, и, получив утвердительный ответ, сел рядом со стариком. Тот недоверчиво взглянул на него и сразу спросил:
— А ты тоже отъезжающий?
— Да, еду под Москву.
— А мы в дальнюю дорогу пустились, — сказал словоохотливый старик. — Думали, может, попутчиком будешь…
— Куда же вы едете?
— А куда глаза глядят. Может, вы какое хорошее местечко присоветуете? Мы-то с ним никак не можем придумать, куда тронуться. Хозяйство теперь в разорение пришло…