— Вот видите, я с билетом все устроил. Будет место, и даже в соседнем с вами купе, — сказал Надеждин, подходя к ней, и улыбнулся. — Даже за билетом ходить не придется. Проводник обещал сам купить.
— Я рада, что все уладилось, но, по правде, не ожидала от вас такого поступка.
— Видно, плохо меня знали, — спокойно сказал Надеждин. — Ведь вы меня небось сухарем считали? Мало того, и вообще-то моей личностью мало интересовались. Какое вам, в сущности, дело до того, что на свете существует журналист Надеждин? Ну, случилось ему присутствовать при некоторых ваших встречах с людьми, при исключительных, можно сказать, встречах.
Он скрутил самокрутку, закурил, выпустил в сторону несколько клубов табачного дыма и закашлялся. Ася пошла в купе переодеться, и Надеждин остался один у окна. Пролетающие за окном вагона степные просторы; маленькие станции, мимо которых поезд проходил не останавливаясь; палисады, где высокие мальвы с нежными цветами раскачивались на ветру; босоногие дети, выбегающие навстречу на тихих разъездах, — все казалось Надеждину сегодня необыкновенно красивым и привлекательным.
Поезд уходил все дальше на север. Скоро начался дождь. Низкое, набухшее, словно губка, небо обволокли серо-свинцовые тучи. Крупные капли блестели на окнах и быстро расплывались по стеклу. Вернулась Ася, стала рядом, и они долго стояли молча у окна, прислушиваясь к монотонному пению колес, к шуму дождя, к пронзительным свисткам паровоза. Но вот кончился дождь, и радостно было увидеть ярко сиявшее солнце над простором полей. Запах разогретой травы врывался в окна — горьковатое, чуть пряное дыхание южного лета… Надеждин не смел взглянуть на Асю, а она молчала и думала о чем-то своем, и ему вдруг ясно представилась вся нелепость сегодняшнего поступка. Впрочем, Надеждин ничего не ждал больше от своей многострадальной пьесы. К нему вернулось былое уменье смотреть на себя со стороны. Какой он, собственно говоря, драматург? Населить рукопись манекенами, заставить их говорить суконным языком скучные вещи может всякий. Но оживить людей не каждому дано. Он легкомысленно поступил, поддавшись уговорам Ивана Дозорова. Писать пьесу чуть ли не по партийному заданию… Да мыслимо ли это? И какими испуганными глазами смотрел на него взбалмошный Орловский во время ночного разговора. «Любите ли вы женщин?» — спросил режиссер. Какой странный вопрос… Если бы Орловский видел Надеждина сейчас, рядом с Асей, он не задал бы его.
— О чем вы думаете сейчас, Надеждин? — спросила Ася, высунув из окна маленькую сильную руку с голубыми жилками навстречу ветру.
— О том, что я написал очень дрянное произведение, — чистосердечно сознался он.
Ася покраснела, но ничего не сказала в защиту разруганной самим Надеждиным пьесы.
— Я сразу почувствовал, что вам она не понравилась. Когда я читал, вы все время смотрели в сторону, словно боялись встретиться взглядом со мной. А потом задремали… Я ведь все заметил, хоть и не отрывал глаз от рукописи. Так, только искоса посмотришь, и сразу видишь, что вы смертельно скучаете…
Ася стояла совсем близко к нему, он чувствовал ее свежее дыхание, видел косы, уложенные коронкой, и маленькое розовое ухо с едва заметным проколом в мочке: в последнем классе школы нашла на нее блажь, и она целую зиму носила серьги с жемчужными подвесками. Он смотрел на нее удивленными глазами, словно видел ее впервые, и не мог наглядеться, и только тяжело вздыхал, будто подымался в гору.
— Пожалуй, вы правильно критикуете себя, — сказала Ася и отошла от окна. — Самая главная беда, что пьеса ваша очень скучна.
— Наконец-то вы сказали свое мнение о ней.
— И, кроме того, знаете, она удивительно нехудожественна. Ваша пьеса кажется докладом в лицах. Сразу видно, что вы не мыслите образами.
Надеждин перебил ее и сказал:
— Я с вами согласен. Но о том, что писал ее, не жалею: теперь навсегда излечен от художественных поисков. Разъезжая по стране, видел много интересного, многое сам испытал в жизни, — но рассказать об этом никогда не сумею. А казалось, стоит только взяться за перо — и все оживет…
— Вам и жалеть нечего. Ведь вы журналист — и делаете свое дело. Мне всегда казалось, что труд журналиста ничем не хуже труда писателя. Вы всегда в гуще жизни, и результаты вашего труда сказываются быстро. Скольким людям вы помогли в жизни! Ведь и я обязана вам…
Они снова вспомнили о своей первой встрече в колабышевской коммуне. Надеждин признался, что был немало удивлен, когда, войдя в комнату, увидел такую красивую девушку в объятиях Колабышева.
Ася покраснела, темные брови ее поднялись кверху, и она пригладила рукой растрепавшиеся на ветру волосы.
— Ну уж и красивая…
— Неужели вы сами никогда не смотрели на себя в зеркало? — горячо воскликнул Надеждин. — Я, знаете, не мастер говорить комплименты.
Она перевела разговор, стала рассказывать об Андрее, о том, как он вел себя после ухода из коммуны, как женился на Даше и уехал с нею в далекий тихий Успенск, где в летние месяцы работает и старый Прозоровский…
— Жена у него замечательная, от нее все наши без ума, а Андрей у нее просто под башмаком. Он человек мягкий, всегда находится под чьим-нибудь влиянием. В коммуне он во всем слушался Колабышева, а сейчас рад исполнить любое приказание жены. Занятная пара…
Надеждин вынул из портфеля объемистую рукопись и добродушно сказал:
— Значит, надо исправлять ошибку.
Одну за другой выбрасывал он в окно мелко исписанные страницы, и они быстро исчезали в невысоком рыжем кустарнике за насыпью.
— Зачем вы это делаете? — спросила Ася, схватив Надеждина за рукав. — Надо было сохранить пьесу на память.
— Нет, теперь дело уже кончено навсегда, — возразил Надеждин, мягко отстраняя руку Аси. — А я не люблю возвращаться к прошлому.
Когда исчез последний лист, Надеждин снова посмотрел на Асю и тяжело вздохнул:
— На операцию надо решаться сразу, не откладывая надолго. Теперь уже никогда не буду увлекаться искусством. Это — болезнь опасная. Отдашь годы, а ничего не выйдет, и станешь обозленным неудачником, каких я видел немало.
Ася стояла по-прежнему рядом, у окна, и Надеждин чувствовал тепло ее плеча, и розовое маленькое ухо с проколотой мочкой было совсем близко от него, и он не шевелился, боясь каждого неосторожного движения.
— А вы не печальтесь, — сказала Ася, немного отодвинувшись. — Когда-нибудь напишете еще книгу о людях, которых знали, и она будет жить долго…
— Наоборот, я нисколько не огорчен, мне даже странно, что мог столько времени потратить попусту, жить без любимого дела. На заводе-то за Старой заставой ждут меня ребята… Снова впрягусь в газету, буду печатать заметки по двадцать строк о заводских делах, ругаться с редактором, спорить с товарищами… Немного времени пройдет, и забуду о пьесе… — Он помолчал и тихо сказал, почти прошептал, глядя на тоненькую, как паутинка, складочку у ее рта: — А вообще-то я рад, что Иван Дозоров заставил меня писать пьесу. Ведь без этой затеи я не встретился бы с вами.
Словно не слыша его, Ася воскликнула:
— Смотрите, мы, кажется, подъезжаем к большой станции!..
Поезд замедлил ход. На узком и длинном перроне шел торг, горланили женщины в пестрых платках, босоногие ребятишки подносили к вагонам бутылки с молоком и кринки с варенцом, и пассажиры уже запасались продуктами на дорогу. Вслед за другими спрыгнул на насыпь и Надеждин. Когда поезд тронулся, он вернулся в вагон с жареной курицей, с буханкой черного хлеба и с огромным букетом полевых васильков.
— Это вам, — сказал Надеждин, протягивая цветы Асе, — я почему-то подумал, что они очень пойдут к вашим голубым глазам.
Ася строго посмотрела на него, но букет взяла.
— Вы становитесь слишком чувствительным, и мне это не нравится.
Больше он уже не заговаривал о ее глазах.
Аграфену Игнатьевну предупредили телеграммой о приезде Аси, и уже задолго до прихода поезда она была на вокзале. Она ходила по перрону с независимым и гордым видом, в легком летнем платье, высокая и худая, в старомодной шляпке, из-под которой выбивалась растрепавшаяся на виске прядь седых волос. В руках она держала букет пахучих золотисто-желтых лилий: ведь встречала любимую и несчастливую в замужестве дочь… Далекий южный городок, где работала Ася, казался Аграфене Игнатьевне мрачным захолустьем. Там, в угрюмой тишине провинциальных улиц, проходят лучшие Асины годы, и никто не знает, когда удастся ей вернуться в родной дом. Комнату дочери Аграфена Игнатьевна убирала каждое утро, словно ежедневно надеялась на возвращение Аси.
Долго ходила она по перрону, прижимая к груди пахучий букет и разглядывая встречающих, — там было немало старух с такими же цветами, как у нее, но все эти женщины сильно подались с годами, обрюзгли, расплылись и чем-то стали похожи на хлопотливых наседок, а она, Аграфена Игнатьевна, совсем не сутулится, только светлые глаза выцвели и стали казаться совсем прозрачными…
Паровоз вздыхал и отдувался, словно выбился из сил, и вдруг, выпустив клубы пара, замолчал и остановился. Встречающие тотчас же бросились к вагонам. Аграфена Игнатьевна сразу увидела Асю, стоявшую на площадке. Какие-то юркие молодые люди оттеснили Аграфену Игнатьевну, и еле удалось ей пробиться к дочери. Впопыхах она и не заметила, что в этой давке потеряла цветы, и ужасно огорчилась.
— Ничего, мама, мне хорошие цветы купил в дороге Надеждин, — сказала Ася, обнимая мать, и протянула ей букет полевых васильков.
Надеждин? Аграфена Игнатьевна вспомнила молодого человека с острым, внимательным взглядом и растрепанными волосами, помогавшего им во время неприятностей с Андреем и с колабышевской коммуной, и удивленно взглянула на дочь. А Надеждин уже стоял возле с тяжелым чемоданом и протягивал руку:
— Очень рад снова видеть вас.
Ну, она-то, пожалуй, не рада, а изумлена. Как оказался он в одном поезде с Асей? Неужели едет с нею еще из Энска? И как попал он туда? Ухаживает за ее дочерью? Нет, эту мысль Аграфена Игнатьевна сразу отогнала: уж очень неподходящая получилась бы пара, если бы Ася вышла замуж за Надеждина