— Кто вы? — спросил я его.
— А кто вы? — ответил он вопросом, и я увидел, что в руке у него браунинг.
— Я счетовод, только что выписался из больницы и не знаю, что здесь происходит.
Человек улыбнулся, спрятал браунинг в карман и приподнялся с земли.
— Вот что, — сказал он, — мы отступаем, мне угрожает смерть. Я должен скрыться. Но в этом городе я человек новый. Согласитесь ли вы мне помочь?
— Пожалуйста, — ответил я, — я могу спрятать вас у себя. Пойдемте.
Мы пошли с ним по саду, и мне вдруг пришла в голову удивительно удачная мысль. Я спросил у него:
— Кто вас знает в Семипалатинске?
— Только два человека, — ответил он, — секретарь укома и его заместитель. Я еще даже и не стал на учет в этом городе. Как только я приехал, сразу же почти началась пальба. Я был у секретаря укома, когда в комнату ворвались белогвардейцы.
— Ну и что же? — спросил я, чувствуя, что меня начинает пробирать мелкая дрожь.
— Их обоих убили, а я бежал. Меня преследовали…
— Вы были одеты так же, как сейчас?
— Да.
— Это очень плохо. Давайте поменяемся одеждой. Меня здесь все знают, и в случае чего я всегда сумею оправдаться. Скажу, что кастелянша в больнице потеряла мое пальто.
Он согласился, и мы тут же переоделись. Я натянул на себя широчайшую шинель с медными орлами на пуговицах, на голову надел потрепанную армейскую фуражку.
— Здорово, — сказал он, — как сильно вы изменились. Пойдем.
Мы пошли по саду. Минут через пять, когда мы вышли на улицу — а было уже поздно, — на улице залаяли собаки. Собак в Семипалатинске очень много, и все они невероятно злы. Но мы, понятно, не боялись собак и быстро шагали по переулкам, торопясь домой.
— Стой! — кто-то окликнул нас, и, прежде чем мы успели что-нибудь сообразить, нас уже обыскивали. Молоденький прапорщик в большой фуражке, надвинутой на самые брови, и странного вида господин в котелке и галошах навели нам прямо в лицо электрические фонарики и, переглянувшись, коротко приказали:
— Взять!
К нам подскочили солдаты, вскинули винтовки наперевес и куда-то погнали. Мы думали, что нас ведут в тюрьму, но на самом деле нас привели в сарай, где лежали несколько раненых красногвардейцев, и заперли на замок.
— Теперь пропали, — шепнул мой спутник. — Не вини меня.
Я хотел ответить, что не собираюсь его винить, но в эту минуту дверь сарая открылась и вошел господин в котелке. Солдаты шли за ним следом, и бравый унтер-офицер осторожно нес венский стул. Господин в котелке сел на стул и, ткнув пальцем в тот угол, где сидел мой спутник, крикнул:
— Подойди сюда.
Мой спутник подошел к стулу. Мне было страшно. Представьте себе сарай — стоны раненых и прерывистое дыхание солдат, два фонаря «летучая мышь», чертящих косые, причудливые тени по стенам…
— Кто ты такой? — громко спросил господин в котелке.
Мой спутник протянул документы, лежавшие в кармане моего пальто.
— Липа, — окончательно разволновался господин в котелке. — Счетоводы в такое время по улицам не гуляют.
Мой спутник молчал, и это окончательно решило его участь.
— Обыскать лучше, — приказал господин в котелке, и я задрожал со страху. «Куда он дел браунинг?» — подумал я и закрыл глаза. Когда я посмотрел снова, браунинг уже был в руках у господина в котелке.
— Так, — зашептал он, рукояткой браунинга ударяя моего спутника по зубам, — стало быть, теперь счетоводы ходят с браунингами. Смерти боишься?
Мой спутник съежился было, но оглянулся, посмотрел на меня и вдруг с размаху ударил господина в котелке по широкой, жирной щеке, как будто нарочно созданной для пощечин.
Господин в котелке выстрелил, и мой спутник упал на землю. Господин в котелке выстрелил еще раз, и я почувствовал, что по руке у меня течет кровь.
— Этого завтра, — брезгливо сказал господин в котелке, показывая на меня, и вышел из сарая. Я слышал, как щелкнул замок, и хотел было подняться, но голова опять закружилась, и я снова упал.
Назавтра меня не расстреляли. Господин в котелке куда-то уехал, и меня перевели в тюрьму. Там меня записали в тюремные книги, и я узнал, что зовут меня Георгием Николаевичем Беркутовым. Тюремщики нашли в моем кармане партийный билет и долго подсмеивались, так как, по их словам, я вступил в партию всего за две недели до ареста.
Мне не хотелось умирать, и я заявил, что меня по ошибке приняли за Беркутова и что я на самом деле счетовод и местный житель.
Начальник тюрьмы мне не поверил, так как Беркутов был уже похоронен, а документы и одежду вернули моей жене, которая признала мои вещи.
Так я сидел несколько месяцев под постоянной угрозой расстрела.
В одиночной камере нас было двое. Соседом моим был молодой парень, бывший командир роты, по фамилии Гай. Беззаботный весельчак, он часто утешал меня в трудные, бессонные ночи занятными рассказами о своих похождениях и странствиях. Мы с ним однажды разоткровенничались и рассказали друг другу много такого, что при иных обстоятельствах осталось бы тайной. Гай выслушал мою исповедь без особого внимания. На четвертый месяц моего заключения, когда нас уже перевели в общую камеру, в тюрьме был организован побег. Бежали и мы с Гаем, но в общей суматохе потом потеряли друг друга. Мое положение было ужасно: говорить, что я сидел под чужой фамилией, — значило навлечь на себя подозрения. Меня могли счесть за провокатора. Я продолжал лгать…
Беркутов помолчал, оглядел сидящих в зале, на мгновение задержался на побелевшей от волнения Асе и тихо продолжал:
— Дальше все сведения сходятся с моей биографией — и военные заслуги и прочее. Все, за исключением того, что был я Ненароковым, а не Беркутовым. Тот, чье имя я носил, давно был убит белыми в городе, где я случайно встретился с ним. Годы шли, и я уже начал забывать, что доживаю чужую жизнь. И вот однажды, в поезде Москва — Ленинград, встретился я с забытым мною товарищем по тюремной камере Гаем. По правде, трудно было его узнать — так он изменился за несколько лет. Оказывается, на гражданской службе ему не повезло, из партии его выгнали, от работы освободили — и он стал проводить дни и ночи в разных подозрительных местах. Ресторанов во время нэпа много пооткрывали, а кроме того, появились в Ленинграде и Владимирский клуб, и «Ростов-на-Дону», и «Трокадеро». Владимирский клуб и поныне существует. Правда, в последнее время газеты против него начали поход. Но ведь я говорю о прошлых годах, о времени моей встречи с Гаем. Так и повадился он дома не ночевать. Круглый день на ходу. Ведь Владимирский клуб открыт до первых трамваев. В Москву он по каким-то делам ехал, и мне очень обрадовался. Ну, конечно, выпили, разговорились, — кстати, только вдвоем в купе ехали. На каждой станции он идет в буфет и приносит бутылку водки и какую-нибудь закуску. Много переговорено было, и вдруг напоминает он мне о моем давнем признании. Оказывается, он историю мою запомнил и теперь решил меня ею шантажировать.
— Не все у вас гладко, — говорит.
— Почему вы так думаете?
И он, не моргнув глазом, пьяным голосом отвечает:
— Ну сами посудите, какой вам был смысл скрывать свое настоящее имя? Наверно, что-нибудь скрываете…
Я ему объясняю, что никакого злого умысла у меня не было, что я самым обыкновенным образом запутался. Под утро заснул я ненадолго, а он сидит у окна и смеется.
— Что вас развеселило? — спрашиваю.
— Как же мне не смеяться? — отвечает Гай. — Ведь теперь ты у меня в руках. Что хочу, то с тобой (он на «ты» стал называть меня в ту ночь) и сделаю. Захочу — выдам. Захочу — и скрою твою тайну.
Так и оказался я в его руках. Иногда придет, и ничего, кроме бутылки водки, не спрашивает. А иногда предъявляет всякие несуразные требования. Так, например, пришлось его устроить завхозом института…
Долго рассказывал Беркутов, в каком страхе держал его Гай, и никто не слушал его рассказ с таким вниманием, как Ася. Наконец-то стали понятны все недомолвки Беркутова, стал понятен и постоянный страх его перед Гаем. Веселенькую жизнь он себе придумал, нечего сказать.
Теперь уже не было никакой загадки и в судьбе Беркутова, она стала проста и понятна от начала до конца. И с таким человеком она соединила свою жизнь, поверила его ласковым словам и красивым рассказам! Она сама себе была противна теперь. У нее не было жизненного опыта? Но разве это оправдание? Ведь могло случиться и так, что они не разошлись бы. Как бы теперь пришлось ей в этом зале? Кто бы поверил ее оправданиям?
Ася старалась не смотреть на Беркутова, но, против ее воли, взгляд все время устремлялся туда, где, опустив голову, неподвижно, словно нашел на него столбняк, сидел Беркутов.
Но вот объявили перерыв, и Ася решилась подойти к столу председателя комиссии.
— Вы ко мне? — спросил высокий старик. Его маленькие, пытливые глаза с любопытством разглядывали Асю. — Я хочу покурить, пойдемте в коридор, там и поговорим.
В коридоре, у высокого подоконника, он набил трубку махоркой, закурил и с наслаждением сделал несколько затяжек.
— Чем могу быть полезен? — со старомодной учтивостью спросил он снова, и Ася сразу же почувствовала доверие к этому человеку — глаза его смотрели требовательно, но доверчиво.
— Вас, наверно, удивит моя просьба. Но сначала надо же вам знать, кто я такая. Я — та самая Анна Прозоровская, которая была замужем за Беркутовым. Я просила бы освободить меня от показаний сегодня. То, что говорил Беркутов, было для меня такой же неожиданностью, как и для других. Я ничем не смогу помочь вам. Я знала только того Беркутова, который был заместителем директора института. Того же, кто присвоил чужие документы…
— Зачем же вы оправдываетесь? — перебил ее председатель. — Ведь вас ни в чем не обвиняют. Если он сумел обмануть партию, то такую молодую женщину, как вы, обмануть было значительно легче.
Ася облегченно вздохнула и быстро проговорила:
— А товарищ Бодров считает иначе. Он специально меня вызвал на это заседание. Он грубо требовал от меня показаний по делу Беркутова. Но я ведь ничего не скрываю, никого не хо