— Я же не нарочно, — оправдывался Костромитинов, — сегодня, как назло, опять все корпуса были в смазке…
— Ты на смазку не сваливай, — горячился Степан Игнатьев, — все руки моют чисто, а после тебя полотенце становится похожим на портянку, стыдно потом перед теми, кто позже приходит. Они так и говорят: опять бурковцы оттиски пальцев оставили…
Все захохотали, и Пашка Костромитинов, безнадежно махнув рукой, уже больше не пытался оправдываться.
Хотя было поздно, Мезенцов решил сегодня же повидать Афонина. На заводе они поговорить не успели, а завтра — день беспокойный, хлопотливый, того и гляди уедешь из города не попрощавшись с секретарем партбюро.
Давно работали они вместе, а все еще ни разу не видел Мезенцов Афонина в домашней обстановке.
Дверь ему открыла миловидная немолодая женщина с быстрым взглядом светло-карих глаз, очень чистенькая, — так и сверкал туго накрахмаленный белый воротничок ее блузки, и манжеты были такой же ослепительной белизны, и одета она была в белый халат, словно врач или сестра милосердия.
Мезенцов в нерешительности остановился на пороге:
— Мне к Афонину…
— Проходите, товарищ! Вы с завода? Плохо ему, снова кровохарканье… Врач уложил на неделю, а он завтра же хочет встать с постели. Вы на него, пожалуйста, повлияйте…
Олимпиада Матвеевна провела Мезенцова по длинному темному коридору и на повороте распахнула дверь. В комнате, освещенной неярким светом настольной лампы, лежал на кровати Афонин.
— Не помешаю? — спросил Мезенцов.
— Что ты, друг! Наоборот, желанным гостем будешь, — ответил Афонин, приподымаясь на локте. Мезенцова поразил его усталый, измученный вид и мертвенная бледность. Он сел на стул рядом с кроватью. — Заболел я, Никита Васильевич, опять свалился…
Мезенцов понял, что долго задерживаться здесь нельзя, и прощальную беседу не затягивал. Олимпиада Матвеевна принесла свою меховую шубу, укрыла ею мужа и вышла из комнаты.
Вернулась она с детьми. Старший, учившийся в школе, шел впереди, а двое младших держались за платье матери.
— Ну вот, пришли с тобой попрощаться перед сном, — сказала Олимпиада Матвеевна. — Уже поужинали. Андрюша и уроки приготовил.
Афонин ласково улыбнулся и тихо спросил старшего сына:
— Как твое путешествие? Далеко доехал?
В школе, где учился Андрюша, были отличные преподаватели, и во время, свободное от занятий, затеяли они интересную игру для старших школьников — путешествие по Советскому Союзу. Путешествовали они, конечно, по карте, но в каждом большом городе задерживались надолго, изучали его историю, знакомились с экономическим значением и тем самым приобретали хорошие знания. Недавно к этой игре привлекли и Андрюшу. Он помогал старшим школьникам развешивать и укладывать карты и очень гордился оказанным ему доверием. Конечно, большинство объяснений он слушал невнимательно, однако кое-что запомнил и теперь важно объяснил отцу, что школьная экспедиция недавно миновала Новосибирск, а оттуда направляется в Красноярск. Младшие дети с завистью посмотрели на Андрея и захныкали, что им тоже хочется поскорей в школу.
— Ничего, ребята, как только поправлюсь, схожу к директору школы, попрошу, чтобы он записал вас…
— А сразу заниматься нельзя?
— Никак невозможно. Для вас занятия начнутся только с осени.
— Я не хочу, — заплакала Катя. — Я сейчас же хочу в школу.
Афонин поморщился.
— Ладно, если тебе так хочется, завтра же мать сходит в школу, узнает, когда вам надо приходить.
Олимпиада Матвеевна увела детей, и Афонин спросил:
— Видишь, какая у меня босоногая команда? Трудно будет жене, если придется поднимать их одной. Впрочем, я на товарищей надеюсь…
— Ну что ты, Евграф Григорьевич! Ты сегодня мрачно настроен. Болезнь пройдет, еще погуляем вместе. Врач-то был у тебя?
— Каждое утро приезжает. Требует, чтобы уехал лечиться, но я с ним крепко поспорил. Никуда мне нельзя уезжать до тех пор, пока не выполним годовой план. Обязались мы его закончить досрочно, и все газеты об этом протрубили. Не выполним — опозоримся на всю страну.
Афонин помолчал, потом откашлялся и чуть повеселевшим голосом сказал:
— Хорошо, что кровь больше не идет…
— Вот видишь, значит, поправишься…
— Нет, — печально сказал Афонин, — поправиться я уже не могу. Это определенно. Весь вопрос только в том, чтобы протянуть, насколько это возможно, подольше. Как только план выполним, начну лечиться. А пока сдаваться нельзя. Директора нового у нас еще нет, дело только налаживается…
Он жил заводскими интересами и так увлекся разговором, что Олимпиада Матвеевна вошла в комнату и решительно сказала:
— По-моему, вы уже наговорились.
Мезенцов смутился и стал оправдываться:
— Я давно уже хотел уходить, да Евграф Григорьевич не отпускал…
— Ты уж как хочешь ругай меня, — улыбнувшись, сказал Афонин. — Но очень мне жаль с Мезенцовым расставаться, — ведь его от нас насовсем забирают в Красную Армию.
Он долго тряс руку Мезенцова своей влажной слабой рукой и тихо повторял:
— Служи с честью… По-моему, еще таки будет война на нашем веку…
Это был последний день, когда Мезенцов мог распоряжаться своим временем как хочет. Сегодня вечером он уезжает в армию… На прощанье он долго гулял по городу. Хотя время сейчас летнее, а на улицах очень свежо. Холодный ветер со взморья дул все сильней. В заливе горели штормовые сигналы.
Впрочем, Мезенцов уже давно привык к капризам ленинградской погоды. А вот девушке, стоявшей на грузовике, сейчас было холодно. Шелковое платье и сандалии плохо защищали от ветра.
Мезенцов подошел к грузовику. На плакате крупными буквами было выведено: «Цветы не роскошь, а украшение быта». Тут же стояло несколько горшков с геранью.
Вот оно что: оказывается, девушка продавала цветы, и директор магазина заранее поспешил предупредить ленинградцев, что цветы — не роскошь…
Глаза Мезенцова неожиданно встретились с измученными глазами девушки в шелковом платье.
— Купите цветы, — тихо сказала она.
— А как торговали сегодня? — спросил Мезенцов.
— Все цветы продала, а вот герань осталась. Не берут.
— Это почему же?
— Говорят — мещанские цветы.
Мезенцов рассмеялся, и девушка улыбнулась в ответ, снимая нитяные перчатки и дуя в кулачок.
— Сколько же у вас осталось горшков?
— Восемь штук.
— Ну и хорошо, я все покупаю.
Девушка благодарно улыбнулась: продав цветы, она сможет наконец вернуться в магазин и расстаться с этим неуютным перекрестком, где так свирепо дует ветер с балтийского взморья.
— Вы с собой возьмете? Завернуть?
— Нет, уж придется их завезти ко мне домой.
Девушка получила деньги, записала адрес Мезенцова и, весело махнув ему на прощанье рукой, заторопила шофера.
— Мигом домчим, — сказал рябой парень, высунувшись из кабины.
— Только вы уж, пожалуйста, и плакат мне оставьте.
Девушка удивленно посмотрела на него.
— Нет, плакат нам самим нужен, — ответила она решительно. — А то, знаете, кое-кто подсмеивается над нами.
Так и не удалось Мезенцову упросить ее расстаться с плакатом.
Впрочем, он был рад, что помог ей, и на прощанье тоже помахал рукой. А в это время уже загремели на улице трубы духового оркестра, и Мезенцов увидел почетный караул моряков, возвращающихся в казармы флотского экипажа.
Маленький моряк шагал впереди сводного караула: в его картинной выправке, в той четкости, с которой он отдавал команду, чувствовался настоящий кадровый офицер.
«Такой маленький, а с какой легкостью несет свое грузное тело», — подумал Мезенцов, провожая потеплевшим взглядом уходящих вперед моряков.
Только встретила его Галина Петровна, сразу же привлекла к себе и поцеловала в лоб:
— Спасибо за цветы…
Он, конечно, не сказал ей, почему купил горшки с геранью, и молча прошел в комнату. Все здесь казалось ему чужим. Портрет сына, висевший на стене, Галина Петровна обвела черными чернилами, и это показалось фальшивым Мезенцову. «Лучше бы о сыне заботилась, не уезжала, не бросала бы на руки старухе матери… А теперь незачем выставлять свою боль напоказ, все равно не поверю».
— А у меня новости, — сказала Галина Петровна, вслед за ним входя в комнату и садясь на кушетку. — Знаешь, я сегодня целый день провела в театре Орловского. Там мне устроили просмотр и, представь, зачислили в труппу. Орловский был очень мил и много рассказывал о театре, о писателях, об актерах. Я смеялась, услышав повествование о театральной судьбе Надеждина, помнишь, того самого корреспондента, который ухаживает за Асей…
— Мне Ася об этом ничего не говорила.
— Щадила твои нежные чувства, ведь ты как-никак друг юности и был в нее влюблен.
— Ничего подобного, — холодно ответил Мезенцов. — Это только твое воображение. Мы с нею были просто товарищами.
Галина Петровна нахмурилась и тем же беззаботно-игривым тоном продолжала:
— В конце концов, меня не интересует, влюблялся ли ты в Асю. А Надеждин-то, оказывается, пьесу написал. Там у него одни мужчины действовали, женских ролей он не предусмотрел, так как их в цехе по штатному расписанию не положено… Получилось очень смешно: сплошные заседания и митинги.
Мезенцов сказал вдруг:
— Все равно Надеждин — очень честный парень, и стыдно над ним смеяться.
Галина Петровна сердито поморщилась и замолчала. Больше они уже не разговаривали. Мезенцов ушел в ванную комнату переодеться и через несколько минут вернулся в военной форме — в гимнастерке, зеленых брюках, грубых юфтевых сапогах, смазанных ружейным маслом.
Он боялся неизбежных при прощании лишних разговоров и надеялся, что жена спит: тогда совсем легко уйти из дому, только нужно оставить на столе записочку. Но Галина Петровна не спала и сухими без блеска глазами посмотрела на Мезенцова, когда он вошел в комнату.
— А военная форма тебе идет! Ты в нее как влитый…