льше всего не уважают большевиков? А за то, что у них на неделе семь пятниц. (…)
— Что же, — сказал инженер, — пожалуй, и для нас, людей города, нужны устойчивые, крепкие законы. И у нас бывают недоразумения из-за слишком частой смены законов, установлений, постановлений, положений и прочее и прочее. Товарищ прав. Закон должен быть рассчитан на продолжительное действие. Менять законы как перчатки не годится хотя бы потому, что это ведет к подрыву авторитета законодательных учреждений.
— И опять же, — сказал колхозник, — если ты выпустил закон — так будь добр уважай его сам. А то законов (хороших, скажу, законов) у нас много, а какой толк от этого? Уж лучше бы совсем не выпускали хороших законов.
— Прав! Прав он! — вскричал профессор, — Именно то же самое говорят и в нашей среде. Взять хотя бы, к примеру, самый замечательный, самый человеческий свод законов — нашу новую конституцию. Ну зачем, спрашивается, ее обнародовали? Ведь многое сейчас из этой конституции является источником недовольства, многое вызывает муки Тантала. Как это ни печально, а конституция превратилась в тот красный плащ, которым матадор дразнит быка.
— А самое забавное, — сказал молчавший до этого литератор, — это то, что все, даже самые опасные в кавычках статьи новой конституции легко можно превратить в действующие статьи закона. Вот, например, свобода печати. У нас свобода эта осуществляется с помощью предварительной цензуры. То есть никакой по существу свободы нам не дано. (…)
— Однако, — сказал колхозник, — меня, так сказать, разные там свободы печати очень мало интересуют. И поскольку я тороплюсь, я прошу выслушать меня. Я сейчас закруглюсь. Не задержу вашего внимания. Ну, значит, так: про закон я сказал кое-что. Теперь хочу про другое сказать. Про интерес к работе. Я уже говорил, что все у нас недовольны. Не подумайте, однако, что мечтаем мы о возврате к старому, единоличному хозяйству. Нет. Туда нас не тянет. Но вот о чем задумайтесь. Мы-то кто? Хозяева мы! Собиратели добра! На том построено все нутро наше. И сам, бывало, один работаешь, и с большой семьей, а все равно смотришь на хозяйство как на свое. Мы, и артельно работая, хотели бы рассматривать все хозяйство как свое собственное.
— Ну и рассматривайте, — сказал профессор, — кто же вам мешает?
— Эх, товарищ — ученый человек, — махнул рукой колхозник, — как же можно у нас глядеть на свое хозяйство по-хозяйски, когда тебя десять раз в день ставят к порогу, вроде батрака. Пожили бы годик в деревне — так увидели, сколько развелось над нами начальников. Ей-богу, шею не успеваешь поворачивать да подставлять. Один не успеет тюкнуть, а глядишь, и другой уже тянется. Дай-ка, говорит, и я попробую. (…)
Профессор поморщился и сказал:
— Ну, а если снять с вас эту мелочную опеку, а вы перестанете выполнять планы, да и вообще черт знает что натворите?
— Напрасно так думаете, — обиделся колхозник. — Пусть нам хоть на один год руки развяжут. Пусть дадут нам возможность развернуться — и государству была бы от этого польза, и нам бы не пыльно зажилось. (…)
+++
Ян ЛарриВ поисках прозрачного слова
Работая аспирантом во ВНИИРХ (Всесоюзный научно-исследовательский институт рыбного хозяйства), я одновременно печатал статьи и фельетоны в ленинградских газетах и журналах, и потому, вероятно, мой «шеф», академик Лев Семенович Берг, нередко давал мне поручения как литератору: я редактировал отчеты моих товарищей, писал для стенгазеты, принимал участие в редактировании материалов для бюллетеня. И, кажется, считался среди ихтиологов чуть ли не классиком литературы.
Не мудрено, что именно мне предложил однажды Л. С. Берг… написать книгу для детей.
— Видите ли, — пояснил Лев Семенович, — к нам обратился Маршак с просьбой включить ученых в работу Детиздата. Детям нужны книжки о науке, о научных достижениях и проблемах. Мне кажется, вы бы, например, могли написать отличную книгу.
— О рыбах?
— Можно и о рыбах… Но можно бы познакомить ребят с наукой менее известной всем. С энтомологией. Наука эта ждет и своих колумбов и своих пионеров!
И вот книга написана. Я назвал ее «Необыкновенные приключения Карика и Вали». Первая редакция, куда я послал рукопись, ее отклонила.
— К Маршаку обратитесь, — посоветовал мне Л. С. Берг. — С ним поговорите… Гм, напишу-ка я ему несколько слов. Хотите?
Нет, этого я не хотел. Мне всегда казалось, что в рекомендациях и протекции нуждаются только такие книги, ценность которых сомнительна, а их публикация обременительна и для издательства и для читателей. Если книга не может сама рекомендовать себя, автору лучше воздержаться от выпуска ее на книжный рынок.
Не хотелось мне идти к Маршаку еще и потому, что я считал просто неудобным эксплуатировать свое шапочное знакомство с ним. И все же после долгих размышлений я решил обратиться к Маршаку, но, послав ему рукопись почтой, подписал свое письмо как… Анатолий Иванов. Упомянул, что человек я приезжий, пробуду в Ленинграде не более месяца, адреса не имею, но прошу, если повесть понравится, позвонить мне по телефону на квартиру товарища, у которого я временно остановился, указав при этом номер своего домашнего телефона.
Через семь или восемь дней Самуил Яковлевич позвонил мне и сказал:
— Товарищ Иванов? Рукопись я прочитал. Будем печатать. Идите в Детиздат, к директору. К Леониду Яковлевичу Криволапову. У него на столе лежит договор на вашу повесть. А когда подпишете договор, переговорите с заместителем редактора журнала «Костер» Тамарой Григорьевной Габбе. Мы решили напечатать вашу повесть сначала в «Костре».
Сейчас многим писателям кажется фантастической такая оперативность в работе. Но «при Маршаке» было именно так.
С. Я. Маршак работал в то время штатным консультантом в ленинградском отделении Детиздата. Зная, как работал Маршак и какое внимание он уделял и начинающим авторам, и всей детской литературе, я должен сказать: это был, вероятно, единственный и неповторимый консультант. То, что он делал тогда для становления и утверждения детской литературы, вряд ли сумели бы сделать без Маршака все консультанты, редакторы и руководящие работники Детиздата.
Сейчас, оглядываясь назад, мы можем оценить по-настоящему и великолепные усилия Маршака — организатора детской литературы, и его советский стиль работы, стиль работы человека, мыслящего в государственных масштабах. Собирая вокруг Детиздата бывалых и знающих людей, видевших за свою жизнь такое, чего иному, проживи он и тысячу лет, не увидеть, Маршак отнюдь не думал превращать каждого в писателя для детей, но и не отпускал из Детиздата ни одного человека, пока тот не оставлял после себя «свою шерстинку».
Каждого, кто попадал в его орбиту, Самуил Яковлевич рассматривал как человека, который может, а потому просто обязан поделиться с детьми-читателями своими знаниями, опытом, наблюдениями. И потому-то редкий человек, попавший в Детиздат, не оставлял после себя следов в виде книги или в виде статей, очерков, воспоминаний в журналах для детей.
С Маршаком-редактором я работал всего лишь две-три недели, но за это короткое время я понял литературу лучше, чем знал ее до встречи с этим великолепным мастером слова.
К Маршаку на квартиру привела меня Т. Г. Габбе.
— Повесть я читал, — сказал мне Самуил Яковлевич. — С интересом читал. Ее можно печатать, ничего не изменяя. Но если поработать хорошо над текстом, это уже будет не просто интересная книга, но отличная во всех отношениях.
Я, разумеется, хотел своей книге долгих лет жизни, а потому с радостью согласился «поработать над повестью», но тотчас же подумал о том, что теперь это уже будет не моя книга, а Маршака. И думал так потому, что до встречи с Маршаком работал с такими редакторами, которые распоряжались авторским текстом самым бесцеремонным образом, вымарывая из рукописи целые главы, вписывая целые абзацы, изменяя по своему вкусу сюжет, характеры героев, приговаривая при этом: «Вот так будет лучше! Теперь стало отлично!» Между тем из всего, что было у меня так проредактировано, нет ни одной вещи, в которой был бы хоть один «отличный» абзац. Все, что редакторы «улучшали», выглядело столь убого, что теперь мне просто стыдно считаться автором тех вещей. С первого же часа работы с Маршаком меня поразило его исключительное уважение к авторской работе. Блестящий мастер слова, тонкий ценитель литературы, он видел все недостатки моей работы, но и понимал, как много вложено мною в этот труд и с какой материнской любовью относится каждый автор к своему детищу.
Своего литребенка многие писатели защищают до хрипоты, отстаивая положительно все, даже неграмотно построенные фразы. Самуил Яковлевич несомненно встречался и с такими авторами и поэтому знал, разумеется, что говорить автору о недостатках его произведения — дело весьма трудное.
Редактируя рукопись, Маршак читал обычно фразу за фразой вслух, слегка покачиваясь, отбивая рукою ритм, выделяя паузы постукиванием ноги, кивая с удовлетворением головою, пока не спотыкался на ритмическом перебое или пока не встречал корявого слова или такого же оборота речи.
Мельком взглянув на автора, он подчеркивал еле заметно карандашом шероховатости и, грустно вздыхая, спрашивал:
— Вам это нравится?
И странное дело, «это» почему-то уже не бралось автором под защиту. «Это» неожиданно выпирало как-то кособоко из текста и в смущении поглядывало на автора, словно оправдываясь: «Право, я даже и не знаю, как сюда попало».
— Может быть, — спрашивает тем временем Маршак, — найдем более емкое слово?
И когда такое слово находилось (Маршак заставит найти это слово!), он в эту минуту смотрел по сторонам каким-то радостным, чуть удивленным взглядом и говорил, переворачивая страницы рукописи:
— Видите ли, слово не только должно стоять на месте, но и работать. А работающее слово должно быть прозрачным. Если сквозь слово ничего нельзя увидеть, стало быть, оно только затемняет то, что вы хотите сказать. А это значит, что вы и сами недостаточно ясно, недостаточно отчетливо представляете себе предмет. В хорошем художественном произведении читатель обычно перестает замечать графический рисунок слов, он, словно сквозь волшебный кристалл, видит только людей, обстановку, весь мир, созданный автором, живет в этом мире, забывая даже о том, где находится он сам, читатель.