— Раскулачили, что ли?
— Нет, мы городские, нас это дело не касается. Налогами замучили. Мы-то, значит, седельную мастерскую держали, и парень у меня в работниках был. Ну, нам налогу и присыпали — страсть. Закрыл я заведение, да и сманил парня в дорогу. Вот теперь и маемся…
Ефремов не успел обстоятельно побеседовать с ними: пришел поезд, и все как одержимые понеслись на платформу, где и без того было уже столпотворение вавилонское. Еле пробившись в вагон, Ефремов лег на багажную полку и проспал до той поры, когда поезд подошел к маленькой, затерянной в снегах подмосковной станции.
Никто на этой станции, кроме Ефремова, не вышел. Он постоял немного на платформе, закурил и быстро пошел по узкой тропинке, протоптанной в снегу. С каждой минутой становилось темнее. Этой безлунной ночью особенно хорошо думалось на морозе. Подгоняемый ветром и ежась от холода в кожаной куртке, Ефремов шел все быстрей.
За поворотом Ефремов увидел освещенное окно, яркую лампочку в старинном фонаре, — это и есть дача, в которой он живет уже третью зиму.
Собака залаяла, выбежала навстречу, поднялась на задние лапы, уперлась передними в его плечи и лизнула лицо.
— Ну, Кутька, ты не очень-то приставай со своими поцелуями, — весело сказал он. Кутька залаял и бросился к дому. Тотчас открылась дверь.
— Ты, Коля? — спросила женщина, вышедшая из дому, и сразу же побежала ему навстречу. — А я уж и не знала, что думать. Нет тебя и нет.
— Из-за машины застряли, — сказал Ефремов, входя в дом и очищая голичком сапоги от снега.
— А у нас гость! — радостно сообщила жена. — Догадайся сам, кто приехал сегодня.
Он не успел ответить. Из столовой вышел Афонин в пижаме и комнатных туфлях на босу ногу. Взглянув на него, Ефремов удивился: очень исхудал за последнее время Афонин, и его можно было принять за человека, только начинающего поправляться после тяжелой болезни.
— Ты-то какими судьбами, Евграф?
— С курорта еду.
— Ну, уж на курортника ты совсем не похож. Гляди, как на тебе пижама болтается! Прямо как на вешалке…
— Потом побеседуете, — вмешалась в разговор Елизавета Михайловна. — Ты и не объяснил, почему явился домой один, без машины, да вдобавок еще в этой подбитой ветром кожаной куртке.
Ефремов рассказал жене и Афонину, как неудачно кончилась его поездка в Серпухов, и Елизавета Михайловна забеспокоилась:
— Сейчас же пойди переоденься, а я тебе приготовлю крепкого чаю с медом. Ночью пропотеешь, простуду как рукой снимет.
Когда освеженный, выбритый, словно помолодевший, он вернулся из ванной комнаты, на столе уже ворчал самовар и Елизавета Михайловна открывала банку с медом. Афонин сидел за столом и читал газету.
— Что же ты не отвечаешь на мой вопрос? — спросил Ефремов. — Почему с курорта явился в этаком виде? Что случилось? Не заболел ли часом?
— Возражать не приходится, — сказал Афонин, откладывая в сторону газету. — Доктора с курорта вернули, велят в больницу ложиться. Чахотка…
Ефремов с удивлением посмотрел на него и только теперь заметил нездоровый румянец на бледно-желтом лице.
— Значит, лечиться надо. И где тебя угораздило заразиться?
— Врачи говорят, что у меня старый процесс идет. Но раньше был скрытый, а теперь вдруг объявился. Это ведь после ранения. Вы-то помните — под Ростовом в грудь навылет. Вот теперь и сказалось. Конечно, климат ленинградский для меня вреден — я-то ведь на Урале вырос, там гнилой погоды не бывает. А уехать из Ленинграда не могу — сжился с заводом. Придется в Питере заняться лечением.
— А может, лучше расстаться с Питером?
— Ленинград город особенный — к нему привыкаешь быстро, и потом никак уж душой от него не отлепиться… К тому же дела на Старом механическом требуют моего присутствия. План увеличивается, и только на нас надежда: ведь пока не построен Сталинградский завод, тракторы на всю страну даем мы… Да что вам объяснять, вы и без того знаете…
Долго шел за чайным столом разговор о заводских делах, неинтересный Елизавете Михайловне, и она ушла в кухню, где было еще много дел по хозяйству. Когда она вернулась часа через полтора, разговор уже шел о прошлом, о гражданской войне, и глаза обоих блестели — вспоминали бои восемнадцатого года.
Ефремов невольно стал вспоминать и о происшествиях последних дней.
Теперь, когда все успокоилось и стало на свое место, они жили, как прежде, в неустанном труде. Елизавета Михайловна ничем не показывала, что помнит о другой женщине, чуть было не вошедшей в его жизнь, но иногда, отвлекаясь от книги, Ефремов замечал устремленный на него задумчивый, грустный взгляд жены и в такие минуты просто не знал, что делать с собой.
Хорошо еще, что его отношения с той женщиной оборвались в самом начале их знакомства, не то, пожалуй, и вовсе плохо было бы ему теперь. Много лет он жил с женой без волнений и ссор, и вот неожиданно весь уклад их жизни, весь семейный, устоявшийся быт нарушился из-за маленькой женщины со смелым взглядом и с уложенными коронкой белокурыми волосами.
В дни, когда жизнь склеилась снова, Ефремову тягостно было думать об этой женщине. Рассказы Афонина снова пробудили воспоминания о давней поре. Много тяжелого и радостного было пережито вместе, и ему всегда казалось, что ничто не сможет нарушить его жизнь с Елизаветой Михайловной. Но ведь бывает порою, что негаданно рушится все под порывом ветра, и ты оказываешься неожиданно совсем не там, где рассчитывал быть, когда тучи обкладывали небо.
И началось все как обычно… Южный берег Крыма, курорт, тихие вечера, полные непонятной грусти. Одинокие прогулки по пляжу, по маленьким деревенькам, где всегда можно купить бутылку сухого вина. Лодка, на которой уплывал он далеко в море. И вот однажды, когда лодка качалась на волнах, а он дремал, кто-то ударил рядом веслом по воде — и он проснулся. Около его лодки плясал на волнах ялик, и белокурая женщина со смелыми, чуть прищуренными глазами пристально глядела на него. Вскоре они стали уходить в море вместе на большой четырехвесельной лодке. Женщина была немногословна, задумчива, она умела слушать, и он любил говорить с ней. А потом уже вдвоем стали они ходить в те деревеньки, где продавали вино, где можно было посидеть в тени с полным стаканом и бездумно поглядеть в глаза друг другу. Женщина — ее звали Тамара — ничего не просила, ни о чем не спрашивала. Она не лезла в жизнь этого большого и умного человека, он сам говорил ей о себе. Почувствовав, что с каждым днем сильней становится ее власть над ним, он бежал с курорта и неожиданно появился на подмосковной даче. Неизбежны были расспросы, и он откровенно рассказал жене обо всем.
Потом он понял, что напрасно это сделал. Как ни велика дружба в семье, есть вещи, в которых невозможно признаваться: удар по самолюбию чаще бывает более тяжелым, чем удар по чувству. То, что он уехал с юга и в самом начале оборвал свое увлечение, казалось Елизавете Михайловне естественным. Но то, что он увлекся другой женщиной…
Елизавета Михайловна ему и слова обидного не сказала, она просто оборвала разговор и не дослушала до конца его признания, а потом уже ни разу не возвращалась к беседе об этом, и только порой, совсем не ко времени и не к месту, замечал он нежданно грустную улыбку жены, а это значило, что обиду свою она спрятала глубоко и ничего не забыла.
После чая он ушел с Афониным в кабинет, и там допоздна они работали, уточняя цифры выпуска тракторов Старого механического за последнее полугодие и количество потребного заводу металла. Отправив Афонина часу в четвертом спать, Ефремов долго еще сидел за столом, изучая длинные таблицы цифр, составленные в Ленинграде.
Он лег в постель в восьмом часу утра, закончив доклад, к которому готовился очень долго, а написал с маху, за одну ночь.
Елизавета Михайловна решила не будить мужа к завтраку, благо сегодня был воскресный день, и часу в десятом с Афониным и младшим сыном села за стол. Только выпили по первому стакану чаю, зазвонил телефон. Елизавета Михайловна взяла трубку. Незнакомый голос попросил позвать к телефону Ефремова.
— Он еще спит, до утра работал.
— Ничего не поделаешь, придется разбудить. В Москве его ждут.
— У него и машины нет: застряла под Подольском и шофер еще не приехал.
— Тогда пусть выезжает поездом.
— Но кто его спрашивает? — все еще надеясь, что удастся отвадить настойчивого человека, спросила Елизавета Михайловна.
— Скажите, что его срочно просит Сергеев.
Елизавета Михайловна положила трубку и пошла будить мужа. Он, оказывается, уже проснулся и лежал на спине с широко открытыми глазами.
— Тебя Сергеев просит к телефону.
— Сергеев? Наверно, по важному делу. Он никогда попусту не звонит.
— Да кто он такой?
— В Цека работает, — ответил Ефремов и босиком, накинув на плечи халат, побежал к телефону.
Привычной дорогой поднялся Ефремов в третий этаж, прошел мимо часовых, открыл тяжелую дверь.
Секретарь Сергеева уже ждал его.
— Герасим Семенович сейчас вернется, вызвали к прямому проводу из Новосибирска. Вы пройдите в кабинет, подождите…
Ефремов не раз бывал уже в этой большой комнате, все стены которой увешаны географическими картами — Азиатская Россия, Урал, Центрально-промышленный район, Кавказ, и всюду пометки — то аккуратные, выведенные мелким, бисерным почерком, то с маху сделанные цветными карандашами. Он знал: всюду, где есть эти отметки, возникнут новые города, встанут домны, подымутся к небу нефтяные вышки.
Переменится все на Руси, не узнать скоро будет ее просторов… Завтра люди уйдут в глушь, будут рвать динамитом мерзлую землю, ставить красные флажки на снегу, рубить первые дома, и бесчисленные дымки поплывут над землей, преображенной человеческим трудом.
Он подошел к столу, и первое, что увидел, была запись синим карандашом в раскрытом блокноте; он невольно обратил на нее внимание и прочитал свою фамилию, после которой следовало несколько восклицательных знаков. Что это может означать? Почему после больших восклицательных знаков следуют два маленьких вопросительных и с