— Обыватель, — уверенно сказал Дозоров. — Мне его лицо сразу не понравилось. Да и ты сам говоришь, что он пролаза. Так вот, значит, какая идея у меня родилась. Здесь ты слишком близко к материалу, к тому, о чем пишешь. Полезно на ваши заводские дела взглянуть с некоторого расстояния. Великие писатели часто так поступали. Гоголь «Мертвые души» даже за границей, в Италии, писал. Ну, конечно, тебе в Италию ехать незачем, а вообще-то на юг прокатиться неплохо. Оттуда наш север милее покажется, и без моросящего дождика даже заскучаешь. Поработаешь еще над пьесой и приедешь к открытию нашего театра. Тогда мы быстро пьесу обсудим, и ты сможешь вернуться на завод, к исполнению своих обязанностей. С редактором твоим мы сами договоримся.
Надеждин решил, что совет Дозорова дельный и останавливаться на половине пути нельзя. Уже много времени ушло на работу над пьесой, и надо было довести ее до конца. Еще одна попытка, а там уже видно будет.
Правда, теперь, после встречи с Горьким, все чаще пробуждалось в нем одно не выразимое словами чувство. Ему казалось, что вся затея с пьесой — зряшная, что его уговорили заняться литературой против его воли, что ничего из этой блажи Дозорова не выйдет.
Не напрасно ли он согласился стать драматургом? Да и есть ли у него дарование? Он перечитал пьесу и остался очень ею недоволен. Герои говорят какие-то ненастоящие слова, монологи длинны, диалоги бесцветны. Но может быть, Дозоров прав, и в уединении, вдалеке от завода, он напишет пьесу по-новому? К тому же на заводе ждут ее, ребята прочитали о ней заметку в газете и теперь интересуются, уже три раза предлагали устроить читку. Он, конечно, побаивается выступить перед ними, но ведь все равно отчитаться в работе придется…
Отступать было невозможно, и он стал готовиться к отъезду. Как раз в это время встретил он Мезенцова и подробно поведал о своих писательских злоключениях. Мезенцов близко принял к сердцу его огорчения.
— Может быть, Дозоров и прав. Надо уехать куда-нибудь, поработать там еще и, если ничего не выйдет, найти в себе смелость отказаться от надежды, что станешь Островским или Грибоедовым.
— Таких честолюбивых надежд я никогда не питал. Просто хотелось рассказать о замечательных наших ребятах из ударной бригады.
— Это можно и в очерке сделать, — заметил Мезенцов, — на то ты и журналист. Газета всегда бы напечатала твой очерк. Так что ты не хитри: все-таки надеялся стать писателем.
Надеждин попытался было ему возразить, но сам почувствовал правоту Мезенцова и замолчал. Невеселым было его раздумье. Он понял, что переживает теперь переломное время. Почти у каждого журналиста бывает в жизни такая пора. Ему вдруг начинает казаться, что истинное его призвание — литература, а не газета. Тогда-то и рождаются грандиозные замыслы: один губит уйму времени на работу над пьесой, другой ночами пишет роман, третий выкуривает еженощно огромное количество папирос за сочинением рассказов. Смотришь, и появляются потом анонсы о спектаклях, извещения о выходе романов, критические разборы рассказов. Но слава оказывается недолговечной. Пьеса после двух или трех представлений снимается с репертуара, роман забывают, ругательные отзывы сыплются со всех сторон на новоявленного новеллиста. Счастлив тот, кто вовремя одумается и спокойно вернется к своей будничной, ежедневной работе, поняв, что литература требует не только честного служения, но и какого-то, хоть самого маленького, дарования. Надеждин уже начинал понимать, что именно дарования литературного у него нет. Самое трудное для него — выдумка. За долгие годы газетной работы привыкший к совершенной точности и добросовестности, он больше всего затруднялся, когда необходимо было дать волю фантазии…
Он мысленно представил, как извивается сейчас в Москве, в редакции, Узин, рассказывая о появлении Надеждина в делегации начинающих писателей, направлявшейся к Горькому, и сам засмеялся — действительно, очень смешно…
— Что тебя развеселило? — спросил Мезенцов.
— Потом расскажу, когда вернусь.
— А куда же ты хочешь направиться теперь?
— Пока еще не решил, но, наверно, послушаюсь совета Дозорова, махну куда-нибудь на юг.
— Но куда именно?
Надеждин развел руками:
— Куда глаза глядят.
— Зачем же так-то, — сказал Мезенцов. — Я тебе посоветую, куда стоит поехать. Езжай-ка ты в Энск — чудесное место, глушь страшная. И, главное, есть с кем поговорить: там сейчас Ася Прозоровская.
— Ты серьезно говоришь?
— Конечно! Ты разве не знаешь о ее последних неприятностях?
— Понятия не имею.
— С тех пор как мы ее с Беркутовым разводили, много ей пришлось пережить.
Мезенцов рассказал ему и о болезни Беркутова, и об изгнании Аси из института, и о перемене в настроениях Дронова, и о музее в Энске, где сейчас работает Ася.
Надеждин оживился и с неожиданной веселостью сказал:
— Чудная идея! Сейчас же пойду за билетом…
— Погоди, не спеши. Хочу тебе посоветовать прочесть свою пьесу Асе. Она ведь тоже когда-то увлекалась литературой, писала стихи — и неплохие. Так что в твоих писаниях она разберется, женщина умная…
В тот же вечер Надеждин уехал из Ленинграда. Ему не хотелось останавливаться в Москве: тогда пришлось бы зайти в редакцию и там выслушать немало насмешек от Узина и его приятелей. Лучше ехать в Энск через Одессу. Оттуда на пароходе Надеждин доберется до Крыма, из Джанкоя поездом до Мелитополя, а от Мелитополя до Энска не больше трехсот километров, и всегда можно рассчитывать на попутный транспорт. К тому же и вещей у него с собою нет…
Никто не провожал его на вокзал, никто не пожелал счастливого пути. В одиночестве Надеждин выпил рюмку водки, съел порцию сосисок с неизменной тушеной капустой и занял свое место в поезде еще задолго до отправления. Через час он уже спал, и, пожалуй, впервые за много времени ему удалось отдохнуть по-настоящему в этом переполненном и шумном вагоне. В Одессе Надеждин не стал задерживаться, в тот же день достал билет на уходящий вечером пароход и вскоре был у берегов Крыма.
Теперь, когда уже совсем недалеко до города, где жила Ася Прозоровская, он начал испытывать беспокойство. Как отнесется Ася к его неожиданному появлению? Должно быть, ее очень удивит, что он пишет пьесу! Он, впрочем, сразу же объяснит ей, как это получилось, и Ася, конечно, поймет, в каком затруднительном положении оказался он.
Надеждин думал о предстоящем объяснении с нею и мысленно видел ее такою, какой она была в день их первой встречи в колабышевской коммуне, в Москве. Он снова видел ее красивое лицо, ровный пробор, разделяющий ее светлые волосы, и широкое темное пальто, к которому был приколот маленький красный цветок. И глаза, смотревшие так прямо на собеседника, голубые, с маленьким черным зрачком, вспоминались ему в эту минуту, и казалось, они прямо смотрели на него и спрашивали о чем-то. Чем меньше становилось расстояние до Энска, тем больше он думал о ней и припоминал свои короткие встречи с нею, и была в этих воспоминаниях тихая грусть: ведь всегда он смотрел на нее с удивлением и боялся признаться себе, что она ему очень нравится. Они всегда встречались на людях и при каких-то странных обстоятельствах: в Москве, в студенческой коммуне, когда Колабышев грубо пытался обнять ее; в Ленинграде, на квартире Мезенцова, когда она пришла ночью, заявив, что навсегда рассталась с мужем; потом в Капелле на вечере Маяковского. Минуты, которые они провели наедине, были считанными, а сейчас они казались ему очень значительными и важными.
Надеждин боялся признаться самому себе в том чувстве, которое уже давно к ней испытывал, но сейчас понял, что именно Аси не хватало ему все эти трудные месяцы… Он вспомнил ее привычку приглаживать свои гладкие блестящие волосы и радостно улыбнулся: скоро он встретится с нею.
Пароход подошел к порту и остановился вдали от берега: здесь еще были недостроены причалы. Лодки плыли на высокой волне. Множество медуз качалось возле парохода. Сверху они были похожи на большие бледно-розовые грибы. Чайки вились над ними, особенно запомнилась одна, жирная, тяжелая в полете. Медузы медленно передвигались по волнам среди окурков, спичечных коробков, газетных листов — всего того мусора, который так охотно выбрасывают за борт пассажиры.
Надеждин вспомнил чей-то рассказ, будто медуза может ослепить, если ее поднесешь к глазам. Неужели это правда? Или же просто придумал кто-то? Неужели, если он поднесет медузу к глазам, то ослепнет и никогда больше не увидит Асю? Он рассмеялся — так нелепо было это представить, — ведь он обязательно должен встретиться с нею, и ничто не может помешать их встрече.
С этой минуты Надеждин думал только об одном — о тех словах, которые нужно сказать Асе, как только он увидит ее.
С благодарностью он подумал о Мезенцове, направившем его в этот далекий Энск, где теперь живет Ася. И как ему самому не пришло в голову? Как он мог жить, не думая о ней и всерьез занимаясь этой пьесой? А почему бы ему не написать пьесу о любви? Нет, он, конечно, напишет плохо, заранее можно сказать, что плохо…
В таких размышлениях проходило время, а расстояние до Энска все уменьшалось, и настал день, когда он увидел вдали крытые черепицей крыши и высокий крест на соборе. Это и был Энск. Надеждин спрыгнул с грузовика в километре от города — надо было хоть немного почиститься и привести себя в порядок.
В городке было очень много садов, и Надеждин подолгу останавливался возле некоторых домов. В этот ранний час улицы еще были безлюдны. Медленно тарахтели возы: крестьяне направлялись на базар.
«День-то, оказывается, воскресный, — вспомнил Надеждин. — В такой день трудно отыскать в незнакомом городе нужного человека».
На перекрестке мальчишки играли в мяч. Надеждин остановился, поглядел и пошел дальше. Удивительно, его самого за последнее время судьба бросала в разные стороны, как мяч. Вот теперь зачем-то оказался он в Энске.
Вскоре он вышел на главную улицу. Здесь находилось кино, где, как извещало объявление, приколотое к черной доске, по воскресеньям показывали картины последних выпусков. В это воскресенье обитатели Энска имели возможность посмотреть нашумевший фильм «За монастырской стеной». Рядом с кино, в невысокой пристройке, помещалась почта. Надеждин решил зайти туда и в дверях столкнулся с Асей Прозоровской.