— О главном мы договорились. Если будет трудно с рабочей силой, немедленно телеграфируй, людей пришлем. Теперь скажу тебе под секретом одну вещь не для общего, так сказать, пользования: Политбюро уже решило, что партконференция соберется весной. Там предстоит большой бой с правыми. Ты слышал слова Кыштымова? А понял, в чем их смысл? Они уже открыто выступают в защиту кулачества. Ты, наверно, будешь на конференции. Надо, чтобы к этому времени у тебя дело уже шло. Помни: ты выполняешь большое партийное поручение.
Ефремов вышел из здания Центрального Комитета в восьмом часу вечера. Уезжая с дачи, он условился с Афониным о встрече на работе и, не вызывая машины, решил пройтись пешком — времени до отхода ленинградского поезда еще много.
Уже стемнело, и прохожих на улицах было мало, только у хлебных магазинов и у молочных стояли еще очереди. Со звоном неслись по бульварам трамваи. Возле кино, на плохо освещенных улицах, толпились подростки. Сугробы выросли за день: с утра мела метель.
Ефремов с волнением вспоминал вчерашнюю ночь, проведенную на грязном и многолюдном вокзале в Подольске… Как мгновенно изменилась его судьба с прошлого вечера, когда он сидел в станционном ресторане и слушал беседу о соловьях, испорченных примером плохого певца. С сегодняшнего вечера он занят большим, новым делом, и скоро предстоит ему переворошить тишайший захолустный Успенск, пробудить к жизни далекие, веками спавшие просторы лесостепи…
Когда он пришел в Высший Совет Народного Хозяйства, первым, кого он увидел, был Афонин, спускавшийся по лестнице. Его исхудалое лицо казалось очень усталым и постаревшим, и сердце Ефремова сжалось: недолго протянет, если будет работать с таким же напряжением. Ничего не поделаешь, надо на отдых… Но Афонин, казалось, не понимал грозящей ему опасности и, улыбаясь, сказал, что сегодня чувствует себя лучше. Сразу же по приезде в Ленинград сообщит телеграммой, как идут дела на Старом механическом.
— Твоя телеграмма меня уже не застанет, — сказал Ефремов, стряхивая снег с шапки.
— Почему? — спросил удивленный Афонин.
— Получил новое назначение. Уезжаю на Южный Урал.
Афонин огорчился.
— Недолго поработали вместе, — сказал он, покашливая. — А ведь как хорошо начали…
— Кто знает, может, еще встретимся на работе. Ты мне, во всяком случае, пиши — интересно знать, как у вас дальше дело пойдет с тракторами.
Афонин ушел опечаленный, а Ефремов допоздна оставался в своем кабинете: нужно было разобрать бумаги и подготовить все для сдачи дел. В первом часу ночи он вызвал машину и поехал на дачу.
Окно в столовой было еще освещено, и узкая полоска света тянулась в черный, словно обугленный, сад.
Скрипнула дверь, и Елизавета Михайловна вышла на крыльцо в теплом оренбургском платке.
— Ну, как ты сегодня? — спросила Елизавета Михайловна. — У меня почему-то неприятные предчувствия после звонка из Цека — кажется, что опять надо собираться в дорогу. Только и было у нас жизни, когда ты работал на подмосковном заводе.
За чаем Ефремов рассказал обо всем, что случилось сегодня, и тотчас стали составлять планы на будущее. Решили, что до весны Елизавета Михайловна останется на даче с младшим сыном, а весной Ефремов приедет за ней и отвезет в новые края. Убрав со стола, Елизавета Михайловна принесла географический атлас и отыскала на карте Урала маленький кружок — город Успенск.
— Вот здесь и придется нам провести несколько лет, — сказал Ефремов. — Места, говорят, не очень веселые.
— Какое уж нам веселье нужно, — вздохнула Елизавета Михайловна. — Для меня ведь нет другой жизни, кроме как с тобой.
Скрипнула дверь, и на пороге показался высокий худенький мальчик в синей фуфайке.
— Вы что смотрите? — спросил он, подбежал к отцу и с любопытством заглянул в атлас.
— Смотрим, где жить будем.
— Разве мы уедем из Москвы?
— Вы пока в Москве остаетесь, я один уеду. А потом вернусь и вас с собой возьму…
— А далеко ехать?
— На Урал.
— А там охота есть?
— Ну какая еще охота! Ты стрелком стал, что ли?
— Нет, правда, я ходил раз на охоту с дядей Николаем и чуть не убил куропатку. Он мне из своего ружья дал стрельнуть.
— Один раз не считается, — рассмеялся Ефремов.
— Вот и он мне тоже так сказал. Но я обещал ему научиться хорошо стрелять, а когда вырасту, стану охотником.
— Ну и хорошо. А сейчас — марш спать.
Сын ушел, Ефремов долго еще рассматривал с Елизаветой Михайловной карту Южного Урала.
Часть третьяПРОИЗВОДСТВЕННАЯ КОММУНА
С утра у Афонина поднялась температура. Олимпиада Матвеевна тотчас велела ему лечь в кровать, укрыла теплым одеялом, на ноги положила свою меховую шубу и отправилась на кухню — готовить какое-то чудодейственное варево из свиного сала, молока и сосновых почек, которым, несмотря на все возражения мужа, поила его три раза в день.
На столике возле кровати уже несколько дней лежала толстая потрепанная книжка — роман, который Афонин давно собирался прочесть. На беду, все время кто-нибудь мешал и отрывал от чтения. Поминутно подходила к кровати жена, то поправляла сползший на пол край одеяла, то взбивала подушки, то подносила очередной стакан своего варева.
Напуганные болезнью отца, дети выглядывали из-за двери и шепотом делились своими наблюдениями.
— Глаза закрыл. Спит.
— А теперь проснулся, книжку взял.
Афонин услышал их перешептывание и спросил:
— О чем это вы, ребята?
Они тотчас же подбежали к кровати, уткнулись лицами в одеяло и громко стали смеяться.
Беленький и худенький Витя смеялся тоненьким голоском, а у маленькой толстушки Кати смех переливался в горле, словно вода булькала в бутылке. Старший — Андрюша — был в это время в школе, на утреннике.
— У, какое теплое одеяло, — сказала Катя и потянулась к отцу.
На улице послышалась музыка — мимо проходили красноармейцы.
Ребята тотчас же бросились к окну и, забыв обо всем на свете, с увлечением стали наблюдать за музыкантами.
— Папа! — закричал Витя. — А из чего делают барабан?
— Не знаю, — признался Афонин, — никогда не имел дела с этим инструментом.
— А все-таки из чего?
— Наверно, из шкуры.
— Из чьей шкуры?
— Должно быть, из козлиной или ослиной…
— А ослу больно, если бьют по шкуре?
— Шкуру снимают с убитого осла, значит, не больно.
Витя не слышал ответа отца — как раз в это время прохожий, шедший по тротуару, увидел два носа, приплюснутых к оконному стеклу, и, подняв руку, что-то крикнул ребятам. Хоть этих приветственных слов они не разобрали, но тотчас же откликнулись.
Вошла мать, позвала их пить молоко, и они с видимым неудовольствием отошли от окна.
Пока Олимпиада Матвеевна поила детей молоком и перестилала постель, Афонин, накинув на худые плечи халат, стоял у печки и грел руки.
— Беда с ними, — сказала Олимпиада Матвеевна, — вчера опять плакали, что еще чуть не год остается до школы. Андрюше завидуют…
— Слышал я, как они вчера с вами обоими воевали.
Зазвонил звонок, и Олимпиада Матвеевна бросилась открывать дверь. Через несколько минут в комнату вошел разрумянившийся с мороза Самсон Павлович. Вытирая лоб носовым платком, он сразу же загудел:
— Вспотел ужасно, а ведь к вам легко подыматься — только во второй этаж.
— В такой-то мороз — и жарко?
— У плиты полдня простоишь, так накалишься сам, что пар изо всего тела идет. А я ведь пришел по делу.
— Я тебе и без дела рад.
Самсон Павлович сдвинул дужку очков на кончик носа и посмотрел на Афонина поверх стекол:
— Думал, думал и додумался. Ведь ничего зазорного нет в том, чтобы работать в заводской столовой. Нам нужно народ кормить, и ничего почетней этого дела нет. Старого заведующего проверил — он вором оказался. Каков? А рабочие уходили из столовой голодными. Я это сегодня установил точно.
— Ревизовал его, что ли?
— Нет, ведь вора за уши редко вытащишь. У него, черта, квартир в городе, что у лисицы нор. Все время машина по его поручению развозит ворованные продукты. Завтра я и заведующего и шефа гоню с завода. Нашел хороших ребят. Ну, а теперь, Евграф Григорьевич, пришло время вспомнить о своем обещании. Я, конечно, из деликатности тебя не беспокоил, а теперь уже откладывать больше нельзя.
— Я же тебе говорил, что всем поможем. Киров уже два раза звонил, справлялся, наладили ли мы питание рабочих.
— Ну, в этом отношении у меня есть новости, — вздохнул Самсон Павлович, толстыми пальцами свертывая самокрутку. — Только что из Смольного.
— Ты?
— А кто же другой?
— Тогда рассказывай, о чем там беседовал.
— Очень даже просто, — ответил Самсон Павлович и чиркнул спичкой. Коробок казался крошечным в его огромных руках, и Афонин рассмеялся:
— Никак не могу привыкнуть к твоему объему, Самсон Павлович. Габариты, можно сказать, сверхъестественные.
— Знаешь, — улыбнулся Самсон Павлович, — вчера ко мне даже оператор кинохроники приезжал. Говорит, что я — совершеннейший Гаргантюа.
— А кто же это такой?
— Великан из одного французского романа, — охотно пояснил Самсон Павлович и добавил: — Пристал ко мне оператор: «Позвольте, говорит, вас у плиты снять в колпаке. Лучшая будет агитация за хорошее питание». Но я его прогнал, конечно.
— Строгий же ты!..
— А мне кажется, вроде карикатуры получилось бы: рабочих кормим плохо, а у заведующего столовой брюхо как бочка, — сказал Самсон Павлович.
— Шутки в сторону, — нетерпеливо перебил Афонин. — Меня гораздо больше интересует, о чем ты говорил с Кировым.
— Рассказал я ему о твоем недомогании, и он забеспокоился: не вовремя заболел, говорит. В нынешнем году план выпуска тракторов увеличивается, твой опыт пригодился бы… Надо тебе поправляться.
— Поправлюсь, — уверенно ответил Афонин. — К тому же сейчас легче работать. От Богданова-то мы уже избавились. Он на прощание всех рассмешил. Вот уж воистину: из дурака плач смехом прет… Разослал он извещение, в какие часы будет принимать начальников цехов. И рекомендовал к тому же заявки на прием сдавать в письменном виде и заблаговременно. Например, если поток остановится, в тот же день к директору не попадешь.