Самсон Павлович рассмеялся, и все вокруг задвигалось и заходило: стаканы на столике стали приплясывать, а погашенная самокрутка, положенная им на стул, слетела на пол.
— Экий ты, словно гром гремит…
— Сам не рад, — согласился Самсон Павлович, — но сейчас ты виноват: рассмешил очень.
— А уже после его ухода получило заводоуправление заказанные им бланки с надписью: «Директор Старого механического завода в городе Ленинграде товарищ Богданов». Понимаешь? Сам себя товарищем величает, словно это какой-то титул.
На этот раз Самсон Павлович рассмеялся тихим смешком и развел руками:
— Соловья баснями не кормят, Евграф Григорьевич. О деле надобно потолковать сегодня же.
— Насчет столовой?
— Нет, насчет Киры Демьяновны.
— А какое она имеет отношение к нашим заводским делам?
— Значит, ты позабыл свое обещание? Ну, ничего, я тебе напомню. Ведь я согласился идти на работу в столовую только в том случае, если ты мне Киру Демьяновну отдашь. У нас ведь не повар, а поваришка, он и борща хорошего сварить не умеет. А у ребят, сам знаешь, какой аппетит…
Афонин покачал головой:
— Не вовремя ты ко мне пристал с Кирой Демьяновной.
— И рад бы не тревожить тебя, да не выйдет ничего иначе…
Олимпиада Матвеевна вошла в комнату, чтобы дать мужу питье, но Афонин сразу же ошарашил ее неожиданной новостью:
— Придется, Липа, нам расставаться с Кирой Демьяновной. Это дело уже решенное.
— Что ты, голубчик! — воскликнула Олимпиада Матвеевна. — Никак не могу с тобой согласиться! Ведь весь наш дом без нее развалится…
— Надо ее отпустить, — вздохнул Афонин. — Теперь уж выхода нет. Самсон Павлович иначе не соглашается заведовать столовой. Мне, говорит, надо сразу авторитет завоевать, а ведь тут одними словами ничего не добьешься. Тут больше хорошим, наваристым борщом докажешь, чем словами…
Олимпиада Матвеевна заохала и завздыхала:
— Представить не могу, как я с ребятами без нее управлюсь. Главное, так не повезло, что ты свалился, а теперь и она уйдет. Да и согласится ли она? Чем ей тут плохо? Ребята на ее глазах выросли, как родные…
— Сейчас Кира Демьяновна в гостях, — сказал Афонин. — Вернется домой, мы ее и спросим. Пусть сама решает…
С некоторого времени Степан Игнатьев пристрастился читать те книги, которые читала его сестра. Вернувшись с работы и немного отдохнув, он поднимался к ней на верхотуру и просил дать ему какую-нибудь новую книгу. Потом весь вечер он лежал на кровати и, читая, делал на полях отметки карандашом. Таня никак не могла отучить его от этой привычки.
— Я лучше запоминаю, когда отмечаю полюбившиеся места, — оправдывался он. — Ты сама говорила, что все ученые так работают…
— Но они делают отметки только на собственных книгах, а ты мне две библиотечные книги испортил за последние дни…
— Ну ничего, я сотру пометки резинкой. Только перепишу их сначала.
Про Степана дома говорили, что он любит «писанину». Поэтому никто не удивился, когда однажды Степан принес домой толстую клеенчатую тетрадь и сообщил за обедом, что взялся вести дневник бригады, о которой было уже много заметок в ленинградской печати. Дневник вел Надеждин, а во время своих отъездов из Ленинграда поручал эту работу Степану.
Вечером, перечитывая дневник бригады, Степан вспомнил, что уцелели записи школьных лет, отыскал их в ящике отцовского стола и долго перелистывал перемаранные синие тетради. Чего только не нашел он там! Афишки театральных представлений и листки с подсчетом очков, завоеванных футбольными командами, пересказы знаменитых фильмов и черновики любовных писем…
Многое изменилось в его жизни за последнее время, и теперь Степану странно было бы представить себя танцующим модный фокстрот в зале, где завитые парни и девушки с крашеными ногтями проводят все свое свободное время.
Когда заболела мать Зины, Надеждин уехал в Москву и там задержался на две недели. Дневник бригады аккуратно вел Степан, и Надеждин, вернувшись, похвалил его за обстоятельность записей. Правда, в них Степан слишком много писал о самом себе, но это было естественно: ведь он был одним из наиболее активных слесарей в бригаде Буркова.
Вот эти записи:
Сегодня я пришел на завод за час до начала работы: надо было взять в тигельной кузнице материал для нашей стенной газеты. Ребята встретили хорошо, спрашивали про нашу ударную бригаду. Они собираются к нам на экскурсию, хотят посмотреть, как идет у нас дело. Когда я пришел, они ругали молодых кузнецов, которые за последнее время дали много брака. Сталь они кладут на ветерок, чтобы стыла скорей, вот и получаются трещины. Те оправдывались, а старики приводили в пример Буркова — вот, говорят, самостоятельный парень: хоть молодой, а уже бригадир и горбом заработал авторитет. После работы я сказал об этом Буркову, и он помрачнел. С завода шли домой вместе, и он рассказал мне, что бригаде теперь будет тяжелей. Оказывается, Константина Ильича Бакланова и Егорова от нас забирают. Считают, что теперь сами справимся, а их дают в новые бригады, где дела идут плохо. Бурков больше всего боится, что дадут нам сырых ребят: ведь бригада наша молодежная, и пополнять нас будут новенькими рабочими, только что пришедшими на завод.
В обеденный перерыв дядя Костя и Егоров объявили нам, что работают в нашей бригаде последний день. За обедом разговорился с ними и, к удивлению своему, узнал, что оба они — страстные охотники. В субботу вечером иногда уезжают на охоту и в понедельник, прямо из лесу, возвращаются к станку. Говорили, что скоро начнется охота с подхода к токующим глухарям на утренней заре. Я признался, что не знаю, как это глухари токуют, и дядя Костя пообещал как-нибудь взять с собой на охоту. «Пока сам не увидишь — не поймешь». Вечером мы прощались с ними. Дядя Костя сказал, что будет к нам заходить, по старой памяти. Уходя, даже прослезился: хорошие вы, говорит, ребята. Бурков рассердился: нас, говорит, еще хвалить не за что. Особенно Пашку Костромитинова. Он два дня прогулял, явился с распухшей мордой после пьянства. К тому же — без копейки денег. Обедать не пошел, пока я не дал ему полтинник, — значит, жрать было не на что. Бурков его отозвал в сторонку и долго отчитывал наедине.
Сегодня день горячий, такого еще не было. К началу работы явились два парня — новенькие, с производством мало знакомы. Один — высокий, тощий, малоразговорчивый, по фамилии Любезнов. Другой — поменьше ростом и толстенький, с красными щеками, Маторин. Бурков подвел их к станкам, а в это время промчалась вагонетка с деталями, и Маторин от страха вздрогнул и отпрыгнул в сторону. Любезнов же от неожиданности выругался и сплюнул сквозь зубы. Видать, он смелей. А часа через два Буркова снова отвлекли от работы. Явилась девушка, довольно хорошенькая, со светлыми кудряшками, и заявила, что она тоже направлена к нам на работу. Пришла в модном комбинезоне, и ногти наманикюрены. Бурков нос повесил от огорчения. Она ему сказала: «Буду слесарем-сборщиком». Заявляет, что окончила какие-то краткосрочные курсы. Вдруг Пашка Костромитинов кричит: «Нюрка! Зачем пришла?» Оказывается, она сестра Василия Поталина, того самого, которого моя сестра Таня учила грамоте. В общем, переполоху было много. С такими работничками успеха не достигнешь. Поталин подошел ко мне, извинялся. Говорит, что он ни при чем. Нюрка самовольно пришла в нашу бригаду, через нашего секретаря Игоря Скворцова. А вечером и сам Скворцов к нам явился. На этот раз задержался надолго: ведь с пятнадцатого наша бригада станет производственной коммуной. Об этом уже давно договаривались, да все задерживалось дело. А теперь уже начнем работать по-новому, коммуной. Мы с Бурковым выступали против ее организации, но нас проработали. Говорят, мы индивидуалисты, заботимся только о себе. Но мы согласились только при одном условии: если сначала нам дадут испытательный срок. Две недели проработаем коммуной и потом решим, будем ли ее создавать всерьез и надолго. Иначе пригрозили уходом из бригады. Скворцов кричал на нас, но уступил.
Второй день работаем коммуной, на сборке.
Сегодня на работу не явились трое: Любезнов, Пашка Костромитинов и Маторин. Бурков ходит чернее тучи. Мне объяснили: потому не ходят, что на коммуну надеются. Все равно, сколько ни работай, а заработок у всех общий. Так что выходит — один с сошкой, а семеро с ложкой. Я тоже обиделся, да к тому же при заводке машины один трактор долго капризничал. Никак не мог его отрегулировать. Время сегодня не шло, а катилось, но сделал мало…
Все три беглеца явились на завод. Мы с Бурковым взяли их в работу. Как ни странно, хуже всех себя вел трусливый Маторин. Бурков его убеждал долго, а он в ответ: «Мне и дела нет до вашей славы. Я не за славой пришел, а за заработком». Сырой он человек, нет в нем пролетарского сознания.
Сегодня у меня был серьезный разговор с отцом. Сначала он расспрашивал о работе, о сборке, о новеньких рабочих. Насчет коммуны отозвался с прохладцей, говорит, что это дело нежизненное и скоро мы от него откажемся. Похвалил меня с Бурковым за то, что мы сразу выступили против коммуны. «Это все вспышкопускательство, интеллигентская выдумка, — сказал он. — Дело не пойдет, просуществует ваша коммуна до первой получки». Он — наладчик станков, целый день ходит по разным цехам, хорошо знает настроения рабочих. Всюду, где такие коммуны создавали, они распадались. И наша коммуна долго не просуществует. Но главный разговор был не об этом.
Он мне вдруг говорит, что надо о своей судьбе подумать.