— Значит, заслужил.
— Сними-ка лучше эту калькутуру.
— Ты сначала говорить правильно научись. Не калькутуру, а карикатуру.
— Тоже учитель нашелся! Я на тебя управу найду… Пока вы тут с Бурковым свои порядки наводите, рабочему человеку и жизни нет…
В конце рабочего дня он подошел к Буркову и тихо сказал:
— Можно с тобой поговорить?
— Конечно, можно…
— Только без Степана: он парень вредный и меня определенно невзлюбил.
— Напрасно ты о нем так думаешь. Он не вредный, а принципиальный.
— Ну все равно, только без него поговорим.
Как и предполагал Бурков, Маторин стал просить, чтобы карикатуру сняли, и пообещал больше не прогуливать и пьяным на работу не являться.
— Ладно, — сказал Бурков, — снимем в день получки. А ты пока докажи, что можешь свое слово держать.
Но вот настал и день получки. После работы пришел в мастерскую кассир, явился главный защитник коммуны Скворцов.
Подсчитали общий заработок бригады за две недели, и все помрачнели: из-за прогулов Любезнова, Костромитинова и Маторина получка предстояла неважная.
— Ничего, — уверенно сказал Скворцов, — первый блин комом, а дальше все пойдет хорошо… Так ведь?
— Совсем не так! — с неожиданной для его спокойного характера яростью взревел Бурков. — Имей в виду: если еще дальше ты будешь тянуть канитель с коммуной, я уйду из бригады.
— Правильно, — поддержал его Степан, — и я с ним вместе.
Скворцов растерялся и тихо сказал:
— Еще посмотрим, кто как уйдет… Жадина…
— Ты мне обвинений зря не бросай. Помнишь, когда ты предлагал нам день и ночь работать и тут же, возле станков, спать, я выступал против тебя? Что ты тогда сделал? Обвинил меня в шкурничестве. Мало того, и Степана на свой тон настроил.
— Зря я тогда с ним согласился, — покаялся Степан, — он меня на бас брал, а теперь-то я вижу, чего он стоит…
В то самое время, когда на Старом механическом шла борьба между сторонниками и противниками производственной коммуны, в Ленинград приехал Григорий Колабышев. Много пережил он за последние месяцы и многому научился.
После памятных осенних дней прошлого года, когда из-за Надеждина распустили студенческую коммуну, Колабышев уже не отваживался больше выступать на партийных собраниях с громовыми речами.
С неожиданным рвением он быстро наверстывал пропущенное за годы жизни в коммуне и к весне, еще до окончания учебного года, сдал все выпускные экзамены.
Получив диплом инженера, он все-таки решил работать не по своей специальности. «Займусь строительством, — думал он. — Выучусь быстро, ведь не раз помогал отцу, когда у него были большие подряды. По крайней мере, лучше работать строителем в большом городе, чем где-нибудь на периферии. Уеду в Ленинград. Там меня никто не знает. Тем лучше».
Он поделился своими планами с Ниной Студинцовой, которая осталась жить в общежитии после переезда Колабышева на отцовскую квартиру, и, к удивлению своему, установил, что дело обстоит не так просто, как ему казалось сначала.
В своих планах будущей жизни он забыл о Студинцовой. А она никак не могла помириться с этим.
Ему казалось, что его брак, нигде не зарегистрированный, юридически не оформленный, не накладывает на него никаких обязательств. Жили вместе хорошо, поначалу были интересны друг другу, но сейчас она ему уже надоела, и он не может представить, что и дальше будет связан с нею.
— Нам надо по-хорошему разойтись, — сказал он однажды, навестив ее в грязной и неуютной комнате общежития.
— Ты думаешь? — ответила она, пытаясь причесать растрепанные, висевшие космами волосы.
— Наш брак был свободный, и нам незачем уподобляться мещанам, которые держатся за устарелый семейный уклад.
— Старо, — мрачно проговорила Студинцова.
— Что ты хочешь этим сказать?
— То, что ты слышишь.
Ее слова удивили Колабышева, и он никак не мог придумать, что ей следует сказать в ответ. Студинцова сидела на диване все в том же положении, уныло глядя на Колабышева и положив на колени большие, совсем не женские руки. Она была очень покладиста и редко возражала ему. Он не запомнил ни одной семейной ссоры… Это было, как считал он, настоящее семейное счастье. Конечно, не навсегда же они сошлись. Сейчас жизнь пойдет по-другому. Он уходит из института, ей остается заниматься еще год: она на последнем курсе. Жить будут в разных городах, и незачем связывать друг друга.
Колабышев изложил ей все это, но странно, его слова не произвели на нее никакого впечатления. Не меняя положения и вытянув длинные ноги со спустившимися чулками, она смотрела на мужа и улыбалась.
— Какая ты неряха, — брезгливо сказал Колабышев, — хоть бы чулки подтянула…
Студинцова молчала, словно и не слышала его слов. Это становилось наконец ни на что не похоже.
— Ты что же, и разговором меня не удостаиваешь?
— Болтун, — сказала она, — мне противно на тебя смотреть. Вдобавок ты еще и трус. Но разойтись не так просто, как ты думаешь.
— Мы с тобой не оформляли юридически брак.
— Это не имеет значения. Перед людьми-то мы все равно муж и жена.
— Будем всем говорить, что развелись. К тому же и детей у нас нет, ничто нас не связывает.
Она встала, потянулась, как кошка, подошла поближе и посмотрела на него сверху вниз:
— Какой ты маленький… А ведь мне казался когда-то красавцем.
— Я с тобой о серьезных вещах говорю, а ты шутишь, — сердитым голосом сказал Колабышев. — Решения надо принимать серьезные — ведь речь идет о человеческой жизни.
— Вот именно, — ответила она, — о жизни. И если хочешь серьезно говорить со мной, помни, что жить без тебя я не хочу.
Колабышев посмотрел на нее с испугом, и она презрительно улыбнулась.
— Ты привык всегда попусту болтать, трепать языком. Я всегда тебя слушала, и было время, когда ты меня пленял своим красноречием. Но это время давно прошло. О нем сейчас противно вспомнить.
— Я тоже без восторга думаю о нашей совместной жизни, — попытался вставить свое слово Колабышев, но она резко перебила его:
— Помолчи хоть минуту, пошляк…
Наступило тягостное молчание. Колабышев сидел на краешке стула и с волнением думал о неожиданно открывшихся для него сторонах характера Студинцовой, а она молча шагала по комнате, меряя большими мужскими шагами пространство от стены до стены.
Пришла приятельница звать ее на лекцию, приоткрыла дверь.
— Сюда нельзя. Я занята, — сказала Студинцова.
Колабышеву хотелось подать голос, чтобы посторонний человек помог прервать неприятное объяснение, но Студинцова так посмотрела на него, что он съежился и плотно сжал губы.
Надо было как-то выходить из неприятного положения, и Колабышев поднялся со стула. Он тоже начал ходить по комнате, и оба они шагали друг возле друга: она — высокая и худая, он — маленький и полный.
— Все-таки мне непонятно, почему ты сегодня так зла на меня?
— Тебе непонятно? Удивительно. Так превосходно разбираешься в проблемах семьи и брака, а собственные семейные отношения для тебя неясны.
— Я думаю, что мы уже сговорились…
— На каких основаниях? — вскрикнула она.
— Пойми, Нина, — медленно и осторожно, тщательно подбирая нужные слова, начал Колабышев, — мы были с тобой добрыми товарищами.
— А твои измены? Ты ведь всегда с кем-нибудь путался.
— Мы жили как товарищи, — продолжал Колабышев, делая вид, что не придает никакого значения ее жалобам, — и все у нас было хорошо. Но время прошло, и многое изменилось. Сейчас дороги наши расходятся. Я уезжаю в Ленинград, ты остаешься в Москве. Встречаться мы не сможем…
— При желании встретиться нетрудно: от Ленинграда до Москвы только ночь пути.
— А работа? — строго сказал Колабышев. — Ведь не будут же меня каждый день отпускать в Москву для свидания с тобой.
— Вовсе и не нужно приезжать каждый день. Но раз в месяц ты можешь выехать в Москву в субботу вечером. Это займет не так уж много времени. В понедельник утром ты можешь вернуться на работу.
— Но я же тебе сказал, что теперь разлюбил тебя.
— А при чем тут любовь? — закричала Нина Студинцова. — Ты же сам доказывал, что любви нет и существует только половое влечение.
— Ты и как женщина стала для меня неинтересной…
Студинцова жестко ответила:
— В общем, мне плевать, любишь ты меня или нет. Но ты знаешь, что я иначе гляжу на жизнь, чем ты. Ты у меня был первый мужчина в жизни. Понимаешь? И я всерьез верила тебе. Я все прощала, все измены, все твои похождения. Но расстаться с тобой я не могу. Это выше моих сил.
— После тех слов, что ты наговорила…
— Да, я невоздержанна и могу наговорить много такого, что не принято высказывать вслух, даже близкому человеку. Но зато я честна и лгать не умею. Это — достоинство, не правда ли? Ты изолгался, изоврался по мелочам и потому не ценишь правдивость. Но я переделаться не могу.
— Ну хорошо, какой же ты нашла выход?
— Я выхода и не искала. Пусть все остается по-прежнему.
— Но мы же будем жить в разных городах.
— Это ничего не меняет…
Колабышев с ненавистью посмотрел на нее. Он понял, что разорвать отношения с этой женщиной, с которой прожил два с лишним года, не так-то легко. Она способна на любой сумасбродный поступок, чем бы это ей ни грозило.
— Ты — жалкая самка, а не сознательный товарищ, — зло сказал он.
— Что же, все бабы, с которыми ты путался, были сознательными товарищами? Одна только я оказалась мещанкой? Ты, ты думаешь? — спросила она, схватив его за кисти рук своими сильными худыми руками. — Как ты омерзителен в своем эгоизме! Если бы товарищи знали, какой ты негодяй!
Внезапно Колабышев почувствовал, что не может оставаться в комнате наедине с этой «драной кошкой» — так теперь он про себя называл Студинцову. Он попытался высвободить свои руки, но они были крепко сжаты, и прямо перед собой он видел искаженное гневом лицо и большие серые глаза Студинцовой.
— Видишь, какой ты слабый! — воскликнула она. — Я сильнее тебя. Ты попросту смазливый ловелас…