«В каком смысле, папа?» — спрашиваю я.
Он отвечает — в самом простом. Надо решить, как жить дальше буду.
«А почему так спешно?»
Он мне объясняет, что пришла на завод разверстка. Просят из числа рабочих направить людей в высшие учебные заведения.
«А для чего?» — спрашиваю я. Он говорит, что нужно стать образованным человеком и вернуться на завод уже знающим инженером. Я задумался, и отец терпеливо ждал моего ответа.
Трудную дал он мне задачу, но я все же решительно ответил, что останусь в мастерской, буду таким, как он, как дед мой Иван Иннокентьевич. Учиться я смогу и оставаясь рабочим. Что же получится, если никого из Игнатьевых, кроме отца, не останется на заводе? Емельян у нас в армии — значит, надо мне здесь оставаться. Я сказал ему, что уже решил всю жизнь работать на производстве и никуда не уйду от станка.
На том мы и порешили, но вечером пришлось выдержать целую баталию с мамой. Она на меня напала и укоряла, что я ленюсь, попросту боюсь учебы. Но Таня, спасибо, за меня вступилась. Он, говорит, еще молод, и многое у него в жизни может измениться. Сейчас он хочет работать на заводе; что же, пусть делает по-своему. Мама поплакала, но потом с ней согласилась. На том мы все и порешили и мирно уселись за стол, где был чай с вареньем, но мы с папой чаю не хотели и выпили по бутылке пива.
Сегодня полдня был простой, блоки дали нам бракованные, и весь наш поток остановился. От нечего делать слонялись по цеху. Любезнов отыскал где-то дохлую крысу, завернул ее в газету и положил на рабочее место Нюры Поталиной, когда она ходила в столовую. Та вернулась, нашла дохлую крысу и расплакалась. Я Любезнову сделал замечание, но он меня грубо оборвал, сказал, что я такой же слесарь, как он, и зря распоряжаюсь. Чуть с ним не подрался, но Бурков принял мою сторону и разнял нас.
Я заметил, что Маторин лодырничает и работает с прохладцей. На одно курение у него уходит изрядная доля рабочего времени. Я нарисовал на него карикатуру, но до него не дошло. Он даже затеял со мной разговор и попросил подарить ему на память, когда буду снимать карикатуру со стенки. Каков гусь!
Сегодня вечером, после работы, ко мне подошел Поталин. Сказал, что хочет поговорить и посоветоваться со мною. Мы с ним завернули по дороге в пивную. Выпили по стопочке водки, а потом, как говорит он, отлакировали пивом. Он долго мялся и никак не мог приступить к разговору. Потом признался, что боится меня. Я спросил почему, и он сделал самое неожиданное признание. Оказывается, он влюблен в нашу Таню. То-то я примечал, что он очень прихорашивается в те дни, когда приходит к ней заниматься. Я прямо ошалел от этой новости. Таня у нас такая гордая, и я всегда волновался, думая, что нелегко будет ей, когда она влюбится. Ну, в Поталина-то она, конечно, не влюбилась, но все-таки надо с ней поговорить. Поталину я сказал, что запретить ему влюбиться в Таню я не могу, но прошу помнить, что для Тани он не подходит. Она очень начитанная и умная, ей и говорить-то с ним не о чем будет. Он заявил, что тоже об этом думал и решил учиться. Он уже был на курсах, где проходят среднее образование. Он только просит меня, чтобы я не относился к нему плохо, когда он будет приходить к нам. Его Таня пригласила заходить по воскресеньям пить вечерний чай, а он уже пропустил два воскресенья, боялся какой-нибудь выходки с моей стороны. Я засмеялся и пообещал воздержаться от выходок. Поталин очень меня благодарил, хоть парень он, должно быть, гордый. Потом проводил меня до дому и долго задержал разговорами на улице: наверно, надеялся, что невзначай увидит Таню. Но она так и не показалась. Он сказал мне, что с Пашкой Костромитиновым окончательно рассорился, тот хочет его увлечь в пьянку, а Поталин на это не поддается, так как ведь он поставил перед собой иную цель.
Сегодня нас с Бурковым вызвал Афонин, интересовался, как идут дела с коммуной. Я сказал, что мне организация коммуны не нравится и что надо снова переходить на старую систему работы: кто больше работает, тот больше и зарабатывает. А с дележкой заработка ничего путного не получится. Нельзя всем зарабатывать поровну, это понижает заинтересованность рабочих. Я добавил, что, конечно, не из жадности говорю, но тут вмешался в разговор Бурков. Он стал меня упрекать, что прибедняюсь. При чем тут жадность? Тут в основе здоровое чувство: чем больше ты вложил в дело своих знаний и сил, тем больше ты и должен получать. Он показал нам свои подсчеты, и мы поняли, что получка будет на этот раз невеселой. На самом деле, глупо, что у нас с Бурковым вычтут из зарплаты прогулы Пашки Костромитинова, Маторина и Любезнова, а они получат деньги за эти дни наравне с нами. Так можно только покровительствовать прогульщикам.
Сегодня в чугунолитейной произошел очень тяжелый случай. Один из новых рабочих прогулял две недели, а на пятнадцатый день как ни в чем не бывало явился на работу. Мастер не пустил его в цех. Он стал с ним спорить, но ничего не добился. Он ушел с завода, а через час вернулся вдрызг пьяный и стал опять приставать к мастеру. Тот стал его выводить, а он вдруг вынул нож и ударил прямо в сердце. Бедняга сразу же умер. Преступника, конечно, арестовали, но осиротевшей семье от этого не легче. Выяснили, что убийца — деревенский кулак, бежавший в город. Я сегодня подумал, не кулак ли и наш новенький слесарь, Маторин? Насчет Любезнова Бурков уже выяснил: он, оказывается, бывшая шпана, а родом с нашего переулка. Вырос без отца, и это сказывается на его поведении. Лучше бы, конечно, от него освободиться, но за последние дни он стал держаться лучше, и мы с Бурковым решили пока его не трогать…
Сегодня отличился Любезнов. Оказывается, вчера он поставил три передних полуската, хотя невооруженным глазом видно, что они погнулись, бракованные. Из-за этого тракторы не выпустили со сборки, не приняли. Стали искать виновника, и неожиданно обнаружили Любезнова. Бурков его взял в работу, а он смеется: «Ты бы не признавался, что эти тракторы прошли через нашу коммуну. Я, говорит, видел, что полускаты бракованные, но задерживать работу не хотел». Бурков стал ему объяснять, что в коммуне особенная честность нужна, а он в ответ: «При чем тут честность? Нам же надо, чтобы выработка в коммуне больше была. Ну, сейчас не повезло, тракторы вернули обратно. А если бы дело прошло, никто бы и не догадался, что брак вышел из-за нашей коммуны». Бурков говорил, что он неправильно понимает интересы производственной коммуны: дескать, нужно покрывать друг друга и друг за друга крепко держаться. Тот, кто в коммуне, — «свой», а все прочие — «чужие». Оно и понятно, что Любезнов так рассуждает: бывшая шпана. Они привыкли к такой круговой поруке…
Надеждин вернулся в Ленинград в двадцатых числах марта, в самую трудную пору жизни бригады Буркова. Опыт производственной коммуны не удался, все ходили злые, сам Бурков работал нехотя и ни с кем, кроме Степана, не разговаривал. После работы Бурков попросил Надеждина задержаться.
Надеждин взад и вперед ходил по цеху, ожидая конца рабочего дня. Он, словно впервые, разглядывал трансмиссии, с которых во множестве свисали приводные ремни. Потом его взгляд перешел к станкам. Страшная теснота! Рабочие, собравшиеся возле строгального станка, казались совсем маленькими рядом с этой громадиной. Вагонетки мчались по рельсам, нагруженные доверху корпусами, поршнями, блоками, а наверху все время находились в движении мостовые краны. К непрерывному грохоту трудно привыкнуть. Разговаривая, все время приходится кричать.
Постепенно, один за другим, останавливались станки. Застывали в высоте мостовые краны. Группами выходили из мастерской рабочие, хлопали двери, в огромное помещение клубами врывался холодный воздух.
— Я освободился, — сказал Бурков, — теперь побеседовать можно, время есть. А нам со Степаном до зарезу нужно поговорить с вами.
Степан кивком головы подтвердил слова своего бригадира.
— Что же, я рад… Оторвался от вашей жизни за время московской поездки. Но по газетам за делами мастерской следил.
— Жизнь у нас самая плохая, — сказал Бурков, — надо по-новому жить.
— Вы и сделали попытку жить по-новому. Ведь производственных коммун еще немного… Хотя, впрочем, я не принадлежу к числу их сторонников.
— А почему? — вскинул голову Бурков и с любопытством посмотрел на Надеждина.
— Видите ли, за последнее время всякие коммуны создают — и производственные, и бытовые. Хотят самыми первыми в коммунизм войти, забегают вперед, отрываются от народа. По-моему, это начинание нежизненное.
— Вот и мы с Бурковым так же думали, — воскликнул Степан. — Разве можно устраивать коммуну на производстве, когда люди еще по-разному работают? А некоторые и вовсе о деле не думают. Вот смотрите, у нас в бригаде все время прогулы, брак. Выходит, мы за лодырей работать должны? Ведь получка у всех общая, все в один котел идет, лодыри этим и пользуются. Поменьше бы де у станка стоять. А об интересах производства не думают…
— Нам дали испытательный срок две недели, — добавил Бурков. — Вот к первому апреля и будем подводить итоги. Но надо, чтобы они были раньше подведены. То есть, понимаете, чтобы ясно было сказано, что нельзя делать коммуну, если у людей еще отношение к труду не коммунистическое.
— Правильно, — сказал Надеждин, — у тебя хорошо работает голова.
— У него и руки умеют работать, — вмешался в разговор Степан.
— Самое лучшее сочетание! Настанет время, когда без среднего образования рабочему трудно будет.
— Ну, это время не скоро придет, — уверенно сказал Бурков. — Я-то обойдусь и теми знаниями, которые получил в фабзавуче. Я ведь фабзайчонок, здесь при заводе и кончал школу.