— А вы кто такой? — спросил проводник.
— Газетный корреспондент, — ответил Надеждин. — Меня направили встречать Алексея Максимовича в поезде, да вот не знаю, к сожалению, в каком он вагоне.
Проводник проверил документы Надеждина и доверительно сообщил:
— Он в первом вагоне едет, но туда нет проходу. Начальник поезда запер дверь на ключ и никого не велел пускать: он так и предполагал, что кто-нибудь из газетных корреспондентов в Малой Вишере сядет.
— Значит, мне не удастся повидать Алексея Максимовича до Ленинграда? Выходит, зря я ехал в эту самую Малую Вишеру?
Проводник подумал, почесал затылок, выпустил еще много колечек табачного дыма.
— Вы пойдите поспите пока, — предложил проводник, — а перед Любанью я вас разбужу, вы и пройдете к начальнику поезда.
Поспать не удалось — проводник явился за ним еще задолго до Любани.
— Вас начальник поезда к себе просит…
Надеждин тотчас спрыгнул на пол, быстро оделся и направился за проводником в соседний вагон. Молодой железнодорожник с десятком значков на карманах форменной тужурки весело сказал:
— Значит, для газеты будете описывать приезд Алексея Максимовича? Вы и про наш поезд упомянуть не забудьте! А я вам по секрету одну важную новость сообщу. Поимейте в виду, что Алексей Максимович не хочет парадной встречи в Ленинграде — очень уж ему опостылели торжественные речи, и решил он сойти с нашего поезда в Любани, а оттуда ехать в Ленинград на дачном. Понятно?
— Большое вам спасибо…
— Да не в спасибо дело, — махнул рукой начальник поезда. — Заботимся мы об Алексее Максимовиче. Вы уж ему, пожалуйста, не надоедайте расспросами. Лучше издали приглядывайтесь. Ну, конечно, сядете в один с ним вагон, но с разговорами не приставайте. Ему хочется самому понаблюдать за людьми, не открывая, кто он, а вы ему помешаете.
— Ну, Горькому-то вряд ли удастся остаться неузнанным, все с самого детства его по портретам знают…
— Это верно, но уж очень неожиданным будет его появление в дачном поезде. И узнают, да не догадаются.
Надеждин согласился с ним, пообещал не надоедать Алексею Максимовичу и знакомства с ним не завязывать.
В Любани он вышел на перрон и сразу же увидел Горького.
Вместе с несколькими сопровождающими его людьми Горький направился к другой платформе, где уже стоял дачный поезд, который через полчаса пойдет в Ленинград. Надеждин шел вдоль перрона, стараясь не обращать на себя внимания, но Горький заметил его, и Надеждина удивил взгляд голубых глаз Алексея Максимовича: с любопытством почти детским оглядывали они и людей, суетливо толкавшихся у билетных касс, и двух подвыпивших любанских обывателей, в обнимку ходивших по перрону, и молочницу с огромными бидонами, и босоногую девочку, вышедшую к поезду с корзиной семечек. У Горького был веселый, озорной взгляд, словно у школьника, только что убежавшего со скучного урока, и Надеждин благодарно подумал о начальнике поезда, давшем хороший совет…
«Конечно, стыдно было бы сейчас приставать к Алексею Максимовичу со стандартными вопросами. Ведь он рад, что избавился от докучливых корреспондентов, и сейчас с любопытством наблюдает за людьми, толпящимися на этой станции. И наверно, видит в каждом из них такое, чего нам никак не удалось бы рассмотреть. Ведь глаз художника улавливает малейшую мелочь, скрытую от обыкновенного человека…»
Поезд вскоре тронулся. Теперь на перроне оставалось совсем немного людей. Горький еще раз прошелся по перрону, потом остановился возле газетного киоска и закурил сигарету. Сделав две затяжки, он закашлялся надсадным стариковским кашлем, лицо его побагровело, шляпа немного сбилась набок, и Надеждин вспомнил, что именно из-за болезни легких Алексей Максимович живет за границей.
«Хоть бы дождя не было, — подумал Надеждин, — а то начнет моросить, так уж до вечера… После итальянского воздуха такая мокрядь ни к чему…» Горький вдруг решительно пошел к вагону для курящих. Следом за ним, потупясь, делая вид, что не узнает великого писателя, шел Надеждин.
Вагон был уже переполнен, но пассажиры потеснились и освободили на скамейке место для высокого сутулого пассажира в широкополой шляпе. Никто не догадался, что это — Горький. Его спутникам пришлось стоять. Надеждин видел только спину Горького.
Под Ленинградом в вагон набралось так много пассажиров, что Надеждин оказался оттесненным в самый дальний угол. Когда ему удалось выйти на платформу, Горького там уже не было. Досадуя, Надеждин отправился на поиски Узина. Всего вероятней, что тот ждет прихода поезда где-нибудь поблизости. Так и оказалось. В пустом ресторанном зале загрустивший Узин медленно осушал пузатый графин. В руках у него была сегодняшняя вечерняя газета, и он внимательно перечитывал ту полосу, на которой обычно печатали уголовную хронику.
— Скучаешь? — спросил Надеждин.
— Очень грустно, — признался Узин, — весь день сегодня был какой-то неудачный. Проснулся в семь часов и сразу же поехал на вокзал. С тех пор здесь и маюсь. Все поезда московские встретил, а Горького нет и нет. И главное — ведь выехал он из Москвы. Это точно установлено. Газетчики его встречали, писатели с цветами пришли. Никто понять не может, что случилось. Все уже разошлись, а я все-таки остался и жду.
— А ведь Горький приехал, — сказал Надеждин, усаживаясь рядом с Узиным.
— Что ты говоришь?! Быть не может.
— Только что я видел его. Мы в одном дачном поезде ехали из Любани. Он нарочно хотел избежать торжественной встречи.
— Где же он сейчас? — взволнованно спросил Узин. — Черт возьми, мы все прозевали! Будем теперь посмешищем в глазах читателя. Прозевать его приезд… Это же ни на что не похоже! Официант! — беспокойно крикнул он седоусому старику с салфеткой в руках. — Давайте счет…
Расплатившись, он сказал Надеждину:
— Я сейчас же поеду в гостиницу, наведу справки. А ты-то материал у Алексея Максимовича взял? Познакомился с ним?
— Нет.
— Почему? — начальственным тоном спросил Узин. — Другие корреспонденты не подпускали?
— Там вообще не было корреспондентов.
— Что же тебе помешало выполнить редакционное задание?
— Видишь ли, Алексей Максимович устал от нашего брата. Уж очень мы ему докучали в последнее время. Один хороший человек посоветовал мне не беспокоить Горького.
Узин расхохотался:
— И ты последовал этому совету? Узнаю, как говорят юмористы, почерк твоего поведения. И очень он мне не нравится.
В гостинице Узин очинил десяток карандашей, уложил в портфель несколько редакционных блокнотов, повертелся возле зеркала, приводя в порядок свою шевелюру, и начальственным тоном отдал приказание:
— Ты пока что посиди в номере и попытайся привести в систему свои наблюдения. Тем временем я проникну к Горькому и сразу займусь очерком. Сегодня же по телефону передам в Москву.
Он вышел из номера, а Надеждин сел за узкий стол, большую часть которого занимал огромный письменный прибор, и начал запись своих дорожных впечатлений. Работа сначала шла плохо, но потом он увлекся, мысленно увидел голубые внимательные глаза Горького и с них именно начал свой очерк. Он писал о любопытстве великого художника к жизни, об этих удивительных глазах, вбирающих в себя все богатство мира сего… Лиха беда начало, и он, как казалось ему, быстро заполнил редакционный блокнот мелкими, но очень четкими буквами.
— Как? Ты еще не кончил? — спросил Узин, швыряя на кровать блокноты и карандаши. — А я уже видел Алексея Максимовича и беседовал с ним.
К самому носу Надеждина поднес он книгу Горького «Мать» и с гордостью сказал:
— Даже получил от него автограф на память. Вот, посмотри, — он ткнул пальцем в надпись на первой странице: «Товарищу Узину от автора». — Узнаешь руку Горького? То-то… Теперь я с этой книгой… Шутка ли? А ты за это время нацарапал что-нибудь?
Надеждин с трудом сдерживался, чтобы не вспылить — еще неприятней стал ему Узин, размахивающий книжкой, которую собирался использовать для своего преуспеяния.
— Так… интересно, — сказал Узин, взяв из рук Надеждина блокнот. — Пригодится для моего очерка, а начало просто хорошо. Даже не ожидал от тебя. Насчет глаз — удачно.
Он не поблагодарил Надеждина за работу, сделанную для очерка, который будет подписан одной фамилией Узина, и весело сказал со своей обычной бесцеремонностью:
— Больше мне ничего от тебя не надо. Остальным я сам займусь… Можешь уезжать на свою заставу и заниматься тем, чем душеньке угодно.
Только приехал Надеждин в общежитие, и сразу же его позвали к телефону. Иван Дозоров басил в трубку:
— Приезжай завтра утром в Дом печати. У нас в ЛАПП важное совещание. И захвати рукопись пьесы — хочу почитать…
В назначенное время Надеждин приехал в Дом печати. В больших комнатах никого не было, и только в сторожке удалось ему разыскать Дозорова, как всегда облаченного в военный костюм. Надвинув на лоб козырек фуражки, Дозоров играл в шашки. Надеждину он обрадовался:
— Молодец. Аккуратист. На тебя можно положиться. Ты погоди немного. Я только другу намажу…
Но его партнера — здешнего швейцара — не страшили эти угрозы, и он ехидно похихикивал, зажав в кулаке реденькую бороденку:
— Цыплят по осени считают…
Он слыл здесь лучшим игроком и блестяще доказал через несколько минут свое искусство, заперев сразу шесть шашек Дозорова.
— Молодец! — воскликнул Дозоров и подбросил вверх фуражку. — Сорвал все мои планы! Но я не обидчив и первый тебя поздравляю.
Несмотря на свою горячность, Дозоров отличался добродушным характером. В его записной книжке значились фамилии многих знаменитых и вовсе не известных людей, объединенных по самым неожиданным признакам. Были там разделы: «умнейшие люди Ленинграда», «доморощенные философы», «крохоборы» и много других. Швейцар был сегодня впервые включен в отдел «умельцы», — там значились уже пожарный, прославившийся игрой на бильярде, и кочегар, не знавший соперников на городошном поле.