А теперь — о том, что думают простые российские граждане о так называемой российской «правоохране», прежде всего, конечно, — о милиции/полиции. Чьи права, по мнению народа, защищают «правоохранители»? И самое главное — от кого?
У регионов нет контроля над правоохранителями
На самом деле дела с российской правоохраной обстоят довольно необычно. В реальности ни прокуроры, ни милиционеры, ни ОМОН, ни судьи не подчиняются и не подотчетны ни местным, ни даже региональным властям. Это целиком и полностью органы федерального подчинения, то есть, по сути, самостоятельная и совершенно независимая ни от кого, кроме федерального центра, власть. Она, собственно, так и называется — «силовая вертикаль».
Ни мэры, ни губернаторы, ни, тем паче, рядовые избиратели никаких реальных рычагов воздействия на «силовую вертикаль» не имеют. Финальные штрихи в правовую конструкцию, закрепившую такое положение вещей, были внесены как раз новой редакцией закона «О полиции». «Для широкой публики» единственной целью этого закона было переименование милиции в полицию (мера, кстати, резко негативно воспринятая большинством населения). Но помимо этого шумного переименования новая редакция закона содержала в себе и такие «незначительные детали», как перевод всех региональных отделений новоявленной полиции исключительно на федеральное финансирование (прежний закон еще как-то дозволял регионам принимать участие в «поддержании штанов» собственных милиционеров, например давать деньги на ремонт милицейских зданий).
Теперь это закончилось: переведя в 2011 году полицию на одноканальное финансирование, центр, в лице послушной Госдумы, запретил региональным властям хоть как-то, через «пряник», влиять на собственных полицейских. Конечно, о том, чтобы даже минимально наказать, а уж тем более снять с должности не то что прокурора, а хотя бы завалящего участкового, ни для кого из выборных начальников или представителей законодательных органов не может быть и речи. В этом смысле все «выборные» практически равны в бесправии со своими избирателями: максимум, что они могут сделать в отношении правоохранителей, — это пожаловаться и кротко ожидать, что жалобу рассмотрят и примут по ней какое-то решение.
Таким образом, в вопросах, касающихся полной «независимости» от местных жителей и их начальников, «силовая вертикаль» напоминает оккупационную. Особенно если вспомнить слова классиков политологии, уверявших, что, по сути, государство есть не что иное, как аппарат насилия — откуда следует, что люди, не имеющие возможности влиять на аппарат насилия, просто не контролируют собственное государство.
Случайно ли создалась нынешняя «оккупационная» схема построения «силовой вертикали»? Если взглянуть на новейшую историю России, можно понять, что совсем не случайно. Наоборот, мы видим довольно отчетливую тенденцию — федеральный центр последовательно стремился выводить «правоохранителей» из-под любых форм контроля «на местах». Будь иначе — может, и капитализм в России сложился бы несколько другой.
Так, еще на самой заре «рыночной, демократической России», в начале 90-х, без какого-либо шума произошел отказ принципа выборности судей. Как известно, в СССР судьи избирались прямым «всенародным» голосованием, то есть это был обычный советский фарс — один кандидат на одно место. Однако если в отношении депутатов, а потом уже мэров и губернаторов произошел переход к настоящим выборам, то в отношении судей этого так и не было сделано. Процедура назначения судей осталась абсолютно не прозрачной и не понятной для граждан.
Также в начале 90-х, на волне демократизации, довольно широко обсуждалась тема «муниципальной милиции» — то есть создания на местах органов поддержания правопорядка, непосредственно подчиняющихся и подотчетных не МВД, а местным органам власти. В Москве энергичный мэр Лужков даже успел создать свою муниципальную милицию, однако ему быстро «дали по рукам», и вся идея контроля над правопорядком была еще в середине 90-х аккуратно вычищена из всех документов, регламентирующих работу местного самоуправления.
О финальном аккорде, законе «О полиции», лишившем местные и региональные власти возможности «помогать материально» собственным полицейским, мы уже говорили.
Создавая видимость
Понимает ли народ своеобразие ситуации, сложившейся с теми, кто, по идее, призван обеспечить его безопасность? На первый взгляд — не вполне. Тем более что в этом вопросе СМИ и все органы власти не перестают старательно наводить тень на плетень. Самый свежий и яркий пример — врио московского мэра Собянин, который, собираясь на выборы, вдруг принялся гневно обличать «этническую преступность», будто бы «заполонившую» Москву и с которой он, Собянин, будет после избрания всячески «бороться». Такие речи ощутимо добавляют популярности, и наверняка другие кандидаты в мэры или станут повторять тезисы Собянина, или даже постараются перещеголять его в демонстрации готовности к «борьбе».
Фокус тут даже не в том, велика ли в Москве этническая преступность и надо ли с ней бороться. Он скорее в том, что мэр (он же в данном случае губернатор) просто не имеет в своих руках абсолютно никаких рычагов для того, чтобы реально бороться с преступностью на подведомственной ему территории. Начальники ГУВД, ОВД, ОМОН и т. д., равно как и всех прочих силовых структур, не подчиняются в РФ ни мэру, ни губернатору и могут слушать самые громкие их декларации вполуха.
Наоборот — сами мэры и губернаторы, не обладающие неприкосновенностью, легко уязвимы для «правоохранителей». В начале «нулевых», приводя к покорности губернаторов, этим обстоятельством активно пользовался центр: на глав регионов и их окружение уголовные дела заводили пачками. Примерно с середины «нулевых» фокус сместился и под раздачу попали мэры — по некоторым оценкам, за прошедшее десятилетие их было арестовано около тысячи (что позволило причислить работу мэра к одной из самых опасных в РФ).
Самое время поинтересоваться — почему же все это время главы городов продолжают давать избирателям заведомо невыполнимые обещания, как, например, «мы будем бороться с преступностью»? Ответов два: во-первых, избирателей вопросы безопасности и охраны правопорядка действительно волнуют; а во-вторых — видимо, выборным лицам элементарно не хочется признаваться в собственной беспомощности. Пусть она не личностная, а, так сказать, институциональная — все равно ведь понятно, что шансов на выборах такая честность не прибавит.
Отчуждение
Популярные голливудские фильмы часто и с умилением показывают патриархальные отношения местных жителей американской провинции и шерифа. Шериф знает практически всех местных по имени, в курсе всех дел и старается постоянно «держать руку на пульсе» — и все, естественно, знают своего шерифа. Часто создается стойкое ощущение, что для жителей шериф является куда более четким и недвусмысленным воплощением подотчетной им власти, чем даже мэр их городка.
У нас в России дела обстоят совсем не так. С отдаленным аналогом американского шерифа — местным участковым — знакомы от силы 5 % «контингента».
Остальная часть населения о своих «охранниках безопасности» не знает ничего, даже несмотря на спорадические попытки МВД проводить пиар-кампании типа «Участковый от слова «участие».
Такая же ситуация с «известностью», а точнее, безызвестностью местных прокуроров и судей. Похоже, что жители попросту предпочитают вообще ничего не знать об этих весьма влиятельных фигурах. Обратная ситуация только на Кавказе — в российском «коллективном бессознательном». «Бессознательным» Кавказ можно называть потому, что там отчетливо и бесстыдно видны многие процессы, которые в иных частях России протекают подспудно, скрытно от глаз.
Так вот на Кавказе должности прокуроров и милиционеров вплоть до начальников ГУВД, согласно наблюдениям разных экспертов, хоть и не являются выборными, но при этом включены в рыночный оборот, то есть покупаются и продаются, как почти все «хлебные» должности. Особенность в том, что прокурор и начальник ГУВД — это самые дорогие должности, они дороже, чем, казалось бы, более почетная мэрская должность. Дело, очевидно, в том, что прагматичные горцы прекрасно понимают ценность прямого контроля над государственным аппаратом насилия.
Подлинное же отношение основной массы российского населения к своим «правоохранителям» можно наблюдать, к примеру… в караоке-барах. Скажем, при исполнении одной из наиболее популярных для народного исполнения песен некоего Гарика Кричевского с текстом «Давай быстрее, брат, налей — за бизнесменов и врачей — за музыкантов и воров — и участковый будь здоров!». Неоднократно в разных городах и весях (я поклонник караоке) приходилось слышать, как люди с энтузиазмом повторяют за автором и про музыкантов, и про врачей, и даже про бизнесменов — а вот финал азартно перепевают.
В принципе, весь жанр так называемой «блатной песни», ныне облагороженный под названием «шансон», очень популярный в народе, совершенно недвусмысленно показывает реальное отношение рядовых россиян к милиции, а также к прокурорам и судьям. Если вкратце, то это — отношение зэка к собственным охранникам и к тем, кто «засадил», что, в общем, странно видеть у мирных, свободных и чаще всего никогда не сидевших граждан.
Впрочем, если мы вспомним то, что говорили об «оккупационной модели», такое отношение становится более понятным.
Кстати, беседы с местными жителями на фокус-группах в разных городах неизменно показывают весьма негативное отношение большинства к случившемуся переименованию из милиции в полицию. «Это что же, — саркастически спрашивают люди, — милиция, значит, теперь больше не с народом?!» По всей видимости, вопрос правомерный.
Народ и труд
Для начала надо дать некоторые пояснения — откуда у меня, изначально политического технолога, познания на сей счет. Дело в путинской «заморозке» конца «нулевых», когда жалкие остатки публичной политики в нашей стране почти полностью сошли на нет, а выборы на всех уровнях практически превратились в фикцию. В этих условиях мне пришлось, подобно Остапу Бендеру, спешно переквалифицироваться — но специальность нашлась рядом: как раз в это время, после кризиса 2008 года, у наших промышленных магнатов появилась острая потребность в промышленных социологах.
Если вкратце, то перед хозяевами производственных холдингов встала острая потребность понять, что же на самом деле происходит на их предприятиях.
Сделать это можно было, только пообщавшись с персоналом предприятий, разбросанных по всей необъятной территории матушки России. В результате, я почти за 5 лет в очередной раз объездил и облетел почти всю страну от Хабаровска до Калининграда. За это время мне довелось поговорить примерно с пятью тысячами работников из сферы металлургии энергетики, энергетического машиностроения, нефтедобычи, и др. Моими собеседниками были как рабочие (слесари, токари, проходчики, водители «КАМАЗов» и т. п.), так и руководители нижнего и среднего звена (бригадиры, мастера, начальники цехов и начальники производств). Беседы наши велись как поодиночке, так и группами и занимали от 40 минут до 2 часов.
На заводе и у частника
Прежде всего надо отметить, что провинция не балует своих жителей большим разнообразием рабочих мест. Особенно если мы говорим о малых городах, в которых до сих пор проживает большая часть населения страны. У человека, умеющего и желающего работать руками, выбор там невелик: можно устроиться на, как правило, единственное сохранившееся крупное производственное предприятие (из-за их наличия такие поселения называют моногородами), а можно пойти работать к частнику — например, на лесопилку.
Фабрики и заводы, если они еще худо-бедно функционируют, обычно входят в какой-нибудь большой производственный холдинг со штаб-квартирой в далекой Москве. Работа на таком предприятии дает некую минимальную социальную защищенность (во всяком случае, с человеком заключают трудовой договор и даже забирают трудовую книжку) и очень небольшую зарплату, на начальной стадии обычно даже менее 10 тыс. рублей в месяц. Почти всегда работникам обещают льготы, но в результате чаще всего оказывается, что из льгот имеется разве что оплачиваемый отпуск.
Интересно, что по всей России нынче рабочие люди фактически уже приучены воспринимать оплачиваемый отпуск как льготу. Спрашиваешь, бывало, на фокус-группе (групповом обсуждении с рабочими) — какие у вас имеются льготы здесь как у работников? И люди начинают перечислять: отпуск дают, больничный оплачивают… Да, зарплату «белую» платят…
В первое время я даже переспрашивал — да нет, вы не поняли, какие ж это льготы? Это вам по Трудовому кодексу положено! А льготы-то какие? Вот тут рабочие растерянно замолкают.
И понятно, откуда такое представление. Потому что альтернативой работе на заводе является работа у частника. У частного предпринимателя на небольшой фирме, той же лесопилке, — можно заработать побольше, чем на заводе, порой и в разы, то есть 20–30 тысяч за месяц. Однако и трудовых договоров с частником не заключают, зарплату он платит «черным налом», больничных, как правило, не признает, да и оплачиваемых отпусков у него не бывает. То есть вся работа с частником — это чистая сделка: сколько сделал, столько и получил. Да и рабочий день у частника ненормированный даже теоретически, «работаем, пока не закончим».
К частнику с завода уходят самые крепкие мужики, работа у него — не женская. Плохо то, что работа у частника, как правило, сезонная, неритмичная, да и с заказами у него то густо, то пусто. Оттого для рабочего человека постоянно есть опасность еще и просто не получить обещанных и заработанных денег. При этом и требовать свою зарплату проблематично, так как чаще всего в основе «трудового соглашения» лежит только устная договоренность.
Помимо завода и частника, в малых городах остается разве что возможность устроиться на работу в бюджетную сферу, однако и это тоже далеко не сахар. Зарплаты в муниципальных учреждениях — бывших ЖЭКах, домах культуры, детских садах — откровенно нищенские (зарплата воспитателя в детсаду 5 тыс. рублей — практически норма). Но главное, что и сами муниципалитеты обычно в России бедные, как церковные мыши, из-за чего в малых городах в последние годы даже наблюдается такой «привет из 90-х», как задержки зарплат в муниципальных учреждениях. Да, как ни странно, но эти жалкие 5 тысяч еще и задерживают порой на 2–3 месяца.
Естественно, что в бюджетной сфере практически на всех должностях в таких условиях работают женщины, демонстрируя те самые уникальные, воспетые в веках «русское терпение и неприхотливость».
Мужчинам из малых городов, если их не привлекает ни одуряющая работа на конвейере, ни работа «на рывок» у частника, остается только традиционный для Руси «отхожий промысел». И действительно, малые города часто выглядят пустыми. В них остаются жены с детьми, а самые энергичные мужчины уезжают «пытать счастья». Едут они в мегаполисы вроде Москвы и Санкт-Петербурга, где удачей считается устроиться работать в охрану. Или «на Севера». Многие, даже проживая за тысячи километров от Москвы, работают вахтами — неделя в Москве, неделя дома.
Из-за этого постоянного оттока рабочей силы даже успешное, загруженное заказами предприятие в глубинке оказывается неспособным породить полноценный местный рынок труда: все время оказывается, что, собственно, свободных рабочих рук в округе не просматривается, в очередь у заводской проходной никто не стоит. Обычная история для моногородов: предприятие выгоняет рабочего за прогул или за пьянку на рабочем месте, всем торжественно объявляется, что «в соответствии с корпоративной политикой таким не место на нашем славном заводе!». А уже через два-три месяца этого рабочего тихо принимают обратно. Причина в том, что образовавшуюся вакансию заполнить так и не удалось, а работать надо.
Парадокс: в 50–70-тысячном городе стабильно не находится «с избытком» рабочих для предприятия, где работают 2–3 тысячи человек. Где все люди? Люди в отъезде.
Очевидно, что для создания полноценного рынка труда надо, чтобы в городе работало не одно, а два-три более-менее крупных предприятия. Однако новые предприниматели, видя, что даже у единственного завода в городе возникают проблемы с рабочей силой, естественно, не рискуют открывать производства. Возникает порочный круг.
Продолжительность рабочего дня, переработки
В России, в соответствии с Трудовым кодексом, приняты за норму 8-часовый рабочий день и пятидневная рабочая неделя. Однако, по моим наблюдениям, крупные предприятия по всей стране почти повально переходят на работу посменно, причем «смена» длится 12 часов. В ходе таких смен предусматривается один обеденный перерыв, как правило полчаса (!). Чаще всего почти всю смену рабочий должен проводить на ногах.
Я спрашивал рабочих из самых разных отраслей, какая продолжительность трудового дня им нравится больше, 8 или 12 часов, — ожидая услышать, что, конечно, 8. Ведь 12 часов — это очевидная сверхэксплуатация. Однако, как ни странно, по большей части рабочие высказываются за 12-часовую смену. Одна из главных причин — при такой периодичности чаще выпадают выходные дни (через два дня на третий).
Выходные сутки жителям малых городов требуются не для отдыха, а для подработок. Рабочие — отцы семейств в эти выходные часто таксуют, если у них есть автомобили (тем же самым занимается и младший состав ИТР). И женщины, и мужчины в выходные и «отсыпные» дни (после ночных 12-часовых смен) занимаются своим подсобным хозяйством: большинство выращивает запасы на зиму на своих огородах. А вот скотину или птицу держат уже немногие, объясняя тем, что это стало невыгодно, слишком дорогие комбикорма.
Подработки и выращивание своей картошки на зиму — жизненная необходимость для рабочего в провинции, так как зарплаты в 10–15 тысяч «на жизнь» очевидно недостаточно (цены на продукты в провинции примерно такие же, как в Москве, а коммунальные платежи даже выше).
Таким образом, в сменной работе по 12 часов совпадают интересы и владельцев завода, и рабочего. Для владельца выгода очевидна — такая работа позволяет держать на заводе не три, а две смены.
Однако являются ли 12 часов работы в день пределом? Очень часто — нет.
Оборудование на большинстве заводов в России крайне изношено и периодически выходит из строя; кроме того, ввиду той же изношенности и морального устаревания даже для вроде бы работающего станка требуется больше времени на выполнение необходимой трудовой операции, чем заложено в нормативе. В итоге по ходу выполнения работ регулярно возникают простои. На большей части заводов, где я побывал, картину мне обрисовывали одну и ту же: вместо ритмичной работы цеха стоят, пока где-то по цепочке устраняется поломка, а потом со страшной силой начинают наверстывать упущенное время… И часто не укладываются.
В этих случаях как само собой разумеющееся подразумевается, что рабочий должен продолжить и завершить работу после окончания своей смены. Смельчаков, которые ровно в 5 или 8 часов вечера (или утра), поглядев на часы, выключают станок, снимают шлем и идут в душ, невзирая на то, что там сделано или не сделано, на всех предприятиях набираются считаные единицы. Да и те, как правило, на работе не задерживаются, их выживают разными способами. Можно сказать, что такому отчаянному индивидуализму противостоит не только администрация предприятий, но и трудовая этика российских рабочих.
В итоге зачастую рабочие задерживаются после окончания своих смен на 2–3, а то и 5 часов. Порой люди, «завершая начатое», остаются на своих рабочих местах до суток. На значительной части предприятий подобные «авралы» и «форс-мажоры» являются не исключением, а вполне рутинным явлением — так выстроен сам трудовой процесс, что без постоянных авралов работа просто встанет.
Самое интересное то, как оплачиваются подобные переработки. За 5 лет я привык к тому, что упоминание в контексте оплаты сверхурочных Трудового кодекса вызывает у рабочих нервный смех. Люди слышали, что за сверхурочные им должны платить сначала полторы, а потом и две ставки, но в большинстве случаев этого не происходит.
Чаще всего на российских предприятиях за сверхурочные вообще не платят — вместо денег предоставляют отгулы.
Отгул — это как бы право прогулять один рабочий день, получив за это обычную дневную плату.
Однако и использовать отгулы удается далеко не всем: ввиду постоянных сокращений на предприятиях хронически не хватает персонала для затыкания всех «дыр» и начальники просто не отпускают работников, постоянно перенося отгулы на потом. Нередко приходилось выслушивать жалобы работниц и работников, что у них к концу года накапливалось отгулов фактически на второй отпуск. Проблема с такими накоплениями в конечном итоге решается просто: в начале года работнику объявляют, что все его отгулы «сгорели» и, таким образом, отсчет начинается заново.
В беседах с мастерами и начальниками цехов я задавал вопрос о причинах столь вопиющих нарушений ТК при оплате сверхурочных. У начальства, однако, тут своя правда: как правило, у начальника цеха, да и у директора завода, есть спущенный ему «сверху», из Москвы, фонд оплаты труда, утвержденный на год вперед, — и в нем просто нет денег на оплату сверхурочных. По плану предполагается ритмичная работа предприятия. Но, коли денег в ФОТ нет, то и взять их неоткуда. На вопросы «наверх» в духе «что же нам делать в таком случае» ответ тоже один — мол, начальник должен своим авторитетом побудить рабочего отработать норму, а иначе какой же он начальник?!
Впрочем, в ряде случаев оплата за переработки все-таки предоставляется, хотя и по-прежнему в одинарном размере. Это происходит, когда после бездумных сокращений, как правило инициированных из Москвы, на предприятии просто образуется хроническая нехватка персонала для выполнения производственных планов. В этом случае среди кадровых работников кидают клич: «Кто готов подработать?» Соглашаются многие. В итоге иные феноменальные работники отрабатывают по 25–28 двенадцатичасовых смен в месяц (!): я видел этих женщин (!!) — это, без сомнения, трудовые героини.
Хотя наиболее поразивший меня случай рассказали на шахте. Выяснилось, что там не такая уж редкость, когда проходчик, отработав 12-часовую смену под землей, через час снова лез обратно — отработать еще одну смену! Я был в шахте. Честно говоря, даже сам путь на 1,5 км вниз (40 минут туда, 40 минут обратно) чрезвычайно меня утомил…
За вторую смену подряд проходчику платят ту же ставку, без двойной оплаты. А дорогу — вот эти 1 час 20 минут туда и обратно до собственно «рабочего места» — не оплачивают. Дорогу, сколько бы она ни занимала, в России не оплачивают практически никогда, даже если выездные бригады едут в разбитых автобусах по диким лесным дорогам несколько часов. Видимо, считается, что в дороге работник отдыхает — за что ж ему платить?
Условия труда
Толоконникова в своем нашумевшем письме из мордовской колонии описывала жуткие условия работы в производственных помещениях исправительного учреждения. В так называемой «промке» — холод, устаревшие и часто ломающиеся станки, давление надзирателей, требующих выполнять немыслимо высокие нормы, постоянные переработки. Москвичам и петербуржцам, конечно, сложно воспринимать такие откровения бывшей «Русси». Ведь для них даже сломавшаяся в офисе кофемашина — это ужас и произвол работодателя и повод жаловаться в ООН. Им кажется, что узница ведет рассказ о каком-то ином измерении и иной, намного более дикой и первобытной жизни.
Самые искренние и ранимые столичные жители были просто потрясены до глубины души — они решили, что мордовская ИК-14 есть филиал ада на земле, немыслимый выброс сил зла на грешную российскую землю, но тем не менее, все описанное, конечно, «нетипично».
Однако так ли воспримет то же самое обычный рабочий из провинции (если, конечно, найдет время прочитать)?
Начнем с холода в цехах. На самом деле это стандартная жалоба практически всех работающих на производственных предприятиях по всей России, независимо от отрасли. Цеха огромны, а зимы в России и затяжные, и порой — особенно в Сибири — морозные. Естественно, их полноценное отопление влетает в копеечку, и поэтому владельцы предприятий всячески стремятся на этом как-нибудь сэкономить. Положение усугубляет крайняя изношенность самих производственных зданий: в стенах щели, оконные рамы рассохлись, даже разбитые ненароком стекла заменяют далеко не сразу ввиду повсеместного сокращения вспомогательных служб (чтобы что-то заменить и вызвать людей, начальнику цеха приходится вступать в длительную «деловую переписку»).
Был пару лет назад на Урале, на машиностроительном предприятии, входящем в один из крупнейших производственных холдингов страны: там ввиду общей ветхости здания летом ураганом сорвало крышу. Крышу кое-как подлатали своими силами — и всю зиму работали при —8 °C на рабочем месте.
На многих предприятиях в целях «оптимизации» котельные, отапливающие здания, отданы на аутсорсинг»[26] частным или дочерним предприятиям. В этих условиях начальники цехов сами постоянно делают отопление «поменьше» — чтобы меньше средств уходило с баланса цеха.
Таким образом, на вполне «цивильных», вовсе не тюремных производствах зачастую зимой в цехах поддерживается температура около +1 °C. Рабочие вынуждены утепляться как только можно. Ситуацию усугубляет низкое качество спецодежды, которая, как правило, или плохо греет, или, если греет хорошо, громоздка и стесняет движения.
Впрочем, проблемы рабочим создает не только холод зимой. Почему-то забывают, что во многих регионах страны в летний период устанавливается немыслимая жара. Например, на юге России — Волгоград, Астрахань, Ростов и т. п. — температура летом может подниматься до +50 °C, причем такая погода устанавливается не на пару дней, а на месяцы. Однако речь может идти не только о юге, но и о городах, расположенных в «сердце континента», в Сибири. В той же Чите летом бывает и +40 °C, и +50 °C. Это и есть резко-континентальный климат: зимой до —50 °C, летом — до +50 °C.
Как это отражается на климате в производственных цехах?
Естественно, помещения превращаются в ад — учитывая, что свой вклад в общую температуру вносят и работающие агрегаты.
Температура доходит до +60 °C и выше — то есть цеха превращаются в сауну. Здесь опять пару «незлых тихих» стоит сказать о спецодежде: стандартны и повсеместны жалобы на то, что «спецуху» почему-то всегда заказывают самую дешевую, из синтетики, которая «не дышит» и тем самым усугубляет эффект жары.
С жарой предприятия борются еще менее эффективно, чем с холодом. Кондиционеры если и устанавливаются, то только в кабинетах самого высокого начальства. Если кондиционер когда-то установили в производственном помещении, его обычно не обслуживают — то есть после первой же поломки он выходит из строя навсегда.
Но чаще всего никаких кондиционеров вообще нет. Максимум, на что иногда идет руководство предприятия, — это выдача вентиляторов самым страдающим работникам (например, цеховым крановщикам, которые работают под крышей и зачастую им вообще нечем дышать: крыша раскалена солнцем, а теплый воздух, как известно, поднимается вверх).
На фокус-группах с работниками южных предприятий я часто наивно спрашивал — а почему, мол, не делать что-то вроде сиесты в такие не просто жаркие, а очевидно опасные для здоровья часы? На меня смотрели с непониманием. Сиеста — это для Италии и Испании, а мы же, мол, в России… На самом деле, конечно, дело не в этом, а в том, что руководство элементарно не желает нарушать производственный процесс — это негативно отразится на выполнении плана.
Поэтому на предприятиях летом случаются обмороки и сердечные приступы — хотя и не так часто, как простудные заболевания зимой.
Вредных для здоровья факторов на подавляющем большинстве российских предприятий (опять же не важно, какой отрасли) хоть отбавляй — это сразу становится очевидным любому, кто совершит по ним хотя бы 5-минутную экскурсию. Чаще всего это обусловлено физическим и моральным устареванием установленного оборудования и самих фабричных стен.
Одна из очень частых проблем — вентиляция. Она или давно сломалась, или, что тоже очень часто бывает, установлена неправильно — то есть дует не туда и воздух не освежает. На одном из крупнейших машиностроительных предприятий страны тяжба вокруг переделки вентиляционной системы идет уже много лет: рабочие, поддержанные мастерами и даже начальниками цехов, пишут «наверх», уже чуть ли не сами разработали правильную схему. С их расчетами никто не спорит, но руководство холдинга денег не выделяет. Рабочие прекрасно понимают почему: ведь исправление вентиляции никак не влияет на выпуск, то есть на выполнение плана.
Такая и подобные ей ситуации типичны.
На ряде производств используются вредные для здоровья вещества, такие как, например, фенол. Они попадают в воздух, которым постоянно дышит весь персонал предприятия.
В некоторых случаях заботливое руководство даже обязывает рабочих постоянно ходить в респираторах и включает это как требование к технике безопасности.
Однако рабочие при первой возможности от респиратора отказываются и дышат ртом.
Я спрашивал их — почему? Вы же знаете, что это очень вредно? Мои собеседники виновато разводили руками: да мы знаем — но попробуйте вы поработать 12-часовую смену в респираторе! Очевидно, авторы правил техники безопасности не учитывают, что труд рабочего является физическим и весьма интенсивным, и для этого он ДОЛЖЕН дышать полной грудью.
В результате рабочих без респираторов постоянно ловят бдительные инженеры по ТБ — и лишают их премии, то есть фактически штрафуют.
Помимо запыленности и загазованности воздуха вредными веществами, чрезмерной жары и чрезмерного холода, почти на всех предприятиях есть, конечно, и такие вредные факторы, как шум и вибрация. Причем из шумов особенно опасны низкие, то есть инфразвуки, «от которых у нас стаканы на столах постоянно трясутся», как говорят рабочие.
При этом самое интересное, что работодатели по всей стране крайне неохотно, с огромным скрипом идут на то, чтобы признавать вредность на своих производствах. Технология отработана: в первый год я удивлялся — а потом, когда в четвертом городе на предприятии совсем другой отрасли мне описали ту же самую схему, привык.
Для того чтобы производство признали «вредным», должны быть произведены определенные замеры соответствующими государственными службами, следящими за экологической обстановкой на предприятиях. Делается это всегда стандартно: перед приездом комиссии все работы останавливаются, помещения проветриваются.
Приехавшие тетеньки из госструктур, не моргнув глазом, замеряют уровень вибрации и шума, а также загрязнения воздуха при неработающих станках — и, кто бы мог подумать, приходят-таки к выводу, что все показатели в норме и оснований для признания вредности нет. О чем и пишут красивые заключения, которыми потом администрация предприятий тычет в нос слишком склочным рабочим, жалующимся на эффекты типа такого: «распухают губы, как у негра; лопаются. Язык как пчела укусила.» и т. д. (цитата из реальной фокус-группы).
Почему работодатели стоят насмерть в вопросах вредности, порой вплоть до бунтов?
Я имел дело с рабочими, которым вредность все-таки оплачивали. Отметим, что, как правило, это ничтожные суммы в размере 300–400 руб. в месяц, т. е. порядка 2–3 % от зарплаты. Казалось бы — о чем тут говорить?
Дело в том, что признание производства вредным влечет для работодателя, помимо повышения выплат, еще и кучу других последствий по ТК. Среди них главное — более ранний выход на пенсию и увеличение продолжительности отпусков. Ввиду постоянных «оптимизаций» и сокращений персонала сами по себе отпуска для всех работодателей — нож острый, «работать некому!». А тут еще и их продолжительность увеличивать. Нет, уж лучше «поработать» с комиссиями Ростехнадзора и прочих служб!
Как наследие советских времен, на многих заводах и после падения советской власти оставались медики и медицинские кабинеты — однако в настоящее время их уже практически повсеместно извели, со стандартной формулировкой — «в связи с нерентабельностью». Большинство работодателей считают, что содержать на предприятии медкабинет слишком накладно.
А там, где они все-таки пока сохранились, в целях той же экономии уровень помощи понижен максимально. Скажем, вместо двух медработников оставлен один, вместо дипломированного врача работает фельдшер. Медицинское оборудование тоже, как правило, практически отсутствует, а по поводу остального рабочие шутят: «Из лекарств — одни носилки».
Это притом, что вообще производственные травмы руководству цехов не нужны, так как производственный травматизм отражается в документах, предоставляемых инвесторам. Травмы портят отчетность, а для предприятий, входящих в холдинги, чьи акции котируются на мировых биржах, они так и вовсе понижают капитализацию. Чем больше травм и смертей на производстве — тем ниже котировки акций, то есть ниже капитализация!
Поэтому в нашей провинции нередки случаи, когда покалеченного или раненного на производстве просто выводят куда-нибудь за ворота и вызывают «Скорую», а самого настоятельно просят сказать, что травма у него бытовая: «шел, поскользнулся, упал.» и т. д. За правильные слова обещают единовременную премию и отгулы, за неправильные (то есть за правду) — увольнение с «волчьим билетом». Большинство соглашается на первое.
Рабочие на большинстве предприятий относятся к отсутствию медкабинетов, можно сказать, с пониманием: ворчат, прошлое вспоминают с ностальгией, но самое частое резюме — «мда, теперь другое время.»
Время на прием пищи работодатели стараются максимально сократить. Нередко при 12-часовой смене на обед отводится полчаса, и также предоставляются в остальные часы один или два 15-минутных перерыва на «попить чаю» (а заодно и на все прочие надобности).
Рабочие столовые на большинстве предприятий подвергаются сильнейшим сокращениям или переводятся на аутсорсинг, то есть передаются частникам. Предприятия повсеместно отказываются содержать как столовые, так и буфеты. Зачастую это приводит к тому, что столовых и буфетов не остается вообще никаких. Рабочие и мастера питаются тем, что принесли из дома в судках. Впрочем, сейчас на большинстве крупных предприятий ввели специальные «комнаты для приема пищи»: они находятся прямо в цеху, там есть микроволновка, чтобы разогреть принесенное, и холодильник.
Такую льготу, как бесплатные обеды для персонала, я встречал обычно лишь в воспоминаниях.
Из них можно понять, что еще в 90-е частные хозяева предприятий так или иначе пытались организовать бесплатное питание для работников — или вводя специальные талоны, или еще каким-то образом.
Однако теперь, после состоявшегося почти повсеместно перехода больших заводов и производств в руки московских промышленных холдингов, эта практика ушла в прошлое. Сотрудники предприятий повсеместно на «подножном корму». Некоторые за 12-часовую смену так и не находят возможности сходить даже в «комнату для приема пищи» — и едят прямо на рабочем месте.
Влияние прогресса все же ощутимо даже на российских производствах. В последнее время все чаще приходится сталкиваться с тем, что рабочие места оснащаются камерами слежения, с выводом на общий монитор. Благодаря камерам мастера и начальники цехов получают возможность непрерывного наблюдения за тем, что делает каждый сотрудник на своем рабочем месте.
Рабочие в ряде мест, как я слышал, пытались протестовать против этой слежки; на фокус-группах видно, что она всех крайне раздражает. Однако их возражения, как правило, не воспринимаются.
Смысл камер прост: представители работодателя не могут отделаться от ощущения, что работники используют любую возможность, дабы повалять дурака и побездельничать, вместо того чтобы делать план. Причем такое чувство мучает прежде всего Москву: работники московских головных офисов тоже жаждут напрямую видеть, чем же «на самом деле» занимается персонал их предприятий.
Ведь надо же как-то объяснить, почему производительность труда по-прежнему далека от западных аналогов?!