Он помолчал, выжидая, не захочет ли Сергеев сказать несколько слов в ответ, но тот молчал, и он заговорил снова:
— Не все, конечно, идут к вам искренне и честно. Приходят и с камнем за пазухой. Но о них я не хочу и думать. А в основном-то старые инженеры теперь согласны с вами работать, и широта ваших технических замыслов даже прельщает их… Но… — Он облизнул сухие губы и решительно сказал: — Утопичны эти планы, и в этом главная беда. Одно дело сказать, что нужно бороться за миллионы тонн чугуна, а другое — осуществить это на практике. Говорят, и у вас — в партии — большие разногласия о путях построения тяжелой индустрии. Так ведь? Я понимаю, что это партийное дело, но говорят, что в Цека сейчас борются две группы. Некоторые считают, что темпы индустриализации, о которых говорите вы, нереальны. Они против чрезмерного развития тяжелой индустрии в крестьянской стране. И между этими людьми немало известных своими революционными заслугами…
— Теперь они станут известны борьбой против индустриализации страны, — сказал Ефремов.
Сергеев одобрительно улыбнулся.
— Впрочем, это ваши дела, партийные, — повторил Иноков и легонько стукнул по столу ребром пухлой ладони. — А хотите знать, как я начинал строить тот знаменитый завод на юге, о котором написаны мои брошюры и книги? Вы мне их сейчас показывали, товарищ Сергеев.
— Хотел бы послушать.
— Так вот, в девяностых годах это было, и был я тогда и молод и силен, не такая развалина, какая сейчас восседает перед вами…
— Зря на себя наговариваете, вы и сейчас молодец хоть куда.
— Нет, вы не утешайте, я сам хорошо знаю, каков теперь… Ну-с, тогда тоже начинался большой подъем отечественной промышленности. Но, конечно, в те времена и не помышляли выехать только на своем. Привлекали иностранные капиталы, ввозили из-за границы оборудование, строили заводы по иностранным проектам. Ну и инженеры, техники тоже были иностранцы, — нам-то, русским, не больно показывали ход на эти самые заводы. Я был, не хвастая, одним из первых, кто подготовил выдвижение русских инженеров в южную металлургию…
Он тяжело вздохнул и решительно сказал:
— Теперь я уже стар и браться снова за большое дело не могу. А по чести скажу — трудное дело начинаете. Большие перспективы у вас, но нет точного подсчета реальных возможностей русской промышленности.
Он поднялся и протянул руку Сергееву:
— Прощайте и за прямоту на старика не обижайтесь.
Когда дверь за Иноковым затворилась, Сергеев сказал:
— Вот видишь, как трудно сговориться с людьми, которые в прошлом занимались индустриализацией. Я ведь не с ним первым разговариваю, за эти дни десятки специалистов перебывали. И мало находится людей, которые верят в успех нашего дела…
— Но ведь настоящие коммунисты верят, — перебил его Ефремов.
— Некоторые из членов Цека себя настоящими коммунистами в этом вопросе не показали, — зло сказал Сергеев. — В момент, когда решается задача величайшего исторического значения, они против политики индустриализации. И сейчас уже не исподтишка действуют, а публично выступают, оспаривая реальность наших планов.
Он рассказал о некоторых спорах на недавних заседаниях Центрального Комитета партии и вдруг подошел вплотную к Ефремову.
— А вообще-то звал тебя потому, что дело большое есть к тебе. Мы вчера советовались на заседании Оргбюро и не могли подобрать другой кандидатуры.
Сергеев пристально посмотрел в его глаза:
— Значит, берись… Поедешь строить металлургический комбинат на Южном Урале.
Ефремов опустил голову и задумался. Долго размышлять у него нет времени, ответа ожидают теперь же…
Да и важно ли его согласие, в конце концов? Ведь десятки людей, работающих в Центральном Комитете, уже обсудили вопрос о его назначении, изучили его личное дело, собрали отзывы о нем, побеседовали с товарищами, которые его знали по фронтовым годам, по мирной работе.
Сергеев смотрел на него пытливым, внимательным взглядом, и Ефремов сказал, подымаясь со стула:
— Согласен.
— Я другого ответа и не ждал. Когда же сможешь выехать на работу?
— Когда нужно.
Сергеев вынул из стола маленькую книжечку и внимательно перечитал несколько страниц, исписанных мелким почерком.
— Времени у нас мало, но нельзя уезжать из Москвы, не сделав всех дел. Семью забирай с собою, устраивайся надолго. Стройке вашей помощь будет оказана. Но, понятно, и горлом многое вырывать придется. В случае чего телеграфируй мне. Штаб свой пока что поставь в Успенске, оттуда до места стройки не более десяти километров. Со временем новый город, заложенный тобой, сольется с Успенском.
Он долго еще рассказывал Ефремову, какие срочные мероприятия необходимо осуществить в первую очередь, и под конец сказал:
— А сейчас придется нам с тобой заняться еще одним делом, и пренеприятным.
Ефремов спокойно сидел в кресле, думая, что разговор уже закончен, а оказывается, еще не пришло время расставаться. И что за неприятное дело предстоит обсудить? Косые лучи зимнего солнца скользнули по письменному столу, на котором стояла неправдоподобно большая хрустальная чернильница, и зайчик побежал по стене.
— Подарок, — усмехнулся Сергеев, показывая на чернильницу. — Прислали с Урала. Поверишь, чернил на целый год хватает — обычно наливаем с уборщицей вечером под Новый год и больше уже не доливаем до следующего декабря.
Они рассмеялись, но лицо Сергеева снова стало серьезным, и, медленно прохаживаясь по комнате, он стал расспрашивать Ефремова о его отношениях с заместителем, с Кыштымовым.
Ефремов наморщил лоб и сердито сказал:
— Противный тип. И отношения у нас самые что ни на есть плохие. Я его недавно отправил с глаз долой — и сбыл в междуведомственное экономическое совещание…
— Устал от Кыштымова, что ли? Или столкновения между вами были? Или, как иные любят говорить, не сработались?
— А черт его знает… Невзлюбил его с первого взгляда. Ничего плохого о нем сказать не могу, а душу воротит, как только о нем вспомню.
— Значит, отдохнуть от него хотел и потому сплавил в комиссию?
— По чести говоря, действительно хотел от него избавиться.
— Вот видишь, твоя личная неприязнь дорого обошлась государству.
Он подошел к столу, порылся в бумагах и извлек из желтой папки маленький листок бумаги.
— Вчера мне поручили разобраться в делах комиссии.
— Неужели Кыштымов и там наломал дров?
— Как сказать… По-моему, с ним дело плохо оборачивается. Я навел некоторые справки и установил неприятную вещь. Оказывается, мы кричим на собраниях о необходимости бороться с правыми, с кулачеством, а у нас под боком черт знает что делается. Впрочем, сейчас все узнаешь.
Он позвонил, и тотчас явился секретарь.
— Позовите Кыштымова.
Кыштымов вошел в кабинет с таким видом, какой бывает у пациента, слишком много времени потерявшего в приемной у врача, и сразу же, не дожидаясь приглашения хозяина, сел в глубокое кожаное кресло у письменного стола. Прищурив холодные глаза, он кивнул Ефремову, протянул руку Сергееву и, морщась, как от боли, спросил:
— По какому делу вызвали?
Сергеев внимательно оглядел его и ничего не ответил. В это время зазвонил телефон.
— Сейчас вернусь, — сказал Сергеев, положив трубку, и вышел из кабинета.
Наступило неловкое молчание — теперь Кыштымов уже не скрывал своего недружелюбного отношения к Ефремову, и тот, взяв газету, углубился в чтение передовой статьи о задачах партийных ячеек в борьбе с бюрократизмом.
Минут через десять Сергеев вернулся. Кыштымов, обратившись к нему, снова повторил свой вопрос.
— По скверному делу вызвал я вас, — ответил Сергеев. — Оказалось, что ваша комиссия занялась не прямыми своими обязанностями, а снабжением кулачества сельскохозяйственными машинами. Партия борется за коллективизацию сельского хозяйства, а вы укрепляете кулака, отдаете ему машины, которые мы выпускаем для колхозов и совхозов.
Кыштымов сощуренными холодными глазами посмотрел на Сергеева и решительно сказал:
— А я заботился о том, чтобы народ не голодал, и помогал производителю зерна, независимо от того, кем он является. На зерне не написано, кто его произвел — кулак или бедняк. А что с хлебом плохо, вы знаете без меня. Уже подготовлено в Москве введение заборных книжек на хлеб. С марта без них нельзя будет купить ни единого куска…
Впервые за последнее время Кыштымов говорил откровенно и, когда кончил свою короткую речь, почувствовал, что у него перехватывает дыхание. Он пожалел о своей откровенности, но было уже поздно, сказанного не воротишь. Сергеев и Ефремов не произнесли ни слова. Он был смущен этим молчанием и с волнением добавил:
— Конечно, я заботился также и о колхозах…
Он потерял свой обычный самоуверенный вид, и правая щека его стала подергиваться. Пытаясь как-то оправдаться, начал было говорить о распределении сельскохозяйственных машин за последние месяцы, но Сергеев перебирал бумаги, не слушая его, и он замолчал.
— Так, так… — после долгого молчания сказал Сергеев. — Значит, вы заботились о народе?
— Да, заботились…
— Вот, — сказал Сергеев, обращаясь к Ефремову и не глядя на Кыштымова, — типичный образец демагогии правых. Они, видите ли, заботятся о народе, о том, чтобы хлеб можно было покупать в Москве и Ленинграде не по заборным книжкам. А почему у нас хлебные трудности? Потому, что кулаки придерживают хлеб. Потому, что они срывают хлебозаготовки. Потому, что… Да о чем тут говорить! Кто по-настоящему думает об интересах народа, тот знает, что без колхозов и совхозов у нас товарного хлеба не будет. А вы, Кыштымов, помогали кулаку укреплять свои позиции, вы отдавали ему самое дорогое — машины для обработки земли.
Кыштымов слушал с равнодушным, скучающим видом, потом вдруг заерзал в кресле и поднялся:
— Значит, мне сдать дела междуведомственной комиссии?
Сергеев проводил взглядом уходящего из комнаты Кыштымова и медленно заговорил, обращаясь к Ефремову: