Пока он раздумывал, сомневался и внутренне отнекивался от дела, которое ему совсем чуждо, план пьесы уже был составлен, и Дозоров весело сказал:
— План разработали замечательный. Теперь тебе стыдно будет, если не напишешь…
Он передал Надеждину несколько исписанных мелким почерком листков и сразу же стал прощаться. Ушел и Орловский, заявив, что пьесу нужно написать в ударном порядке. Надеждин один остался в ресторане.
«Ну и положение, — подумал он, перечитывая план. — А может быть, и на самом деле не боги горшки обжигают?»
Он решил попробовать: ведь почин — не пыток, а спрос — не убыток. К тому же, как многие журналисты, и он мечтал когда-то о писательстве.
Степан Игнатьев согласился вести дневник бригады до тех пор, пока Надеждин не кончит срочную литературную работу.
Уйдя на декаду с завода — за это время он рассчитывал написать пьесу, — Надеждин купил хлеба, колбасы, сыру, приобрел несколько толстых тетрадей, чернила, карандаши, перья, резинку и заперся на ключ в отдельной комнате общежития.
Теперь связь с внешним миром была прервана, и Надеждин спокойно смог отдаться работе.
А все-таки дело, которым он занимался теперь, оказалось неизмеримо более трудным, чем писание статей и фельетонов. Нужно было придумать, что скажут друг другу герои, как они будут действовать, для чего будут выходить на сцену и под каким предлогом уходить.
Все оказалось значительно трудней, чем думал Надеждин. Вот, скажем, он показывает совещание в бригаде, или заседание фабзавкома, или же пленум обкома комсомола. Герои пьесы сразу показываются перед зрителем. Но как им теперь уйти со сцены? Оказывается, это дело нелегкое. Ну, скажем, одного вызвали по телефону, другого послали куда-то, а остальные?
Он пыхтел с непривычки, смолил непрерывно одну самокрутку за другой, а пьеса двигалась вперед со скрипом, хоть он сидел за столом не меньше шестнадцати часов в сутки.
Но все приходит к концу, кончились и его творческие муки.
Настал день, когда он поставил точку на последней странице и поднялся из-за стола. Собрав листки и уложив их в папку для бумаг, Надеждин долго раздумывал, кому сначала прочесть свое творение. Думал, думал и решил наконец обратиться к жене Мезенцова. Хоть и неважная она артистка, а все-таки к театру имеет самое непосредственное отношение. Мезенцовы честно скажут, понравилась ли им его работа.
К несчастью, как раз в ту минуту, когда Надеждин в последний раз просматривал пьесу, явился к нему Дозоров.
— Хо-хо, грехи наши тяжкие, — сказал писатель, садясь за стол, сразу же взял рукопись и стал ее перелистывать.
— Неужели кончил? — недоверчиво спросил он.
— Только что последнюю точку поставил, — признался Надеждин.
— И как?
— Пока трудно разобраться.
— Чепуха, разберемся… Ты поскорей одевайся, и сразу же поедем к Орловскому.
Через час они были уже в общежитии, где жил вместе с артистами своего театра Орловский.
Режиссер выкатил из столовой старинное кресло с огромными подлокотниками и, усадив в него Надеждина, посоветовал:
— Читайте старательно, не волнуйтесь.
Трудно было следовать этому совету: каждое слово, которое произносил Надеждин, казалось ему неестественно напыщенным, слишком громозвучным. Орловский и Дозоров слушали внимательно, но никак не показывали своего отношения к прочитанному. Но вот Надеждин сказал: «Точка», — и отложил рукопись в сторону. Тотчас оба слушателя встали и бросились его тискать.
— Голуба вы моя, — восторженно говорил Орловский, — до чего же вы меня расстроили! Прямо места не нахожу. Великолепно! Чудесно! Хоть и много заседаний, а этого не замечаешь. Прямо дух захватывает!
— Хорошо, друг, хорошо, — соглашался Дозоров. — Вопросы прямо ставишь, не размазывая. За душу берешь и держишь все время.
— Завтра же будешь читать всей труппе, — сказал Орловский, — и будь спокоен: на ура примут.
— А не примут — заставим принять, — многозначительно сказал Дозоров. — Такие вещи на улице не валяются.
Они еще долго говорили Надеждину о достоинствах его пьесы, о живых образах, которые показывает он, о значительности темы.
— В общем, подавай заявление о вступлении в ЛАПП, — сказал Дозоров.
Надеждин отнекивался, но все-таки пришлось ему сесть за стол и написать заявление с просьбой принять его в ЛАПП. Дозоров прочел его, одобрительно кивнул головой и тотчас же выдал Надеждину заранее заготовленное удостоверение, в котором указывалось, что его предъявитель состоит членом драматургической секции Ленинградской ассоциации пролетарских писателей.
Так, совершенно неожиданно для самого себя, Надеждин стал писателем. По дороге домой он раз десять вынимал из кармана куртки удостоверение, подписанное Дозоровым, внимательно изучал каждую закорючку его почерка. Шутка ли сказать, писатель, да еще пролетарский. Это он-то, Надеждин Алексей Михайлович, писатель! А ведь никто и не подозревал, что у него есть талант!
Вернувшись домой, Надеждин собирался уже ложиться спать, но неожиданно его позвал дежурный, сообщил, что вызывали по очень важному делу и наказывали немедленно позвонить режиссеру театра.
Надеждин бросился к телефону.
— Ну и молодец, что позвонил, — гудел в трубку Орловский. — Не можете ли сейчас же приехать? Очень важное дело к вам.
Пришлось спешить — время было уже позднее, и последние трамваи уходили в парк. Надеждин не понимал, почему так срочно вызывает его Орловский, и это еще больше волновало.
Орловский радостно встретил его в коридоре.
— Ну и молодец. Что называется, скор на ногу.
Надеждин смущенно улыбался:
— Не понимаю только, по какому делу я понадобился?
— А все связано с пьесой. Вы вот что, скажите откровенно…
С таинственным видом Орловский спросил:
— Вы баб любите?
Надеждин поморщился: вряд ли стоило из-за такого вопроса беспокоить его среди ночи. Он откровенно сказал об этом Орловскому, но тот только засмеялся в ответ:
— Эх вы, а еще писатель! Я ведь не интересуюсь вашими похождениями. Меня другое занимает: замечаете ли вы, что, кроме мужчин, еще есть на свете женщины?
— Что же, и я живой человек. Но все-таки почему вас это интересует?
— Ну, женаты вы, черт возьми?..
— Нет, не женат.
— Так я и знал! — воскликнул Орловский. — Сам виноват, не предупредил вас заранее. Так-таки никогда и не было у вас сердечного увлечения?
— Нет, женат был, но жена моя умерла…
— Ах, вот как. Но почему же вы, черт возьми, — загремел Орловский, вплотную подступая к Надеждину, — не видите женщин? Ведь у вас в пьесе двадцать ролей, и все герои — мужчины. А ведь надо и о бедных актрисах подумать. Каково им на свете жить с такими драматургами? Наши актеры хотят играть в современном репертуаре, а вы, драматурги, вы подсовываете одно и то же — бородатых рабочих и усатых директоров.
Он сел возле стола, раскрыл пьесу Надеждина и, тыча пальцем в список действующих лиц, монотонно начал читать:
— Черт знает что такое. Севастьян Севастьянович, Михаил Михайлович, Павел Павлович. Обрадовался я было одному имени… — Он перелистал несколько страниц и прочел: — Виктория. Думал, наконец-то все в порядке. А потом смотрю — явная опечатка: оказывается, читать надо — Виктор. И тут мужское имя!
— Почему же вы не сказали мне об этом, когда я читал пьесу?
— Не заметил, понимаете?
— Как же теперь быть?
— Вот поэтому-то я вас срочно и пригласил! Читку труппе я завтра отменю. А вы за декаду переработайте пьесу и введите хотя бы несколько женщин-героинь. Вы к ним получше отнеситесь. Не гонитесь за большим производственным стажем. Даже и о партийном стаже не заботьтесь, можно даже несколько комсомолок взять…
Он надавал Надеждину множество советов и проводил его до черного хода — парадный был уже закрыт.
Надеждин вышел во двор и сразу оказался под дождем. На улице не было прохожих. Уныло шумели на ветру деревья чахлого сквера, — они были теперь похожи на мокрые веники. Одинокий фонарь еще горел на углу.
Надеждин опоздал на последний трамвай и даже рад был, что придется пешком добираться до заставы. На ходу легче думается, а он почему-то надеялся, что нужное решение придет неожиданно, само собой.
«Вдруг осенит меня, и сразу все разъяснится…»
Но так ничего и не разъяснилось, хоть дорога была дальняя и не одну тысячу шагов отмахал Надеждин, добираясь до своего общежития. На лестнице он встретил коменданта — плотную невысокую женщину с улыбчивым, добрым лицом и вечно растрепанными волосами.
— Поздно ночью приходите, — не то осуждая, не то заигрывая, сказала женщина и преградила дорогу.
Надеждин внимательно посмотрел на нее и усмехнулся:
— Вы меня не за того принимаете.
Женщина молча стояла, расставив руки.
— А я вас не пущу, — сказала она и сразу же осеклась, почувствовав по озабоченному лицу Надеждина, что у него есть свои неотложные дела и заботы. — Впрочем, не сердитесь. Я ведь просто так, пошутила.
Она прижалась к стенке, и Надеждин быстро поднялся по ступенькам во второй этаж. Когда он обернулся, женщина все еще стояла на лестнице и внимательно смотрела на него, словно никак не могла понять, почему он так недружелюбно отнесся к ней.
А Надеждин, войдя в свою комнату и разложив на столе листки рукописи, раздраженно подумал о своих неудачах с женщинами. «Недаром в жизни так не везет с ними. И в пьесе ничего не получается. Неужели она всерьез заинтересовалась мною? Или просто привыкла, что каждый живущий здесь уделяет немного внимания и ей? Ведь позавчера, когда я поздно вечером ходил за кипятком, ее обнимал возле кипятильника парень из соседней комнаты — мордатый такой, с бельмом на глазу. Она повизгивала, а потом, увидя меня, стала отбиваться. Так что она просто по привычке остановила меня на лестнице…»
И вдруг его сразу же осенило… Вот и пришло правильное решение. Одно только неясно: как надо называть ее — «комендант» или «комендантша»? И вообще, как правильней говорить — «секретарь» или «секретарша»? А это имеет прямое отношение к его пьесе. Ведь женщин вводить в пьесу совсем несложно. Нужно лишь заменить имена. Правильно придумано!