е, который умер под пытками, но военной тайны не выдал. Надеждин говорит, что два дня тогда промучился, а заметка получилась длинная и плохая. Но, как говорится, хоть первый блин комом, а кухарка от сковородки не отходит. Так и у него получилось. Он быстро к газетному делу пристрастился и нашел в нем свое призвание. И теперь он уже твердо знает, что только в газете и есть для него смысл жизни. Значит, смысл жизни — в любимом деле.
Я с ним согласился и сказал, что для себя нашел смысл жизни на родном заводе. Я уж твердое решение принял — никуда с него не уходить. Я ему рассказал интересный случай. Иду недавно по заводскому двору и слышу, двое стариков разговаривают. Один сказал: «Это молодой Игнатьев идет». А другой спросил, не сын ли я Дмитрия Ивановича. А первый отвечает, что я — самого Ивана Иннокентьевича внук…
И так радостно на сердце стало, что и словами не передать.
«Значит, я никуда от этих стен не уйду», — говорю Надеждину.
Он сказал, что очень далеко загадывать не надо и клятв на всю жизнь давать не следует.
Я удивился его словам, а он говорит, что ведь на войну же пойду, придется тогда расстаться с заводскими стенами. Я ему отвечаю, что у нас на военной службе Емельян. Он родину отстоит. Я в него верю.
Надеждин не успокаивается, говорит, что Емельяну одному будет не справиться, ну, я ему и ответил, что и сам на войну не побоюсь пойти, если это понадобится.
А вообще-то согласился с ним, что смысл жизни в призвании, а мое призвание здесь, на старом питерском заводе, о котором сам Ленин в своих книгах писал.
Мне сообщили, что приезжает на завод делегация немецких рабочих. Я, конечно, очень заинтересовался — и вдруг узнаю, что меня назначили сопровождающим. Я съездил домой, переоделся и днем приехал в гостиницу, где они остановились. Меня познакомили с ними, и особенно мне понравился один паренек невысокого роста, похожий на Буркова, но, видать, гораздо его сильнее, по имени Генрих Оттокорн. Он знает несколько русских слов, и мы с ним кое-как объяснились без помощи переводчика. Днем мы осматривали завод, а потом он заявил, что хочет провести со мною вечер. Руководитель делегации сказал мне, что отпускает Оттокорна со мной, но просит потом его привести в гостиницу часам к двенадцати: ведь все-таки он — иностранец, и ему в незнакомом городе одному трудно придется.
Во время обеденного перерыва мы зашли к нам на завод, и я познакомил его с ребятами из нашей бригады. Он всех нас удивил, сказал, что Нюрка Поталина у нас хорошенькая. Мне как-то невдомек было это раньше, я поглядел на нее внимательней — и согласился.
Потом Оттокорн предложил нам испытать физическую силу разными упражнениями, и я всех победил, а Оттокорн оказался вторым и очень меня хвалил. Но я его одолел с трудом и решил каждый день упражняться с Бурковым, — а то ведь он оказался слабоват.
Когда обеденный перерыв кончился, мы сели с Оттокорном в трамвай и поехали в центр. Где мы только не побывали за этот день! Есть что посмотреть в Ленинграде!..
Мне понравилось, что Оттокорн — парень развитой и всем интересуется.
Поговорили мы с ним и о политическом положении. Он говорит, что в Германии сейчас сильными стали фашисты. Я об их программе мало знал, и он рассказал мне про их бандитские дела. Они клянутся со всем миром разделаться — с Россией, с Англией, с Францией, Америкой, а пока воюют с собственным рабочим классом. Оттокорн сказал, что его старшего брата — коммуниста, который состоит в Союзе красных фронтовиков, они недавно ранили. Правда, тот в долгу не остался…
Я крепко задумался и говорю Оттокорну:
— Вы там, у себя, их, ребята, слишком не распускайте! Покажите им силу немецкого рабочего класса.
Оттокорн согласился, на том мы разговор о фашистах закончили, ведь говорить нам было трудно; Оттокорн сказал мне, что он знает только двести русских слов — перед отъездом в Советский Союз специально подсчитывал…
Мы с ним сговорились, что будем переписываться и в порядке соревнования станем изучать языки: он — русский, а я — немецкий. Я ведь тоже сотни три слов по-немецки помню из того, что в школе проходил, — мы с Оттокорном вечером за пивом специально проверяли.
Расстались мы с ним друзьями, и ребята теперь надо мною смеются, говорят, что я дипломатом стал.
Но я им объяснил, что это — не дипломатия, а дружба с зарубежными братьями по классу, и тут никакой дипломатии быть не может…
Три дня у нас гостила жена Емельяна. Всем она очень понравилась. На пограничной службе она ему верный друг, лучший помощник, хорошо стреляет и на коне верхом ездит, как он.
В раннее сентябрьское утро курьерский поезд, шедший из Москвы, неожиданно остановился у деревянного перрона станции Колпино, мимо которой обычно проходит без задержки. Начинался серенький, невеселый денек. Тучи обложили небо, их рваные края низко нависли над огромными заводскими зданиями. В домах еще кое-где горел свет. Редкие прохожие шли по улицам рабочего поселка. Оказалось, кто-то неосторожно переходил путь и случилось несчастье.
Несколько человек, ходивших по перрону — среди них был Афонин, — вошли в первый вагон. У них были билеты на пригородный поезд, но начальник станции разрешил им, после доплаты, добираться до Ленинграда в курьерском.
В тамбуре было много курильщиков, и Афонин, не переносивший теперь табачного дыма, прошел в коридор. Там он встал у окна и пристально стал смотреть на корпуса Ижорского завода, где провел два дня, знакомясь с опытом литейщиков; это было очень важно для Старого механического: из-за брака отливок особенно страдала тракторная мастерская.
Уже немало времени прошло с того дня, когда Афонин поднялся с постели. В последние дни он чувствовал себя хорошо: больше не температурил, прекратилось кровохарканье, и ему порой начинало казаться, что болезнь отстала от него…
Снова он работал допоздна в партбюро, а порой и оставался там спать на обшитом клеенкой диване. Трудные, напряженные настали дни. По всем показателям выходило, что завод уже на этой неделе выполнит план третьего квартала. Теперь каждый день писали о Старом механическом центральные газеты, да и за границей все чаще стали появляться заметки-сообщения о работе тракторной мастерской.
…Поезд тронулся. Машинист сразу взял сильно, и от неожиданного рывка Афонин качнулся. Он решил занять место в соседнем купе и вошел туда. Там был только один пассажир — старик с веерообразной бородой; его сразу узнал Афонин. Черт возьми, да ведь это профессор Романов, тот самый, с которым он когда-то уезжал в Москву на совещание в Высшем Совете Народного Хозяйства. Это он заявил тогда, что не верит в реальность наших строительных планов… Интересно было бы узнать, что он делает теперь.
— Вы меня не узнали? — обратился к нему Афонин.
Романов сухо поклонился и ничего не ответил. Не в его обыкновении быть любезным с незнакомыми людьми, и никак, при всем желании, не мог бы он вспомнить, где видел этого немолодого человека с ввалившимися щеками и с белокурыми волосами, которые старательно расчесаны на прямой пробор, но на висках торчат вихрами.
— Помните, мы с вами вместе уезжали в Москву. Я еще опоздал немного, и вы меня ругали, что я не вовремя пришел…
— Теперь вспомнил, — тем же сухим тоном ответил Романов, как бы давая понять, что не хранит радостных воспоминаний о встрече с Афониным.
— Домой едете? — полюбопытствовал Афонин.
— Нет, у меня теперь дом в Москве. Еду за своей библиотекой.
Хотелось узнать, где теперь работает Романов, и, не боясь показаться навязчивым, Афонин спросил:
— Новое назначение получили в Москве?
— Я теперь работаю в научно-исследовательском институте, — ответил Романов и, не простившись, вышел из купе.
Длинное и непонятное название института не нужно было расшифровывать Афонину, он знал из газет, что начальником института утвержден недавно Кыштымов. «Очевидно, вовремя покаялся, — подумал Афонин, — ему и простили. А он снова окружил себя такими людьми, как Романов».
Поезд пришел, и Афонин забыл о своей встрече с Романовым, но, подъезжая к дому, снова вспомнил о своем первом знакомстве с ним и пожалел, что не смог поговорить подробней, — хотелось узнать нынешние взгляды этого человека…
Нынче было воскресенье, и Афонин смог посидеть дома. Это было очень удачно, так как нужно было разобраться в одном деле, касающемся его старшего сына Андрея.
Старший сын Афонина Андрей был веселый краснощекий мальчик. Он очень гордился своим званием ученика школы, все письменные принадлежности содержал в образцовом порядке и, боясь проспать, всегда поднимался первым в доме. Олимпиада Матвеевна прозвала его «наш будильник». Он всегда откликался на эту кличку. Младшие завидовали ему и все время вертелись возле него, когда он готовил уроки. Он покровительственно относился к ним, вводил в курс школьных занятий и даже научил их писать некоторые буквы.
Когда он пошел впервые в школу, ему шел уже десятый год. Случилось это из-за болезни, и Андрей очень огорчался, что он — самый высокий в классе.
— Понимаешь, папа, — жаловался он отцу, — на гимнастике мы все построились, и меня поставили самым первым. Сказали, что я правый, толковый.
— Наверно, правофланговый, — поправил его Афонин.
— Нет, ты путаешь, папа, — с улыбкой, в которой было отражено плохо скрываемое чувство превосходства, ответил Андрей. — Именно правый, толковый…
Афонин понял, что спорить с таким развитым человеком не имеет смысла, и больше уже не поправлял его в тот вечер.
С некоторого времени Олимпиаду Матвеевну стали удивлять причуды сына.
Однажды он вернулся из школы очень возбужденный, с синяком под левым глазом и с оторванным воротником пальто.
— Кто тебя побил? — спросила Олимпиада Матвеевна.
— Меня никто не побил, — обиженно ответил Андрей. — Я — самый сильный в классе, со мной никто справиться не может.