чу обманывать.
— Я вас в этом и не обвиняю, — сказал председатель комиссии. — И ваши показания ничем не помогли бы делу. А то, что сегодня рассказывал Беркутов, нам и без него известно.
— Зачем же тогда меня вызывал Бодров в Ленинград?
— А вы разве не здесь работаете?
Ася подробно рассказала ему про свой перевод в далекий Энск, про недавний телеграфный вызов, и председатель комиссии озабоченно покачал головой.
— Каков подлец! Вы совершенно не нужны были нам. Он назло вам постарался… Можете уезжать хоть сейчас, вас никто не побеспокоит. А с этим типом я еще поговорю. Куда ни появляется он, всюду сразу же начинаются доносы по всем адресам. Большинство из них, конечно, оказывается ложью, но человек, на которого писал он, все-таки замаран. Значит, цель достигнута… И не придеретесь к нему: он отговорится, скажет, что его дело не карать, а сигнализировать. Ну, чего тут долго разговаривать. Можете спокойно уезжать обратно в свой Энск. Если же хотите вернуться в институт на постоянную работу, напишите заявление.
Он был справедливым человеком и так просто держался, что Ася почувствовала доверие к нему и откровенно призналась:
— Нет, теперь я уже из Энска не уеду. Там в земле таятся несметные сокровища, и я надеюсь, что раскопки окажутся удачными…
Зазвонил звонок. Председатель выбил трубку, спрятал ее в карман и поклонился: заседание возобновляется, у него больше нет времени.
— Я вас только на минуту задержу… Скажите, как вы думаете, Беркутов очень виноват?..
— Ну, тут, знаете ли, разговор долгий… Я-то думаю, что он просто обыкновенный авантюрист, каких много бывает в революционные эпохи. Накипь революции… Я таких повидал на своем веку… А вы, милая женщина, не беспокойтесь. Больше уже никогда не будут тревожить вас по делу вашего бывшего мужа.
Председатель комиссии ушел, а она все еще стояла у подоконника и, зажмурив глаза, думала о неожиданной своей удаче. Как хорошо она сделала, что обратилась к нему! Теперь уж никто не посмеет мучить ее, расспрашивать о Беркутове, двусмысленно улыбаться, как только произнесут в ее присутствии фамилию бывшего мужа… Прошлое отрезано навсегда, и больше она не вернется к тому, что было. Разве только в воспоминаниях, да и те станут меньше мучить с годами. Теперь, когда она свободна, совершенно свободна, нужно всерьез подумать о будущем. Жизнь нужно построить так, чтобы все было посвящено делу, работе, науке. Кроме Энска, она нигде не найдет места, где могла бы с пользой приложить свои силы. Там она останется жить навсегда… А Надеждин? Перед ней мелькнуло на минуту широкое лицо невысокого человека с растрепанными волосами, и она улыбнулась чему-то неопределенному и не очень тревожившему ее.
В ту же ночь после откровенной беседы с Таней и телефонного звонка Шустову она уехала из Ленинграда. Старый учитель обещал летом приехать в Энск и начать раскопки, благо теперь музей институту не подчинен и никто не может помешать работе… О заседании комиссии по чистке Ася ему ничего не сказала, только пообещала поделиться новостями в Энске…
Часть шестаяНА ПОВОРОТЕ
Дмитрий Иванович и Степан старались в этот день пораньше выбраться с завода. Большая радость была у них дома: только что получили они известие о приезде Емельяна.
— Пойдемте к нам, — сказал Дмитрий Иванович Надеждину, — надо и вам познакомиться с моим старшим…
Мария Игнатьевна с гордостью подвела Надеждина к старшему сыну:
— Вот, познакомься, этот товарищ вместе с отцом работает на заводе.
Емельян приветливо улыбнулся и поднялся во весь свой огромный рост. Он был, пожалуй, не ниже Самсона Павловича, но так соразмерно сложен, что не казался очень высоким. Он привлекал к себе внимание и заинтересовывал своим внешним видом. Но все попытки вовлечь его в разговор, который велся за чайным столом, оказались неудачными.
— Вы уж извините, очень он у нас молчалив, — заметила Мария Игнатьевна, наливая сыну чай.
— Работа такая, — словно оправдываясь, сказал Емельян. — С самых юных лет пограничник. А на нашей службе приучаешься молчать.
Он сидел рядом с отцом, обняв его левой рукой, и прижимался к нему, как маленький, и Надеждин понял, почему так любили Емельяна в семье: был он очень ласков и внимателен ко всем близким.
Вот Мария Игнатьевна уронила нечаянно что-то, и в ту же минуту он оказался рядом с нею и поднял платок. Вот Степан попросил показать новый прием джиу-джитсу, и Емельян, не желая причинить боль младшему брату, лишь чуть-чуть сжал его руку. Вот Таня заинтересовалась местами, где в последнее время нес службу Емельян, и он, склонившись над старым атласом, долго разыскивал на карте маленькую речку, затерявшуюся в Средней Азии…
Тане вдруг захотелось сводить старшего брата на могилу деда, и тотчас же он направился с нею на кладбище.
В окно было видно, как шел он по переулку, взяв сестру под руку, и они казались издали хорошей парой, — обычно сдержанная и замкнутая Таня смотрела на Емельяна влюбленными глазами и крепко прижимала локтем его большую, сильную руку.
Пока они ходили на кладбище, Мария Игнатьевна успела рассказать, что Емельяна теперь перевели в Ленинградский военный округ и что он будет служить на эстонской границе. Явиться на место он должен к завтрашнему утру и потому дома долго не задержится. Жена его еще на старом месте, и приедет, как только ликвидирует хозяйство, — жили они в Средней Азии давно и, как говорится, успели «обрасти», даже маленький домик купили по случаю в своих песках…
— А вы знаете, что Дмитрий Иванович направляется в дальнее путешествие? — спросил Надеждин. — Он вам еще ничего не говорил?
— Нет, ничего, — ответила взволнованная Мария Игнатьевна.
Надеждин рассказал ей о решении Дмитрия Ивановича направиться на Южный Урал с бригадой, и Мария Игнатьевна тревожно сказала:
— Там, говорят, неспокойно…
— Ничего, Маша, справимся, — ответил Дмитрий Иванович. — Не в таких переделках бывали. Степана с собой возьму, пусть посмотрит, какие кулаки бывают, — злей станет…
— И я с вами поеду, — решительно заметил Надеждин. — Давно уже не бывал на Урале, а ведь раньше так чуть не каждый год туда ездил…
Вскоре вернулась Таня под руку с Емельяном и сразу же начала рассказывать, как удивились все заставские старожилы, узнав в рослом и подтянутом военном старшего сына Игнатьева, того самого вихрастого мальчишку, который слыл когда-то самым отчаянным заводилой всех ребячьих проделок.
— И знаешь, папа, особенное внимание обращали на орден. Ведь Емельяна наградили в Бухаре, а он нам ничего не сказал. Когда пошли гулять, он переоделся, и я увидела на гимнастерке… Нет, ты посмотри, какой красивый…
Большой орден блестел на груди Емельяна, и все заинтересовались его необычным видом. Оказывается, в первые годы советской Бухары был установлен орден, которым награждались военные. Получил награду и Емельян, но добиться от него связного рассказа было невозможно.
— Дали за задержание нарушителей границы, — просто сказал он.
— Наверно, перестрелка с ними была? — спросил отец.
— Да, постреляли немного, — коротко ответил Емельян, и дальнейшие расспросы прекратились.
Когда Надеждин стал со всеми прощаться, Таня заявила, что обязательно проводит его и с нею пойдет Емельян.
— А про меня забыла? — спросил Степан. Он немного ревновал ее к старшему брату и всерьез считал, что Таня мешает ему поговорить о многом по душам с Емельяном.
— Ничего, Степа, мы с тобой завтра вместе сходим на завод, — утешил его Емельян. — Вот по дороге обо всем и поговорим.
Они ушли, пообещав быть к ужину, и Степану показалось, что у Марии Игнатьевны блеснула на ресницах слезинка.
— Что ты, мама?
— Ничего, Степа, от радости… Ведь мы всех вас троих подняли, все людьми стали…
Дмитрий Иванович подсел к Марии Игнатьевне, положил руку на ее колено, и они долго сидели молча, вспоминая прожитую жизнь, рождение детей, трудные годы гражданской войны и блокады.
«А хорошие у меня старики», — подумал Степан, выбежал на улицу и долго ходил возле дома, не желая мешать их разговору.
Возвращаясь домой, Емельян и Таня решили прогуляться пешком по Невскому, — теперь его называли проспектом 25 Октября.
В этот вечер на проспекте было особенно много народу; вечер был не по-ленинградски теплый, чуть подернутый влажным туманом, — только что кончился дождь и все блестело вокруг: и мчащиеся мимо автомобили, и пролетки извозчиков, и плащи прохожих. Торцовая мостовая дымилась и пахла смолой. Влажный, трепещущий воздух струился над крышами. Кое-где уже зажигали огни.
Возле большого магазина на Невском, у огромной зеркальной витрины, уцелевшей еще от дореволюционных времен, стояли молодые люди в мохнатых кепках, надвинутых на лоб, и в блестящих крагах. Все они были в летних пальто, щегольски накинутых на плечи. У самого рослого из них в руке блестел кастет, — они, видимо, не боялись милиции, и прохожие, увидев этих ребят, весь вид которых выражал глубочайшее презрение к слабому, торопливо переходили на другую сторону проспекта.
Емельян шел обычной своей легкой походкой, под руку с Таней, и весело смеялся, слушая ее неторопливый рассказ о взрослом ученике, которого она ударила в день первого знакомства.
— Знаешь, он в меня влюбился и ни за что не хотел кончать занятий. Я ему говорю, что он меня подводит, ведь надо сдавать отчет в институт, а у меня еще ничего не готово. Еле выпроводила, но он успел все-таки добиться права приходить к нам по вечерам в воскресенье чай пить. Но до сих пор еще не являлся: наверно, Степана побаивается. Тот ко мне всех знакомых ревнует. А Поталин с ним даже длинный разговор вел, очень путаный, — просил его не обижать, когда в гости явится. А ведь парень самолюбивый, нелегко ему было просить Степана…
— А тебе этот самый парень… Прости, как его фамилия?
— Поталин…
— Нравится он тебе?
Таня не успела ответить. Как раз в эту минуту она обернулась и встретилась глазами с парнями, небрежно облокотившимися на чугунный поручень возле витрины магазина.