Всю ночь он заменял имена и, к огорчению своему, заметил, что женские имена на память почти не приходят, словно и не было у него знакомых женщин… Он взял тогда тетрадку, вырвал листок и стал записывать имена всех женщин, с которыми встречался за последние годы. Но к удивлению, кроме старушки курьерши в Москве, Аси Прозоровской, Тани Игнатьевой и коменданта здешнего общежития, Анфисы Потаповны, никого в этом списке не было. Да вспомнил еще Зинину мать, Марью Сергеевну, и саму Зину, — в конце-то концов, имя у девочки неплохое, только вот отчества он не знает, ну да ведь это не беда…
Так появились у него в пьесе и Татьяна Дмитриевна, и Анфиса Потаповна, и Марья Сергеевна…
Но назвать героев по-новому — это еще полдела. Теперь надо тщательно выправить рукопись. Всю ночь провел он за столом, переправляя в рукописи глаголы. Если раньше председатель завкома говорил в пьесе: «Я поставлю этот вопрос во всей остроте», то переделок не требовалось. Зато если прежде он заявлял: «Я это видел собственными глазами», теперь нужно было вместо «видел» написать «видела»: ведь это говорил уже не председатель завкома, а председательница — Клавдия Ивановна.
Только утром закончил Надеждин исправление рукописи. Уверенности, что теперь пьеса улучшилась, не было, и в самом отвратительном настроении поехал он к Орловскому.
Ему казалось, что трамвай еле тащится, и он начал поторапливать вагоновожатого, но тот не был расположен вступать в спор с нетерпеливым пассажиром, и Надеждину пришлось долго простоять на передней площадке, с завистью наблюдая за легковыми машинами, быстро мчавшимися по людным улицам. Но вот кончилось и это трудное испытание, и трамвай с веселым звоном остановился возле дома, где жил Орловский. Там же помещалось и общежитие для актеров. Надеждин еще на ходу выскочил из вагона и быстро поднялся по знакомой лестнице в четвертый этаж, в общежитие. На его беду, он пришел не вовремя. В большой комнате, где происходили репетиции, собрались артисты, и пожилой человек в очках, одетый в весьма затрапезный костюм, скучным голосом читал доклад о творческих установках театра.
Орловский председательствовал и, видимо, без внимания слушал докладчика, но Надеждина заинтересовали его слова, и он внимательно следил за ходом его мыслей.
Очевидно, доклад уже подходил к концу. Артисты посмеивались и решительно поправляли его с мест каждый раз, когда он коверкал самые простые русские слова.
— Шекспир, в силу своей классовой ограниченности, не понял того, что так хорошо поняла молодая актриса нашего театра, отлично сыгравшая роль в новой пьесе из производственной жизни. Вы помните, конечно, как Офелия, расставаясь с жизнью, пела песню об иве. А молодая актриса по собственному почину ввела в текст пьесы изменения: она после решающего конфликта в пьесе, после того, как директор завода отказался проводить производственные совещания в цехах, — взяла ветку ивы и, смеясь, спела песню о ней как сознательную пародию на рутинеров, тормозящих движение вперед.
Орловский сразу переменился в лице и перебил докладчика:
— В этом месте у вас как-то непонятно… При чем тут ветка ивы и рутинер-директор? И какое они, в конце концов, имеют отношение к Шекспиру?
Докладчик остановился, протер носовым платком пенсне и наставительно сказал:
— Истинный художник мыслит широкими ассоциативными рядами. Неужели вы не можете этого понять? Впрочем, многие режиссеры не умеют теоретически обобщить собственный творческий опыт, и вы из их числа.
Надеждин не вытерпел и, воспользовавшись коротким перерывом, ехидно спросил с места:
— А что значит «классовая ограниченность»? Я ее у Шекспира не заметил.
Докладчик с любопытством посмотрел на Надеждина и захохотал:
— Ну, знаете, азами сейчас заниматься не время. Впрочем, я у вас задержался, а мне уже давно надо быть в другом месте. Пожалуй, товарищ Орловский, мы на этом сегодня закончим, а обсуждение доклада проведем на будущей неделе…
Все согласились с этим предложением. Докладчик собрал листки с заранее подготовленными цитатами, которые еще могли ему пригодиться сегодня, и важно вышел из комнаты, бросив на прощание иронический взгляд на возражавшего ему корреспондента.
— Вы что? — спросил удивленный Орловский, подходя к Надеждину. — Неужели уже переработали пьесу?
— Всю ночь просидел не разгибая спины, — с удовлетворенным видом хорошо поработавшего человека ответил Надеждин. — Теперь, кажется, получилось. Так волновался, что сюда как на крыльях летел: хочется поскорей обсудить… Переделки на пользу пошли.
— Сейчас ничего не выйдет, — сказал Орловский, и Надеждин съежился, словно на него вылили ушат холодной воды. — У меня через десять минут начнется репетиция, а потом сразу же поеду на спектакль. Вы оставьте мне рукопись, я на досуге прочту и вам позвоню. А еще лучше возьмите-ка ее с собой и еще над ней поработайте. Время пока что терпит, мы будем работать над другой пьесой, а вы свою отшлифуйте получше на досуге. Через пятидневку приезжайте ко мне…
Делать нечего, пришлось возвращаться домой с рукописью в кармане.
Надеждина разбудил настойчивый стук, и хриплым со сна голосом он крикнул:
— Войдите!..
Тотчас распахнулась дверь, и в комнате появился секретарь московской редакции Узин.
— Какими судьбами? — воскликнул Надеждин, удивленный появлением нежданного гостя. Он недолюбливал Узина и меньше всего хотел встретиться с ним в Ленинграде. Но ничего не поделаешь, надо быть гостеприимным хозяином. Быстро одевшись, Надеждин сказал:
— Только умоюсь и буду в полном твоем распоряжении.
Когда он вернулся в комнату, Узин уже сидел за столом и перелистывал объемистую рукопись Надеждина.
— Ты что, драматургом стал? Пьесы пишешь? — спросил Узин и расхохотался. — А мы-то в редакции не обнаруживали у тебя никаких литературных талантов.
Надеждин поморщился:
— Черт его знает, что еще выйдет из моей пьесы. Пока хвастать рано.
— Хвалю за скромность. Как у тебя работа идет на заводе?
— Да вот оторвался немного от ребят, сочинениями занялся…
Узин укоризненно покачал головой.
— Боюсь, даром время потеряешь…
— Все может быть… Ну а ты-то какими судьбами оказался в Ленинграде?
Узин, приплясывая, прошел по комнате и радостно сообщил:
— Редактор послал меня Максима Горького встретить.
— Что ты говоришь?! — воскликнул изумленный Надеждин. — Разве он в Ленинграде?
— Плохим ты стал газетчиком, с тех пор как занялся писанием пьес. Новостями не интересуешься!
Оказывается, на днях Горький приезжает в Ленинград, и Узин прибыл сюда заранее, чтобы написать очерк о встречах писателя с ленинградцами. Надеждин должен помочь Узину.
— Придется тебе свою пьесу на время отложить, — сказал Узин, вручив Надеждину письменное распоряжение Елина. — Займешься газетными делами…
Напившись чаю, они поехали прежде всего в Ленсовет, где, очевидно, уже имелись сведения о предстоящем приезде Горького.
Доро́гой Надеждин сказал:
— А знаешь, сначала мы с тобой поедем в Европейскую гостиницу. Там скажут, забронирован ли для Алексея Максимовича номер. После этого нам все яснее станет. А оттуда уже в Ленсовет…
— Хорошо придумано, — обрадовался Узин, — узнаю старого коня по следу его копыт! А я-то думал, что ты уже отвык от журналистской работы.
В Европейской гостинице им сказали, что номера для Горького и его спутников забронированы и что Алексея Максимовича ждут в Ленинграде завтра. В Ленсовете эти сведения подтвердили, и Узин сразу же принял решение:
— Я встречу его на вокзале, а ты поедешь в Малую Вишеру. Если удастся, там с ним и побеседуешь. А если даже побеседовать тебе не удастся, все-таки кое-какой материал раздобудешь. Сразу вернешься в Питер и расскажешь мне, а я использую для очерка.
— Жить будешь у меня?
— Что ты! Постараюсь устроиться в Европейской, где остановится Алексей Максимович. Там легче собрать материал для очерка. Кстати, как мой костюм? Хорош? Из заграничного материала — у моряков купил! — хвастливо добавил Узин и стал смотреться в зеркало.
— Я в костюмах плохо разбираюсь, — признался Надеждин.
— Оно и видно, — сказал Узин, критически разглядывая узкий пиджак Надеждина, его слишком широкие брюки и немодные, тупоносые ботинки. — Зря не обращаешь внимания на свой туалет. Журналисту надо хорошо одеваться: ведь он встречается с самыми разными людьми.
— Я больше имею дело с заводскими ребятами, они моими костюмами не интересуются, — ответил Надеждин, впервые обратив внимание на необычайно яркий галстук Узина. — С таким галстуком, как у тебя, я бы ходить стеснялся.
Узин самодовольно посмотрел на свое отражение в зеркале и ответил:
— Нечего нам с тобой препираться. Тебе уже пора уезжать. С вокзала прямо приходи ко мне в гостиницу, а я тем временем начну очерк с лирических описаний Ленинграда. Город очень хорош теперь. Жалею только, что кончились белые ночи. Я бы прекрасно их обыграл в рассказе о встрече Алексея Максимовича ленинградцами.
Узин был живым воплощением всего, что не любил в газете Надеждин, которому особенно не нравилась размашистость его фельетонов и высокопарность изложения. Сам Надеждин писал всегда просто, по-деловому, экономил место на третьей полосе, где обычно помещались его заметки рядом с корреспонденциями с мест, и в шутку называл Узина газетным барином. В его присутствии Надеждин всегда испытывал смущение, и теперь даже рад был его поручению: лучше уехать, чем шататься с ним вместе по городу и выслушивать бесконечные поучения.
Вечером он сел в поезд, идущий в Малую Вишеру, и прибыл на маленький грязный вокзал поздно ночью. В станционном ресторане не было ничего, кроме пива и свиного сала. Не было и хлеба. «Не пришла машина с хлебозавода», — объяснила буфетчица, разбитная бабенка лет сорока с малиновой наколкой на пышных черных волосах.
Рано утром поезд подошел к перрону. Надеждин очутился в одном из первых вагонов. Проводник постоял на ступеньке с развернутым зеленым флажком до первого семафора и потом, притворив дверь, закурил. Здесь же, в тамбуре, стоял и Надеждин, старательно скручивая козью ножку.