— Ну а вы кто такой, мистер Эбби? Не считая того, что сын Стивена Эбби?
— Кто я такой?
— Да, кто вы? Откуда вы, чем занимаетесь?
— А, понятно. Ну, я преподаю в средней школе в Коннектикуте…
— Преподаете? Вы хотите сказать, что вы не актер?
Я глубоко вздохнул и положил ногу на ногу. Между отворотом брючины и носком показалась полоска моей волосатой ноги, и я прикрыл ее рукой. На вопрос/утверждение Анны хотелось ответить какой-нибудь шуткой.
— Ха-ха, нет, одного актера в семье достаточно.
— Да, genug[40]. Я себя чувствую так же. Я бы никогда не смогла стать писателем.
Анна невозмутимо посмотрела на меня. И снова возникла эта невысказанная близость, только для нас двоих. Или мне пригрезилось? Я потянул шнурок ботинка и развязал. Пока я завязывал его снова, Анна проговорила:
— Какую из книг отца вы любите больше всех?
— «Страну смеха».
— Почему? — Она взяла с края стола продолговатое стеклянное пресс-папье и стала вертеть в руках.
— Потому что ни одна другая книга так не близка моему миру. — Я снял ногу с ноги и наклонился вперед, опершись локтями на колени. — Чтение книг — по крайней мере для меня — вроде путешествия в чей-то чужой мир. Если книга хорошая, ты чувствуешь себя в нем уютно и в то же время волнуешься, что будет дальше, что ждет тебя за следующим углом. А если книжка паршивая, это все равно что ехать через Секокас в Нью-Джерси — вонища, и жалеешь, что там оказался, но раз уж заехал, то задраиваешь все окна и дышишь ртом, пока не проедешь.
Анна рассмеялась и наклонилась потрепать за ухом Нагелину; толстая короткая башка бультерьера лежала на ее туфле.
— Значит, вы непременно дочитываете любую книгу до конца?
— Имею такую ужасную привычку. Даже если это самая худшая книга на свете, мне все равно не слезть с крючка, пока не узнаю, чем же там все закончилось.
— Очень интересно… Дело в том, что мой отец был таким же. Если уткнется во что-нибудь — хоть в телефонный справочник, — обязательно дочитает до плачевного финала.
— Его еще не экранизовали?
— Что?
— Телефонный справочник. — Я понял, что шутка ужасная, как только произнес, но Анна даже не изобразила улыбки. Мне подумалось, не судит ли она будущих биографов по их чувству юмора.
— Извините, я оставлю вас на минутку, ладно? Надо глянуть, как там наш ужин.
Нагелина осмотрела нас с Саксони, повиляла хвостом, но осталась лежать на полу. Естественно, я вскочил и начал шарить по комнате. Франс или кто-то в доме явно любил биографии и автобиографии, поскольку множество их было повсюду — с загнутыми страницами и отчеркнутыми абзацами. И подбор был странный — «Волшебный ковер» Ричарда Халлибертона[41], записные книжки Макса Фриша[42] (на немецком), Алистер Краули[43] и священник, участвовавший во французском Сопротивлении, «Встречи с замечательными людьми» Гурджиева[44], «Майн Кампф» (на немецком), записные книжки Леонардо да Винчи, «Трое на зубной щетке» Джека Паара[45].
В картонной коробке из-под обуви с изображением Бастера Брауна[46] оказалась коллекция старых открыток. Многие из них, как я заметил, изображали европейские железнодорожные вокзалы. Я перевернул одну, с венским Вестбанхофом, и вздрогнул, увидев внизу подпись — «Исаак». Датировалась открытка 1933 годом. Я не читаю по-немецки, но испытал жгучий соблазн украсть ее и отправить в Нью-Йорк Дэвиду Луису: «Дорогой мистер Луис, я подумал, что вам может быть любопытна эта открытка, посланная Маршаллу Франсу его несуществующим братом Исааком».
— Ужин готов! Идите есть, пока все не остыло.
Я не осознавал, как голоден, пока мы не вошли и не увидели большие дымящиеся посудины с жареным цыпленком, горошком и картофельным пюре.
— Поскольку вы здесь в первый раз, я решила приготовить вам любимое отцовское блюдо. Пока он был жив, то сердился, если этого не подавали хотя бы раз в неделю. Будь его воля, он бы каждый день это ел. Садитесь, пожалуйста.
В столовой был накрыт овальный столик с тремя соломенными подставками для тарелок. Я сел справа от Анны, Саксони — слева. Запах пищи сводил меня с ума. Анна положила мне две жирные ножки, кучу горошка и желтое клубящееся облако пюре. Я хотел было решительно приступить, но тут бросил взгляд на свой столовый прибор:
— Ой!
Удостоверившись, в чем дело, Анна улыбнулась:
— Интересно было, как быстро вы отреагируете. С ума сойти, верно? Это тоже папины. Он их специально заказывал у одного нью-йоркского серебряных дел мастера.
Моя вилка была сделана в виде серебряного клоуна. Голова его загибалась назад, так что зубцы вилки выходили изо рта. Нож изображал мускулистую руку, сжимавшую продолговатую лопаточку. Не как ракетка для пинг-понга, а что-то явно зловещее — вроде инструмента для телесных наказаний в английских частных школах. Саксони поднесла свои приборы к свету, и они были совсем другие. Вилка — в виде ведьмы на метле: зубья представляли собой прутья метлы, а ручка — палку.
— Потрясающе!
— Их хватает на шесть персон. Остальные я вам покажу после ужина.
Принявшись за еду, я сразу понял, что ужин будет долгим, очень долгим, и подумал, за что же мне такое проклятие — вечно есть ужасную стряпню интересных женщин?
Уже во время десерта, отставив чашку беспримерно отвратительного кофе, Анна стала рассказывать про Франса. Время от времени она поигрывала вилкой, крутила ее в пальцах так и эдак, словно начинающий иллюзионист. Рассказывая, она не отрывала взгляда от своих рук, хотя порой замолкала и вскидывала голову, дабы по выражению наших лиц удостовериться, понимаем ли мы, о чем она говорит.
— Моему отцу нравилось жить в Галене. Родители еще до войны послали его в Америку — они же были евреями и раньше других поняли, к чему все идет. А его брат Исаак погиб в одном из концентрационных лагерей.
— Дэвид Луис сказал мне, что ваш отец был единственным ребенком в семье.
— Вы говорите по-немецки, мистер Эбби? Нет? Есть немецкое выражение, которое очень подходит к Дэвиду Луису: «Dreck mit zwei augen». Вы поняли? «Дрянь с глазами». Некоторые перевели бы это как «дерьмо с глазами», но я сегодня настроена великодушно. — Она несколько раз провела вилкой по краю стола. До сих пор ее тон был ровным и дружелюбным, но «дерьмо» вмиг положило этому конец. Сквернословие плохо вязалось с тем ее образом, который успел у меня сложиться. Я вспомнил рассказ Луиса — об Анне, ее кошках и злобном шипении. Кстати, о кошках. Не вижу что-то я никаких кошек. Мне подумалось, что это будет довольно безобидный вопрос, в самый раз чтобы развеять пропитавший атмосферу дух «дерьма»:
— А кошек вы разве не держите?
— Кошек? Ни в коем случае! Терпеть их не могу.
— А у вашего отца были?
— Нет, он вообще не любил животных. Кроме, конечно, бультерьеров.
— Вот как? Но откуда же он так хорошо их знал — судя по его книгам?
— Хотите еще кофе?
Я так энергично замотал головой, что она чуть не отвалилась. А вот Саксони Анна не предложила еще чаю, и я начинал думать, что она не в восторге от Сакс. В чем тут, интересно, дело — в личной антипатии или просто в том, что они обе женщины? Ревность? Боюсь, что нет. Иногда встречаешь какую-нибудь женщину, и только соприкоснешься с ней руками, как мгновенно чувствуешь неприязнь, или наоборот. Она может быть просто шикарной, и красивой, и обольстительной, но тебе она не нравится, хоть тресни. Если случай именно тот, похоже, мы влипли. Но я решил не думать об этом, пока Анна не позволит нам писать биографию.
Мы встали и направились в соседнюю комнату; Саксони шла первой. Успело стемнеть, только через окна проникал кое-какой свет с улицы и смутно, если не сказать призрачно, оконтуривал манекен, маски и прочие предметы. Анна стояла прямо передо мной с рукой на выключателе, но свет не зажигала.
— Отец любил комнату такой. Я часто натыкалась на него, когда он стоял тут в дверях и рассматривал свою коллекцию в кошачьем свете.
— В кошачьем, значит, свете? «Горе Зеленого Пса», если не путаю?
— Не путаете. А вы, я смотрю, хорошо подготовились.
Она включила свет, и вещи, казавшиеся призраками ночи, опять, слава богу, стали вещами. Я не люблю страшных фильмов, страшных историй, кошмаров и вообще ничего черного. Эдгара По я преподаю лишь потому, что так велит начальство, и каждый раз, когда я брался за «Сердце-обличитель», мне требовалось две недели, чтобы одолеть рассказ. Да, я люблю маски и все необычное и фантастическое, однако наслаждаться почти реальным и бояться действительно страшного — это совсем разные вещи. Не забывайте, пожалуйста, что я трус.
Саксони села на кушетку и скрестила ноги. Нагелина положила лапу рядом и взглянула на Анну, прося разрешения залезть к гостье. Ничего не услышав, она восприняла это как «добро» и забралась на кушетку, медленно, по очереди, переставляя лапы.
— Когда он приехал в Нью-Йорк, то стал работать в похоронном бюро. О, извините — кто-нибудь хочет бренди, или еще чего-нибудь выпить? Немного «Калуа» или «Тиа Марии»[47]? У меня тут все есть.
Мы замотали головами, и она снова опустилась в кресло:
— Впрочем, все это большой секрет. Очень немногие знают о первом месте работы моего отца.
Я взглянул на Саксони, но она смотрела на Анну. Потом заговорила — впервые после ужина:
— И как долго он работал в том похоронном бюро?
Вопрос был с подвохом, ведь Лученте сам сказал мне, что Франс работал у него девять месяцев.
— Два года. — Она снова принялась вертеть пресс-папье.