— Ну что ж, Надеждин, теперь займемся нашими делами, — сказал Дозоров и повел журналиста в комнату, где помещалось правление ЛАПП. Там, сев на низкий диван с круто выступающими пружинами, он сказал строго:
— Пьесы не вижу.
Надеждин протянул ему завернутую в газетную бумагу рукопись, и Дозоров прикинул ее на руке:
— Не очень тяжела… А вот недавно я здорово раскритиковал одного романиста. Убедительная критика получилась — весы помогли.
Рассказ об этом случае Надеждин уже слышал на собрании ЛАПП: один плодовитый беллетрист принес на заседание свое новое произведение и требовал немедленно дать отзыв о нем. Он положил на стол очень толстую рукопись и самодовольно воскликнул: «Теперь я писатель с весом, написал эпохальную книгу!» Услышав эти хвастливые слова, Дозоров рассмеялся и сразу вышел из комнаты. Вернулся он минут через пять, держа в руке безмен.
— Семь фунтов! — воскликнул он. — Действительно, ничего не скажешь, рукопись тяжелая… Весит больше, чем «Война и мир».
Все писатели долго смеялись, и автору пришлось уйти с собрания: уже никто не мог отнестись к его произведению всерьез.
— Орловский моей пьесой не очень доволен, — признался Надеждин. — Говорит, что женщин маловато.
— Чепуха, — решительно возразил Дозоров, — он с такими же критериями подошел и к моей драме. Просто заботится о своих артистках. Им-де ролей нет. Но не может же пролетарская литература руководствоваться такими соображениями. У нас сейчас главное — производственная драма, а не личная жизнь человека. Конечно, если бы мы интересовались семейными идиллиями, женские роли нашлись бы. Но ведь у нас свое, особое задание. Ты не грусти, за пьесу я буду драться, а уж со мной связываться никому не советую. Тут почище придумаю историю, чем с безменом…
Он засмеялся, вернул рукопись Надеждину и не допускающим возражений тоном добавил:
— Я-то тебя не из-за пьесы вызвал. Сегодня в пять часов явишься в Европейскую гостиницу. У нас встреча с Горьким.
Надеждин смутился:
— Удобно ли мне-то быть с вами? Ведь я еще совсем начинающий.
— Раз я говорю, значит, удобно. Мы все — еще литературная молодежь. Именно поэтому Алексей Максимович и согласился встретиться с нами. Маститых он давно знает, а к нам с особым интересом приглядывается. Ну, чего ты задумался? Не робей, воробей, поднесут — сразу пей! Понимаешь, к чему это сказано? Народная мудрость: зовут — значит, нечего отказываться. Пока ты свободен, а к пяти часам приходи. Сбор — в вестибюле гостиницы.
Гуськом шли они по коридору. У Дозорова была странная раскачивающаяся походка, — так же всегда ходил паренек из бригады Буркова, бывший матрос Пашка Костромитинов. Словно по шаткой палубе корабля, шел Дозоров по коридору первого этажа. Надеждин замыкал шествие.
У открытой двери Дозоров остановился, оглядел свою команду и решительно вошел в большую темную комнату, где и днем горели электрические лампочки. Здесь было много стульев, и Надеждин заметил, что все они заняты. С видимым неудовольствием ожидающие смотрели на лапповцев. Это, впрочем, не смутило Дозорова. Открыв приотворенную дверь, он сразу же вошел в смежную комнату.
Минуты через две он вернулся и громогласно сообщил:
— Сейчас Алексей Максимович примет нас вне очереди.
В это самое мгновение со стула, стоявшего возле окна, поднялся Узин и бросился к Надеждину.
— А ты каким образом оказался здесь?
— Я пришел с писателями из ЛАПП, — растерянно ответил Надеждин.
— Ты? Писатель? — рассмеялся Узин. — С какого же времени? С тех пор, как пишешь пьесу?
Дозоров сразу же вмешался в разговор:
— А вам нечего смеяться! Написали бы такую пьесу, как Надеждин, тоже были бы с нами.
— Он написал пьесу! — покатываясь со смеху, говорил Узин и с издевкой посматривал на Надеждина. — Замечательное сочинение! Артистки, конечно, будут драться за роли в этой драме!
Горький сидел за большим столом, заваленным рукописями и книгами, и весело смотрел на вошедших. Взгляд голубых внимательных глаз скользнул по Надеждину, и несколько секунд Горький разглядывал этого невысокого широкоплечего человека с растрепанными волосами, словно вспоминая, где его видел впервые. Надеждин потупился и боялся пошевелиться под этим пристальным взглядом, и все в комнате тоже начали обращать на него внимание, но в это время, на счастье, заговорил Дозоров:
— Вот, Алексей Максимович, притащил всех наших ребят. Остальные не смогли прийти — заняты на производстве. Да и из этих большинство — производственники.
— Очень хорошо, — мягко округляя слова, проговорил Горький. — Рад познакомиться с вами, товарищи.
— Мы тоже очень рады, — быстро, словно боясь, что его перебьют, сказал молоденький паренек с круглым веснушчатым лицом и узкими глазами.
Надеждин тяжело чувствовал себя в эти минуты. Когда Дозоров предложил ему написать пьесу, он не отнесся к новому для него делу с должной серьезностью, а теперь, увидев Горького, понял, какую огромную ответственность принял на себя, взяв билет члена Ленинградской ассоциации пролетарских писателей. Что же это такое? Писатель Надеждин — и рядом писатель Горький! Надеждин почувствовал себя самозванцем и окончательно сник… А тем временем один из рабочих ребят звонким, высоким голосом уже читал свои стихи и Алексей Максимович внимательно слушал его, держа в руках дымящуюся сигарету.
Стихи были странные, и не только потому, что очень плохие и безграмотные, — звучали в них иностранные имена и названия, которые без особой уверенности, краснея, выговаривал паренек. Когда он сел, Горький улыбнулся и постучал костяшками пальцев по столу.
— Вы не удивляйтесь, Алексей Максимович, — сказал Дозоров, — у наших ребят это часто бывает, пишут они о том, чего не видели. Окружающее почему-то им неинтересным кажется, и вот рождаются стихи о таких краях, где они никогда не были и не будут.
— Это еще как сказать, — возразил паренек, — вот пойду служить на флот и стану участником заграничных походов.
Дозоров хотел было ему возразить, но уже встал в картинную позу другой нетерпеливый поэт и восторженно прочел довольно длинное стихотворение, в котором было очень много шумных восклицаний, необычных эпитетов, странных сравнений и очень мало живых человеческих слов. Кончив чтение, он улыбнулся и тем же восторженным тоном сказал:
— Знаете, пока я читал, понял, что стихи мои очень слабы. Я вам лучше расскажу, какой роман я задумал. — Сразу же, не ожидая согласия Алексея Максимовича, он начал рассказывать о забавных приключениях нэпманского сына, пришедшего на завод приобретать производственный стаж, без которого нет надежды попасть в высшее учебное заведение, и закончил предложением встретиться на заводе с литкружковцами.
Чувствуя, что встреча идет не очень гладко, Дозоров сказал:
— В общем, вы ребят повидали, Алексей Максимович, и больше мы вас задерживать не будем. А ценные рукописи я отберу и вышлю в Сорренто. Когда вернетесь в Италию, эти листки посмо́трите с интересом — все-таки от них повеет родным воздухом, нашим, заводским, ленинградским.
Ребята подходили к Горькому, жали ему руку и выходили из комнаты.
Только вышли, Дозоров набросился на читавших стихи поэтов:
— Оскандалился с вами! И кто вас за язык тянул? Почему вы первыми выскочили?
Ребята стали оправдываться, и Дозоров наконец отпустил их, пообещав на прощание от имени ЛАПП объявить выговоры за недисциплинированность.
— Они же от чистой души читали, — сказал Надеждин, когда молодые люди ушли, — и конечно же не сердится на них Алексей Максимович. Ведь ему все внове кажется у нас. Жизнь в стране за несколько лет круто изменилась. И эти рабочие парни, занимающиеся писанием стихов и спорящие о литературе, ему особенно интересны. А что их стихи слабые, он это заранее предвидел. Ведь вообще-то сейчас у нас хороших поэтов не много… Так что зря беспокоишься.
— Ты думаешь? — спросил повеселевший Дозоров. — Завтра мы снова встретимся с Алексеем Максимовичем, сразу узнаем, прав ли ты. На этот раз будем только вчетвером.
— Я людей знаю, — с неожиданной гордостью промолвил Надеждин, — и заметил, что Алексей Максимович два раза слезу смахнул, пока ребята читали.
— Что ты говоришь? Я ничего не видел.
— Потому что волновался за ребят и смотрел только на них все время.
— Пожалуй, ты прав, — весело проговорил Дозоров. — Молодец ты, Надеждин. Теперь дня три я буду занят, а потом к тебе зайду, и мы весь вопрос с пьесой решим. Может, ее Алексею Максимовичу показать?
— Неудобно ему такую мазню показывать. К тому же что я буду три дня делать? Как-то не привык бить баклуши.
— Тебе надо еще раз пьесу переписать, — наставительно сказал Дозоров. — Ты думаешь, легко написать пьесу? Тяп да ляп и готов корабль? Так, что ли? Нет, тебе ее много раз переписать придется. Ты сиди и переписывай до тех пор, пока я не приду. Тогда придумаем, как быть с нею.
…Узина в гостинице уже не было: он уехал в Москву не попрощавшись. Надеждин направился в свое общежитие и снова сел за письменный стол. Наконец явился к нему Дозоров, перечитал пьесу и с удовлетворением сказал:
— Суховато, конечно, но прок из нее будет. Кстати, ты ее уже не носи Орловскому. Лапповцы решили порвать с ним и теперь ведут переговоры с другим театром. Твоя пьеса там и пойдет одною из первых.
Дозоров долго раздумывал, постукивая пальцами по столу, и вдруг обрадованно воскликнул:
— Ты знаешь, сухость — это все-таки порок! Ты очень привык к материалу, и это сказывается. Великие писатели иначе поступали.
— А может быть, я вовсе и не писатель? — робко попробовал возразить Надеждин. — Сегодня смотрел на Горького, и стыдно мне стало. Выхожу я вроде самозванца. Мой товарищ по редакции Узин меня на смех поднял, и, пожалуй, справедливо.
— Этот мещанин с пестрым галстуком? — спросил Дозоров.
— Почему ты решил, что он мещанин? Так-то он, правда, парень с противным характером, но в мещанстве его вряд ли можно обвинить. Просто пролаза.