м с ним встанут другие здания, и новое навсегда утвердится на Заставе. Прошлое останется только в памяти немногих старожилов, а молодое поколение и понятия иметь не будет, как выглядел когда-то заводской район.
Весь тот день был праздничный, радостный.
На вечер Афонин вызвал Буркова.
Молодой бригадир явился точно в назначенное время. Он был польщен вниманием секретаря партбюро и, войдя в кабинет, так крепко пожал его руку, что Афонин чуть не вскрикнул.
— Я, знаешь, болен, и такое рукопожатие мне тяжко, — сказал он и этими словами смутил Буркова. Сев на краешек стула, Бурков сказал:
— Вы уж меня извините… Каждый день силу в пальцах развиваю, вот и доразвивался.
Оказывается, ежедневно по вечерам они тренируются со Степаном. После борьбы с Генрихом Оттокорном молодой Игнатьев вбил себе в голову, что он должен стать еще сильнее, и даром времени не теряет. Мало того, заставляет Буркова заниматься с ним вместе.
— Одному, знаешь, скучно, да не на ком силу попробовать. Насчет бокса я устроился — работаю с болваном. А вот в легкой атлетике ни на кого, кроме тебя, рассчитывать не могу.
— Значит, я вам вместо болвана подойду? — спросил Бурков, но не обиделся и каждое утро приходил на завод за час до начала работы. Они вместе занимались по самодельной программе — прыгали, бегали, боролись — и за короткий срок поздоровели.
— Любишь ты Степана? — полюбопытствовал Афонин, и Бурков с готовностью ответил:
— Хороший он паренек. Я его своею правой рукой считаю. — Подумав, он добавил: — И очень справедливый! Он теперь всегда меня поддерживает. Маторин даже считает, что заводила всему Степан и мною как хочет вертит. А впрочем, — рассмеялся Бурков, — я на Маторина за это не в обиде: может, и так дело обстоит. Мы не разбираем, где мое, а где Степаново: у нас обоих так голова устроена, что она к пользе дела болит.
Афонин улыбнулся: хоть и нескладно сказано насчет устройства головы, а все-таки Бурков прав: всегда и во всем действуют они заодно. Пожалуй, влияние Степана, как более развитого, сильнее, но зато и Степан кое-чему научился у своего малорослого товарища: работает лучше, говорить стал степеннее, обдуманнее, не торопится, суждения стали основательней, решения — продуманней.
— Я вас не корю, — сказал Афонин, потрепав по плечу собеседника. — Наоборот, мне очень нравится ваша дружба. К обоим вам внимательно приглядываюсь, и с каждым днем вы мне больше нравитесь…
— А зачем вы меня звали? — спросил Бурков.
— Обижаться будешь, но дело важное…
— Вы прямо и говорите.
— Скрывать тут нечего. Видишь ли, Бурков, мы все тобой очень довольны. Твоя бригада по всем показателям идет впереди.
Самолюбивый Бурков покраснел от смущения и опустил глаза.
— На днях вас премируем и увидишь в печати свой портрет. Надеждину поручено большую статью написать о твоей бригаде для «Ленинградской правды».
Бурков сидел, не меняя позы, и издавал какие-то нечленораздельные звуки. Афонин подумал было, что он плачет, но дело объяснялось иначе: просто сдерживал дыхание, чтобы не закашлять.
— Я всегда так делаю, чтобы не кашлять, — сказал Бурков. — Говорят, это очень помогает. Я даже статью в вечерней газетке читал, там один объясняет, что таким путем спасся от чахотки. Дескать, при кашле разрываются язвочки в легких, и тогда кровью начнешь харкать…
— Что ж, у тебя туберкулез? — спросил Афонин.
— Нет, чахотки у меня нет, но я на всякий случай стараюсь.
«Экий ты предусмотрительный, — подумал Афонин. — Интересно, чушь он говорит или действительно кашлять вредно?»
Его самого тоже тянуло сейчас на кашель, но и он, памятуя слова Буркова, задержал дыхание.
— Вам за поддержку спасибо, — сказал Бурков. — Мы со Степаном всегда вашу помощь чувствуем…
— И всегда-то ты говоришь о себе и о Степане. А почему никогда не скажешь слова только от своего имени?
— Так уж привык. Мы с ним, знаете, отчаянно сдружились.
Афонин поглядел на него соболезнующим взглядом и с грустью в голосе сказал:
— А ведь скоро придется вам расстаться.
— Это почему же? — испуганно спросил Бурков и даже встал со стула. — Мы же с ним не разлей вода. Мы всегда к пользе дела стараемся. Это вам, наверно, кто-нибудь насплетничал.
— Да не волнуйся ты, пожалуйста, — ласково сказал Афонин, тоже поднимаясь из-за стола. Он подошел поближе к Буркову и взял его за локоть. — Дружба ваша не порвется, если вы оба будете бригадирами. У нас на заводе уже сорок молодежных бригад, а руководителей — хороших руководителей — мало. Вот это нас и волнует. Ведь Степан может быть бригадиром?
— Конечно, может.
— А раз так, мы его выдвинем. И дальше он будет уже с тобой соревноваться.
Бурков засмеялся.
— Если выдвинете его, тогда помириться можно.
Афонин объяснил ему, что Степана Игнатьева заберут не сразу: сначала он поедет в Успенск с тракторами, а уж потом, когда вернется, его и переведут в другую бригаду.
Бурков облегченно вздохнул:
— Тогда и совсем хорошо. Мы еще с ним почудим.
Но когда Афонин сказал, что в бригаде еще произойдут изменения, Бурков снова огорчился.
Оказывается, чуть не всю бригаду придется сколачивать заново.
И прежде всего уйдет Нюра Поталина. Она организует первую на заводе бригаду из одних только девушек.
Долго еще говорили они в тот вечер и расстались довольные друг другом. Особенно рад был Бурков: Афонин сказал ему, что зимой будет созван съезд ударных бригад в Москве.
— Тебя со Степаном обязательно пошлем в столицу.
Поздно вечером вернулся Надеждин в общежитие, и комендантша позвала его в комнату, которую называли дежуркой: нужно было расписаться в получении трех телеграмм.
— Разом пусто, разом густо, — посмеиваясь, сказала женщина. — Или скучает кто в Москве без вас?
— По мне скучать некому, — ответил Надеждин. — Один живу как перст.
— Сами виноваты, — поучающе заметила женщина. — Под лежачий камень вода не течет. Раз вы никого не любите, значит, и вами никто не занимается.
Он не был расположен беседовать с нею и сухо простился: опять показалось ему, что эта женщина относится к нему с особым интересом. Пожалуй, она единственная за последнее время обратила на него внимание, а он так небрежно относится к ней. Впрочем, он сейчас не замечал ни одной женщины: все, что было на свете прекрасного, для него сосредоточилось в одной Асе.
С каждым днем сильней была эта безответная любовь.
Он мечтал когда-нибудь снова встретиться с нею и сказать обо всем, признаться в своих чувствах и честно объяснить, что жить без нее не может. Но для этого нужно было поехать в Энск, а как он явится туда, что скажет в свое оправдание? Как он объяснит свое появление в Энске в самые первые минуты встречи?
Нет, он не мог сообразить ничего путного. Но он обязательно придумает и будущим летом обязательно приедет в Энск. Ну скажет ей, например, что есть у него там срочное дело.
Что бы он ни делал, чем бы ни был занят, Ася неизменно возникала перед ним и, казалось, смотрела на него внимательными, зоркими, очень правдивыми глазами. Соврать ей невозможно. А сказать правду? Но она только рассмеется в ответ…
Впрочем, пора вернуться к телеграммам. Первая, которую он прочитал, из редакции. Ему предлагается срочно закончить дела на Старом механическом заводе, подготовить очерк о досрочном выполнении плана по тракторам и явиться в редакцию. В скором времени придется выезжать в срочную командировку в Успенск. Вторая — от Ефремова из Москвы. Телеграфирует, что «купил» его у редакции на год. Надеждин рассмеялся: «видать, недорого дал». Третья — тоже от Ефремова, уже из Успенска: напоминает, что прилетел на Урал, ждет, посылает приветы от всех знакомых и незнакомых друзей.
Что ж, все исполняется в свое время. То дело, для которого Надеждин приехал в Ленинград, уже исполнено. Завтра завод будет выдавать тракторы сверх плана.
Надеждин внимательно оглядел комнату, где столько было прожито. Большой кухонный стол, гордо названный письменным после того, как на нем был установлен неудобный письменный прибор, был завален рукописями, письмами, старыми газетами. Надеждин свалил их грудой возле печки, поставил перед ней табуретку, и долго, до утренней зари, перебирал бумаги. Все ненужное он швырял в печь и сжигал. И долго следил за тем, как быстро вспыхивала бумага. Сколько со всем этим связано было переживаний и надежд…
Надеждин следил за пламенем и вспоминал Ленинград, и с каждой минутой яснее чувствовал, что в памяти навсегда останутся эти незабываемые, хлопотливые, до предела заполненные дни.
Когда все бумаги сгорели, он уложил в портфель пачку документов, собрал вещи, привезенные из Москвы — они тоже уместились в большом потертом портфеле из крокодиловой кожи, — и взглянул на часы. Оказывается, незаметно пролетела эта ночь. Узкая полоска позднего осеннего рассвета засинила мутные стекла. Надеждин спустился вниз и передал ключ комендантше.
— Уезжаете? — спросила она. — Когда ожидать вас теперь?
Надеждин внимательно посмотрел на ее усталое лицо с припухшими серыми губами, на черные круги под смешливыми глазками и весело сказал:
— Теперь уже не вернусь…
Удивленная комендантша не успела ничего сказать, и он быстро сбежал по скрипучим ступенькам лестницы.
На улице было мало прохожих, первая смена уже пришла на завод, а ночная только через полчаса начнет расходиться по домам.
Холодный ветер со взморья сдувал пожелтевшие листья с редких берез, словно вытряхивал старые шубы. По улицам еще стлался белый туман, и казалось, будто пар клубится на деревянных тротуарах.
Надеждин хоть уже и распрощался со всеми на заводе, но мысли его все время возвращались к заводским делам.
Да, много еще незаконченных дел, невыполненных обещаний, забытых поручений… Кто будет теперь вести дневник бригады, да и будут ли дальше заниматься этим делом? И сама бригада, первая из ударных на заводе, уже станет другой. Там, пожалуй, кроме самого Буркова, будут все новенькие… Вообще, он уезжает, когда настало время перемен и многое на заводе пойдет по-новому.