нова большой восклицательный? Почему хозяин кабинета так интересуется им?
Ефремов не успел ничего ответить себе на этот вопрос: дверь распахнулась, и Сергеев быстрыми шагами вошел в комнату.
— А, ты уже на месте, — сказал он, переходя на «ты», чего, как отметил Ефремов, раньше не было. — И пока, в отсутствие хозяина, рассматриваешь бумаги?
Оба засмеялись, и Ефремов, краснея как школьник, начал длинно и путано объяснять, что запись в блокноте заметил случайно, а вообще-то не имеет обыкновения заглядывать в чужие бумаги.
— Ну ладно, ладно, я пошутил, — все еще не выпуская большую руку Ефремова из своей руки, сказал Сергеев. — Давай поговорим серьезно. Чайку не выпьешь?
— Я уже завтракал сегодня.
— Ну, чаек-то душевной беседе не помешает. А поговорить нам есть о чем.
Он позвонил, вошел секретарь — невысокий юноша в костюме цвета хаки, с непроницаемым темным лицом — и чуть наклонил голову, приготовясь выслушать очередное распоряжение.
— Вы нам — того, чайку. И, знаете сами, покрепче.
— Может быть, и полотенце еще понадобится? — улыбнулся Ефремов.
— Нет, полотенца нам не нужно, — тоже улыбаясь в ответ, сказал Сергеев. — Мы не московские купцы… Они рыхлые были, толстопузые, а мы-то с тобой еще в самой, как говорится, форме.
В комнату вошла немолодая женщина в белом переднике, принесла накрытый салфеткой поднос, подала стакан чаю с лимоном Ефремову, а другой поставила на письменном столе.
— Ну вот, — сказал Сергеев, провожая женщину глазами, — хотел вызвать тебя перед моим отъездом, да не смог, дел было очень много. Зато теперь поговорим… — Помолчав и прихлебнув с ложечки чай, он спросил: — Из Москвы давно не выезжал?
— За нынешнюю зиму побывал только на подмосковных заводах.
— А я сейчас вернулся из Приуралья. Занятнейшие места! Особенно любопытна жизнь в Успенске. Лежат как медведи в берлоге да лапу сосут, не ведая того, что скоро придется им с сонным житьем распрощаться; в десять часов вечера весь город уже спит, ни единого огонька на улицах. И в домах света не зажигают: электричества-то нет, а на керосине экономят; по нынешним временам его раздобыть трудно.
Он поднял глаза, посмотрел на Ефремова и покачал головой.
— Местное начальство все всполошилось, никак не могло понять, зачем я к ним пожаловал. Ребята как будто хорошие, а поглядишь — форменные обыватели. Меня пришли встречать на вокзал с оркестром и красными знаменами, а как только я вышел на перрон, они сразу же «Интернационал» запели. Пришлось, конечно, выслушать до конца, а уж потом я им два откровенных слова сказал — долго помнить будут. Потом повезли меня в бывший купеческий дом. Поместили в горнице, где семь граммофонов с большими трубами, а вечером явились, так сказать, за инструкциями. Стал я с ними по душам разговаривать — и вижу сразу, что попал в захолустье.
Он вздохнул и постучал по столу пальцами.
— Пока сидишь в Москве, многое рисуется в розовом свете. Но стоит только копнуть пласты жизни, и сразу видишь, что кругом работы непочатый край и много еще у нас неполадок. А ведь наши медвежьи углы доживают последние дни. Все придется нам перекорежить, дыбом поднять, перешерстить. То строительство, которое мы начинаем повсюду, изменит жизнь. Время родит новых людей, у них будет и новое отношение к труду и хозяйский подход к жизни. Но ведь это же не так просто, как кажется иным, — тут горлом не возьмешь, начальственным окриком не поможешь. Работы невпроворот — и работы самой кропотливой, самой трудной — работы в массах. Пока народ в своей правоте не убедишь, никакое дело на лад не пойдет. А разъяснил, убедил — и горы сдвинешь…
— Тяжеленько эти самые горы двигать…
— Конечно, нелегко. Но нам ведь никто не обещал легкой жизни.
Сергеев открыл блокнот, перелистал мелко исписанные страницы и начал расспрашивать о положении с выпуском тракторов на Старом механическом заводе в Ленинграде.
— У меня как раз теперь гостит один товарищ оттуда. Мы с ним подробно говорили о неполадках на заводе. Но впрочем, за план они дерутся упорно. Обещают, что в нынешнем году выпуск тракторов сильно увеличат.
— Я звонил вчера Кирову, хочу сам туда съездить, посмотреть на месте, как обстоят дела.
— Вот хорошо-то, и я присосежусь.
Сергеев внимательно посмотрел на Ефремова и усмехнулся:
— Нет, тебе со мной поехать не удастся.
— Почему?
— Потом расскажу… А пока ознакомься с этим материалом…
Из множества лежавших на столе бумаг он извлек голубую папку и протянул Ефремову.
— Ко мне должен сейчас прийти один занятный человек, вот и тебе стоит при нашем разговоре присутствовать… Я попросил о нем составить небольшую справку, ты ее и прочти, пока я другими делами буду заниматься.
Ефремов сел в сторонке, у длинного стола, накрытого красным сукном, и, прихлебывая уже давно остывший чай, медленно начал читать биографию Глеба Семеновича Инокова — одного из старейших и известнейших русских металлургов дореволюционной эпохи.
Автор биографической справки был, очевидно, человеком хорошо информированным и лично знакомым с Иноковым. Ничем не выражал он своего сочувствия к нему, но и нигде плохо о нем не высказывался — дельное, связное изложение, немного суховатое, но очень точное.
Ефремов вдруг заметил, что читает справку с большим волнением: в биографии Инокова он находил черты, сходные с жизнью многих представителей старого русского инженерства, с которыми часто встречался в последние годы.
Дворянин по происхождению, из старого, но давно обедневшего рода, Иноков смолоду решил сам «сделать свою жизнь» — с институтских лет много работал на русских заводах на юге, которые только начинали тогда завоевывать свою славу. Отказавшись от нескольких выгодных предложений, он уехал после окончания института в Бельгию и там рядовым рабочим несколько лет проработал на крупных предприятиях, а потом выдвинулся, сделав несколько ценных изобретений. Из Бельгии он вернулся опытным, знающим инженером, к тому же приобрел за эти годы знакомства среди бельгийских промышленников и сравнительно легко получил назначение на металлургический завод, куда вообще-то доступ русским был чрезвычайно затруднен. Сколько унижений он перенес за эти годы — и все-таки сумел выдвинуться и стал дельцом крупного масштаба, теперь с ним считались и бельгийские хозяева. Смолоду он вынужден был ходить по министерским приемным как проситель, а со временем и сиятельные бюрократы стали заискивать перед ним.
Вскоре он был одним из самых знаменитых инженеров России, и недаром после Февральской революции с ним заигрывали кадеты, сделавшие его даже членом московского комитета своей партии. Октябрьская революция разрушила все мечты Инокова, лишила его богатства, но, не в пример другим представителям старого русского инженерства, он стал работать с новой властью.
— Прочел? — спросил Сергеев, встав из-за стола и откладывая в сторону подписанные бумаги.
— Нет, еще не дочитал. Очень интересная биография.
— Теперь уже и не дочитаешь, сам Иноков ждет приема, и мне неудобно заставлять старика ждать. Впрочем, общее представление ты уже имеешь.
Старый металлург неспешно вошел в кабинет. Сергеев встал из-за стола, пошел ему навстречу, сказал, что рад познакомиться со столь знаменитым человеком.
Старик исподлобья поглядел на него, надел старомодные очки в золотой оправе, лежавшие до того в кармане длинного, похожего на сюртук пиджака, протянул волосатую руку Ефремову и сразу направился к глубокому кожаному креслу возле стола.
Большой живот мешал старику, и он долго устраивался поудобнее в кресле, а устроившись, положил на живот руки и негромко сказал:
— Я, знаете, дома уже прикидывал, по какому делу вы меня вызываете, и, можно сказать, догадался…
— По какому же делу? — спросил Сергеев, улыбаясь одними глазами.
— Начинаете новые стройки, вот и о нас вспомнили. Может-де, пригодимся…
— Не может, а на самом деле вспомнили. Ведь опыт у вас большой, а мы только еще начинаем дело.
— Да сгодится ли вам мой опыт? — прямо сказал старик. — По-моему, вы от него откажетесь. Ведь я не столь радужно, как вы, смотрю на будущее нашей промышленности.
— А я вот недавно прочитал ваши старые работы, — Сергеев протянул ему толстую пачку книг и брошюр, — и подумал, что вы тот именно человек, которого нам не хватает.
Иноков нахмурился:
— А я недавно ваш доклад прочитал. Конечно, полет мыслей у вас орлиный, да уж слишком высоко вы парите, только очертания земли видите, а дела земного не чувствуете.
Сергеев помолчал, потом осторожно спросил:
— Значит, наши планы считаете нереальными?
— Совершенно правильно.
— И в нашу строительную программу не верите?
— Какое имеет значение, верю я или не верю? Ведь я — человек по всем статьям бывший, и если по земле еще хожу, то этим обязан только Владимиру Ильичу Ленину: он меня в свое время из тюрьмы освободил и привлек к работе по составлению плана ГОЭЛРО… В Чека-то на меня косо смотрели: как-никак, а бывший видный деятель кадетской партии…
— Это уже забыто, — решительно сказал Сергеев. — Я недавно ленинские материалы перечитывал и узнал, что Совнарком вашей работой остался доволен. А к вашему кадетскому прошлому никто из нас не относится серьезно: знаем, что включили вас в комитет только перед Октябрем, рассчитывая на вашу популярность, и к своей работе не привлекали.
— Правильно, — согласился Иноков, — был я у них вроде гастролера, присутствовал только на одном собрании. А после Октябрьского переворота весь комитет разбежался, и я волен был считать себя отпущенным на свободу из партии «народной свободы».
Он сморщил губы и внушительно сказал:
— Конечно, ни в какие идеи Пальчинского я не поверил с самого начала. Странно мне казалось, что он проповедует передачу власти цвету технической интеллигенции страны. Цвет-то мы, конечно, цвет, но политики плохие. Так уже повелось издавна на Руси. У нас бюрократия цепко за власть держалась и ни с кем ее делить не хотела. Ведь даже Милюков после революции только получил министерский портфель, а уж он ли не кричал о необходимости захвата Дарданелл и Айя-Софии! Да, политики мы всегда были неважные, а еще точнее — и вовсе не интересовались политикой. Мы ведь люди реальных фактов, а не посулов. У нас точное знание в крови. И мне кажется, что вы, большевики, правильно относитесь к нам.