Севофлурановый баллон на короткое время стал огнеметом с близким диапазоном, разбрызгивающим пламя из стороны в сторону, пока Человек в Противогазе отступал от Вик. Он, спотыкаясь, сделал еще три шага назад — непреднамеренно спасая ей жизнь в этом процессе. В сверкающем свете Вик смогла прочитать, что было написано на боку зажигалки:
БА-БАХ!
Человек в Противогазе словно нацелился ракетницей себе в грудь и выстрелил из нее в упор. Баллон взорвался через дно, и шквал белого горящего газа и осколков приподнял его над полом и швырнул назад, в дверь. Триста литров севофлурана под давлением вдруг взорвались, превратив баллон в крупный заряд в тротиловом эквиваленте. Вик не с чем было сопоставить произведенный им звук, огромный хлопок, который ощущался как швейные иглы, вонзившиеся ей в барабанные перепонки.
Человек в Противогазе ударился о железную дверь с такой силой, что та наполовину вырвалась из своих пазов. Вик видела, как он врезался в нее, через взрыв, походивший на чистый свет, воздух, сияющий газовым блеском, заставивший половину комнаты на мгновение исчезнуть в ослепительной белой вспышке. Она инстинктивно подняла руки, чтобы защитить лицо, и увидела, что тонкие золотистые волоски на ее голых руках сморщиваются и усыхают от жара.
Вследствие взрыва мир изменился. Комната билась, словно сердце. Предметы подергивались в такт ее колотящемуся пульсу. Воздух наполнялся вихрящимся золотым дымом.
Когда она входила в эту комнату, то видела тени, выскакивавшие из-за мебели. Теперь все предметы выбрасывали яркие вспышки. Подобно баллону с газом, они, казалось, пытались набухнуть и извергнуться.
Она почувствовала влажные капельки у себя на щеке и подумала, что это слезы, но когда коснулась лица, кончики пальцев стали красными.
Вик решила, что ей надо идти. Она встала и сделала шаг, и комната яростно повернулась влево, и она упала обратно.
Она встала на колено, точь-в-точь как учили делать в Маленькой Лиге[144], когда кто-то ранился. В воздухе падали горящие обрывки. Комната накренилась вправо, и она накренилась вместе с ней, повалившись набок.
Яркость вскочила с койки, раковины, вспыхнула по краям дверного проема. Она не знала, что в каждом предмете в мире может иметься тайная сердцевина как тьмы, так и света, и требуется лишь сильное сотрясение, чтобы выявить ту или иную сторону. С каждым ударом ее сердца эта яркость становилась все сильнее. Она не слышала ни звука, кроме надрывной работы своих легких.
Она глубоко вдыхала аромат сгоревших пряников. Мир был ярким пузырем света, удваивавшимся перед ней в размерах, набухавшим, напрягавшимся, заполнявшим ее зрение, растущим к неизбежному…
…хлопку.
Страна Рождества
Севернее Колумбуса Уэйн на мгновение закрыл глаза, а когда открыл их, в ночи над ними спала рождественская луна, а по обе стороны от шоссе было полно снеговиков, повернувших головы, чтобы посмотреть, как проезжает «Призрак».
Перед ними поднимались горы, чудовищная стена из черного камня на краю мира. Пики были так высоки, что казалось, будто сама луна застряла среди них.
В складке чуть ниже самой высокой части самой высокой горы располагалась корзина огней. Она сияла в темноте, видимая за сотни миль, — огромная светящаяся елочная игрушка. Зрелище это было настолько захватывающим, что Уэйн едва мог усидеть на месте. Это был кубок огня, совок горячих углей. Он пульсировал, и Уэйн пульсировал вместе с ним.
Мистер Мэнкс расслабленно держал одну руку на рулевом колесе. Дорога была настолько прямой, что ее могли бы провести с помощью линейки. Радио было включено, и хор мальчиков пел «Все, кто верит, приходите». В сердце Уэйна звучал ответ на их священное приглашение: «Мы в дороге. Едем быстро, мчимся к вам, как только можем. Рождества приберегите хоть чуть-чуть на нашу долю».
Снеговики стояли группами, семьями, и ветер, поднимаемый машиной, подхватывал их полосатые шарфы. Снеговики-отцы и снежные бабы-матери, снежные дети и снежные щенки. Изобиловали цилиндры, равно как трубки из кукурузных початков и морковные носы. Они махали кривыми палками рук, приветствуя мистера Мэнкса, Уэйна и «NOS4A2», пока те проезжали мимо. Каменные угли их глаз сверкали темнее ночи и ярче звезд. У одной снежной собаки в пасти была кость. Один снежный папа держал у себя над головой белую омелу, меж тем как снежная мама застыла, целуя его в круглую белую щеку. Один снежный ребенок стоял между обезглавленными родителями, держа топор. Уэйн смеялся и хлопал в ладоши; живые снеговики были самым восхитительным, что он когда-либо видел. До какой глупости они доходили!
— Что ты хочешь сделать в первую очередь, когда мы туда доберемся? — спросил мистер Мэнкс из мрака в переднем отсеке. — Когда мы приедем в Страну Рождества?
Возможности были настолько захватывающими, что трудно было их упорядочить.
— Я хочу в пещеру леденцовой скалы, чтобы увидеть Отвратительного Снежного Человека. Нет! Я хочу прокатиться в Санях Санта-Клауса и спасти его от облачных пиратов!
— Вот план! — сказал Мэнкс. — Сначала аттракционы! Потом игры!
— Какие игры?
— У детей есть игра под названием «ножницы-для-бродяги», веселее всего, во что ты когда-либо играл! А еще есть «трость слепого». Сынок, ты не узнаешь веселья, пока не сыграешь в «трость слепого» с кем-нибудь по-настоящему проворным. Посмотри! Справа! Там снежный лев откусывает голову снежному барану!
Уэйн повернулся всем телом, чтобы выглянуть из правого окна, но когда он двинулся к нему, на пути у него появилась его бабушка.
Она была точно такой же, какой он видел ее в прошлый раз. Она была ярче всего в заднем отсеке, яркой, как снег в лунном свете. Глаза у нее скрывались за серебряными монетами в полдоллара, которые вспыхивали и блестели. Она присылала ему монеты в полдоллара на дни рождения, но никогда не появлялась сама, говорила, что не любит летать.
— небо ложное Это, — сказала Линда МакКуин. — .же то и одно не веселье и Любовь наперед задом идти пытаешься не Ты бороться пытаешься не Ты.
— Как это так, ложное небо? — спросил Уэйн.
Она указала на окно, и Уэйн вытянул шею и посмотрел вверх. Миг назад в небе вихрился снег. Теперь, однако, оно наполнялось статическими помехами — миллионом миллиардов мелких черных, серых и белых пятнышек, яростно гудевших над горами. Нервные окончания за глазными яблоками Уэйна пульсировали при его виде. Оно не было болезненно ярким — оно, по сути, было довольно тусклым, — но в яростном движении присутствовало что-то такое, из-за чего смотреть на него было трудно. Он поморщился, закрыл глаза, отодвинулся. Бабушка обратилась к нему лицом, хотя глаза у нее оставались скрыты за монетами.
— Если бы ты хотела играть со мной в игры, тебе надо было приехать навестить меня в Колорадо, — сказал Уэйн. — Мы могли бы говорить задом наперед, сколько бы тебе было угодно. Когда ты была жива, мы не разговаривали даже обычным способом. Не понимаю, почему теперь тебе хочется поговорить.
— С кем ты говоришь, Уэйн? — спросил Мэнкс.
— Ни с кем, — сказал Уэйн, протянул руку мимо Линды МакКуин, открыл дверь и вытолкнул ее.
Она ничего не весила. Это было так же легко, как вытолкнуть пакет с палочками. Она закувыркалась из машины, ударилась об асфальт с сухим стуком и разлетелась вдребезги с довольно музыкальным бьющимся звуком, и в этот миг Уэйн, дернувшись, проснулся в штате
повернул голову и посмотрел в заднее стекло. На дороге разбилась бутылка. Стеклянная крошка паутиной покрывала асфальт, звякали, катясь, осколки. Это Мэнкс выбросил бутылку из-под чего-то. Уэйн уже видел, как тот делал это раз или два. Чарли Мэнкс не был похож на парня, озабоченного переработкой отходов.
Когда Уэйн сел — протирая глаза костяшками пальцев, — снеговиков не было. Равно как спящей луны, гор и горящей в отдалении жемчужины Страны Рождества.
Он увидел высокую зеленую кукурузу и дешевый бар со зловещей неоновой вывеской, изображавшей тридцатифутовую блондинку в короткой юбке и ковбойских сапогах. Когда вывеска мигала, она топала ногой, откидывала голову, закрывала глаза и целовала темноту.
Мэнкс смотрел на него в зеркало заднего вида. Уэйн чувствовал себя разгоряченным и плохо соображающим после крепкого сна, и, возможно, по этой причине его не испугало, каким молодым и здоровым выглядел Мэнкс.
Шляпы на нем не было, и он был лыс, как обычно, но кожа головы была гладкой и розовой, а не белой и пятнистой. Только вчера она была похожа на глобус, показывавший карту континентов, посещать которые не захотел бы никто в здравом уме: остров Саркомы, Северное Печеночное пятно. Глаза Мэнкса выглядывали из-под острых изогнутых бровей цвета инея. Уэйну казалось, что он не видел, чтобы тот мигнул хотя бы раз за все время, что они были вместе. Насколько он понимал, у этого типа не было век.
Вчера утром он был похож на ходячий труп. Теперь он выглядел примерно на шестьдесят пять, полным жизненных сил и здоровым. Но в глазах у него была какая-то заядлая глупость… жадная глупость птицы, которая смотрит на падаль на дороге и прикидывает, сможет ли она добраться до каких-нибудь лакомых кусочков, чтобы ее не переехали.
— Вы меня едите? — спросил Уэйн.
Мэнкс рассмеялся грубым каркающим смехом. Он даже походил на ворону.
— Если я до сих пор не откусил от тебя ни кусочка, то вряд ли стану пробовать, — сказал Мэнкс. — Я не уверен, что из тебя получился бы хороший обед. На тебе не так уж много мяса, а то, что есть, начинает попахивать. Я воздерживаюсь, чтобы заказать вкусный картофель фри.
С Уэйном что-то было не так. Он это чувствовал. Не мог понять, что это такое. Он был нездоров, у него были разные боли, его лихорадило, но это могло быть вызвано просто сном в машине, а с ним было нечто большее. Ему удалось додуматься лишь до того, что он перестал реагировать на Мэнкса. Он едва не рассмеялся от удивления, когда Мэнкс вставил слово «попахивать». Он никогда не слышал, чтобы в разговоре употребляли такое слово, и оно показалось ему смешным. Однако нормальный человек не станет смеяться над выбором слов своего похитителя.