— Я все жду, когда же выскочат Ганзель и Гретель[55].
— А если дикий волк?
И мысли унесли меня в то время, когда отец вместе с Хемингуэем ездил на охоту в Африку. Его не было два месяца — а когда вернулся, мама не пустила его в дом со всеми этими носорожьими головами, шкурами зебр и прочей всячиной, которую он хотел развесить на стенах.
— Вот оно.
Если я ожидал увидеть домик-пряник с дымом из трубы, пахнущим овсяным печеньем, то я ошибался. Это была деревянная халупа, кое-как сколоченная и покосившаяся набок, словно к ней прислонился великан. Два окошка; если когда-то в них и были стекла, теперь их заменили сосновые доски крест-накрест. На убогом крылечке не хватало нескольких половиц. Единственная ступенька треснула пополам.
— Смотрите под ноги.
— Вы сказали, что теперь здесь никто не живет, верно?
— Да, это так. Но и когда она была жива, дом выглядел почти так же.
— И кто «она» такая?
— Минуточку, сейчас покажу.
Анна вытащила длинный старомодный ключ и вставила в замок под бурой от ржавчины дверной ручкой.
— Чтобы попасть туда, нужен ключ?
— На самом деле — нет, но лучше так.
Прежде чем я успел спросить, что это значит, она толкнула дверь, и навстречу нам хлынул запах сырости и явного гниения. Анна двинулась было внутрь, но помедлила и обернулась ко мне. Я наступал ей на пятки, и когда она повернулась, мы оказались лицом к лицу. Она отступила на полшага, и мое сердце екнуло, осознав, как близки мы были в эту секунду.
— Постойте здесь минутку, я зажгу лампу. Пол весь дырявый, это очень опасно. Отец однажды так растянул ногу, что мне пришлось везти его в больницу.
Представив дыры в полу, змей и пауков, я зевнул. Обычно я зеваю, когда нервничаю, и оттого люди считают меня или очень храбрым, или совсем тупым. Иногда я не могу остановиться, все зеваю и зеваю. Мне стало смешно: один из величайших моментов моей взрослой жизни — прийти с дочерью Маршалла Франса в дом женщины, вдохновившей его на создание лучшего персонажа моей любимой книги… а я зеваю. Только что мне было страшно, а до того я думал о ее попке — не об Анне Франс, дочери самого́… а о попке Анны Франс. Как вообще биографам удавалось отграничивать свою жизнь от предмета своих трудов?
— Теперь можете войти, Томас, все в порядке.
Стены здесь были оклеены газетами, от сырости и времени ставшими желто-бурыми. Керосиновая лампа и свет из открытой двери делали шрифт похожим на марширующих по стене клопов. Подобным образом «украшали» свои жилища южные испольщики на фотографиях Уокера Эванса[56], но, когда сталкиваешься с этим в реальности, все выглядит еще печальнее и убоже. Посреди комнаты стоял некрашеный деревянный стол, и с обеих сторон к нему были аккуратно придвинуты два колченогих стула. В одном углу виднелась металлическая койка, покрытая серым шерстяным одеялом, вылинявшим в ногах, и с непокрытой тощей подушкой в изголовье. Вот так — ни раковины, ни печки, никаких безделушек, тарелок, одежды на крючках — ничего. Дом затворницы, строго блюдущей пост, или сумасшедшей.
— Жившая здесь женщина…
Снаружи, как взрывная волна, раскатился голос:
— Какого черта! Кто здесь? Если вы, вшивые ублюдки, опять сломали замок, я размозжу ваши вшивые головы!
По деревянному крыльцу глухо прогремели шаги, и вошел человек с дробовиком в левой руке; держал он его, как сорванный по пути цветок.
— Ричард, это я!
— Вы, вшивые ублюдки… — Он смотрел на меня и поднимал ружье поперек груди, когда Аннины слова проникли наконец сквозь его толстый череп.
— Анна?
— Да, Ричард! Трудно, что ли, посмотреть, прежде чем ругаться? Третий раз уже! Так ты когда-нибудь возьмешь и действительно застрелишь кого-нибудь!
Она была рассержена, и подействовало это моментально. Как большой цепной пес, который рычит и получает за это по голове от хозяина, Ричард оробел и смутился. Было слишком темно, однако я уверен, что он покраснел.
— Боже, Анна, — заскулил он, оправдываясь, — откуда я мог знать, что это ты? Ты же знаешь, сколько раз эти чертовы пацаны забирались сюда…
— Если бы ты хоть раз посмотрел, Ричард, ты бы увидел, что дверь отперта. Сколько раз повторять одно и то же? Затем я каждый раз и отпираю! — Она схватила меня за рукав, вывела мимо Ричарда на крыльцо и только там отпустила.
Когда вышел Ричард, я узнал его — он тоже был вчера на барбекю. Красномордый фермер, сущий порох, пьянчуга-хитрован. Стригся он, похоже, сам, и очень неровно, глаза слишком выпучены, нос длинноват. Сколько, интересно, поколений в его семье баловались родственным спариванием?
— Ричард Ли, это Томас Эбби.
Он рассеянно кивнул, но руки не подал.
— Вы вчера были на барбекю. — Утверждение.
— Да, м-м-м, были. — Я не мог придумать, что еще ему сказать. Хотел, но в голову ничего не приходило.
— Мать Ричарда была Королевой Масляной.
Я посмотрел на Анну, словно говоря: «Вы шутите?» — но она кивнула:
— Дороти Ли. Королева Масляная.
Ричард улыбнулся, показав ряд неожиданно белых безупречных зубов:
— Верно. И если бы я не знал твоего отца так хорошо, Анна, я бы сказал, что у него что-то было с моей мамой. Понимаешь, о чем я — они вдвоем проводили здесь больше времени, чем кто-либо из нас.
— Отец, когда писал «Страну смеха», приходил сюда из города два-три раза в неделю увидеться с Дороти. Надевал свои черные кеды и шел полями вдоль дороги. Никто не предлагал его подвезти, все знали, как он любит ходить пешком.
Ричард прислонил дробовик к стене и поскреб щетинистый подбородок:
— И мама точно знала, когда он придет. Она посылала нас в лес набрать большую миску ягод, а потом посыпала их сахарной пудрой. Когда он приходил, они вдвоем садились здесь на крылечке и уминали всю чертову миску. Верно, Анна? Эй, так это ты, что ли, собираешься писать книгу про Маршалла?
— Об этом мы тут и говорили, Ричард. Затем я и привела его сюда, в хижину твоей матери.
Он повернулся к открытой двери:
— Папа выстроил халупу специально для нее, чтобы мама могла иногда пожить немного в лесу, передохнуть. У нас в семье столько детей было, что, по ее словам, ей нужно было порой просто отключиться. Это я не в упрек. У меня три сестры были и брат. Но в Галене я остался один. — Он посмотрел на Анну.
— Томас, извините, но через полчаса у меня встреча в городе. Хотите остаться здесь или вернетесь со мной?
Мне не улыбалось бродить по лесу и трепаться с Ричардом, хотя я и понимал, что позже с ним надо будет поговорить, если Анна даст согласие на книгу. После вчерашнего ужина и этой поездки я был настроен оптимистично, но Анна так и не сказала ничего определенного, а требовать от нее однозначного ответа я еще опасался.
— Пожалуй, я лучше вернусь с вами, вдруг Саксони уже там.
— Боитесь, она будет волноваться? — В голосе Анны прорезалась язвительность.
— О, нет, вовсе нет. Я просто…
— Не беспокойтесь. Мы вернем вас домой вовремя. Как раз к чаю. А ты, Ричард? Тебя подвезти?
— Да нет, Анна, я же с фургоном. Хотел кое-что забрать отсюда. Увидимся позже. — Он было вошел в хижину, но остановился и тронул Анну за рукав. — С пацаном-то хейденовским плохо вышло, а? После прошлого вечера это четвертый случай, когда все пошло не так. А теперь еще так быстро одно за другим…
— Поговорим об этом после, Ричард. А сейчас не волнуйся. — Ее голос звучал тихо и монотонно.
— Не волноваться? Как же, черт возьми, ты—то не волнуешься? Я чуть не обмочил штаны, когда услышал. Этот простофиля Джо Джордан здорово вляпался, бедняга.
В течение разговора я следил за лицом Анны, и от слов Ли оно становилось все жестче и жестче.
— Я же сказала: поговорим об этом после, Ричард. После. — Она подняла руку, словно чтобы оттолкнуть его. Ее губы сжались.
Он начал было говорить что-то еще, но так и замер с открытым ртом, уставившись на меня. Потом заморгал и улыбнулся, как будто на него снизошло внезапное прозрение.
— Ах, верно! Вот ведь язык без костей! — Он с улыбкой покачал головой. — Извини, Анна. Берегись ее, старина, она иногда чертовски сердитая.
— Пошли, Томас. До свиданья, Ричард.
Тропинка была достаточно широкой, чтобы идти рядом.
— Анна, я кое-чего не понимаю из происходящего здесь.
Она не остановилась и не взглянула на меня.
— Чего именно? Вы имеете в виду то, о чем говорил Ричард? — Анна провела рукой по волосам, и я заметил пот у нее на лбу. Люблю, когда женщина потеет. Это наиболее эротичная, завлекающая вещь, какую только могу себе представить.
— Да, то, о чем говорил Ричард. И потом миссис Флетчер все спрашивала меня утром, не смеялся ли мальчик, когда попал под машину.
— И еще что-нибудь?
— Да, еще. Водитель, который его сбил… Джордан? Джо Джордан? Он все говорил, что это должен был быть не он и что теперь никто ничего не знает. — Давить на нее я не хотел, но мне было нужно понять, что же происходит.
Она замедлила шаг и пнула на тропинке камешек. Он попал в другой и рикошетом отскочил в лес.
— Хорошо, я вам расскажу. За последние полгода в городе произошло несколько ужасных случаев. Одного человека убило током, лавочника застрелили грабители, прошлой ночью ослепла старушка, а сегодня вот этот случай с мальчиком… Так-то Гален — деревня деревней. В чем вы уже наверняка убедились. Здесь просто ничего не происходит. Это о такой сонной глубинке, как наша, рассказывают анекдоты. Ну, знаете: «Как вы, ребята, развлекаетесь? — О, мы нелегально ловим рыбу или ходим в парикмахерскую и смотрим, как там стригутся». И вдруг эти кошмары.
— Но что имел в виду Джордан? В каком смысле это должен был быть не он?
— Джо Джордан — свидетель Иеговы. Знаете что-нибудь о них? Они считают себя немногими избранными. Господь, мол, никогда не позволит, чтобы с ними такое случилось, и кроме того, что бы вы сами сказали, если бы наехали на ребенка и убили его?