Женская профессия
Учителя в России — профессия гендерная. Летчики-испытатели у нас — только мужчины, а в школах работают почти сплошь женщины. Достаточно посмотреть на состав студенческих групп бесчисленных педфаков — зачастую там не имеется ни одного юноши.
Такой явный перекос полового состава давно воспринимается как почти само собой разумеющийся. Однако анализ советской и постсоветской художественной реальности показывает, что все-таки это не вполне норма — так как в прозе и в кино авторы почему-то с куда большей охотой отображают учителей-мужчин. Достаточно вспомнить такие советские хиты проката, как «Доживем до понедельника» и «Учитель» или, к примеру, один из самых популярных рассказов В. Токаревой «День без вранья». Не отстают и уже современные российские авторы: одно из самых заметных произведений постсоветской прозы — роман А. Иванова «Географ глобус пропил» — опять же посвящен учителю, на этот раз учителю географии в провинциальной Перми.
Обществу определенно не хватает маскулинности[27] в учительском сословии. И это давняя тоска. Именно поэтому учитель (а не банальная учительница), выведенный в книге или на экране, неизменно воспринимается со жгучим, отчасти даже болезненным интересом. И наоборот: собственно, учительницы, то есть преобладающий школьный контингент, — изображаются в фильмах, как правило, в негативных или пренебрежительных, а то и просто зловещих тонах (например, перестроечный фильм «Вам и не снилось»).
Вопрос — отчего же, даже несмотря на тектонические сдвиги — распад страны, смену укладов, изменение флага, конвертацию рубля и всеобщую приватизацию, — учительство сохранило в неприкосновенности свое женское лицо? Традиционный, общепринятый ответ — школьным учителям всегда сравнительно мало платили. Так было при социализме, так осталось (и еще усугубилось) при рыночной экономике.
Мужчины не идут в школу, так как им надо «кормить семью», а на учительские зарплаты это сделать, дескать, невозможно.
Правда, это противоречит наблюдаемому явлению — тому, что среди учительниц неизменно высок процент матерей-одиночек, то есть прокормить семью на их зарплату все же можно… Но общество не склонно вникать в такие детали.
На деле мы имеем непонятный феномен: население дружно млеет от образов «настоящих Учителей с Большой буквы У» — и при этом негласно считает работу преподавателя в школе «немужской профессией». Почему так?
По все видимости, дело в двойственности, амбивалентности отношения населения страны к образованию как таковому (и к школе как к общественному институту). Началось это не вчера, но в наши дни разрыв все обостряется.
О ценности образования
Дело, скорее всего, в том, что наши люди со временем преисполняются все большего и большего скепсиса в отношении ценности образования. Сейчас этот скепсис зашел уже так далеко, что то и дело декларируется вполне открыто, причем не встречая особого осуждения. Моя гипотеза, что народ наш живет с этим ощущением — «а зачем оно надо, это ваше образование?» — достаточно давно, с 60-х примерно годов прошлого века. Однако долгое время произносить такое вслух считалось неприличным, люди стыдились. Сами-то давно уже считали профессию «училки» чисто женской, то есть маловажной. Да-да, у нас ведь весьма патриархальное общество, гендерная метка — это, по сути, клеймо. Но одновременно в душе лелеяли мечту: надо, чтобы кто-то небывалый в реальной жизни (мужчина!) пришел и стал учить правильно — и тогда это будет нужно и противоречие снимется…
Однако чем дальше, тем больше становится у людей, особенно в провинции, сомнений в такой уж пользе образования. Причиной стала нарастающая, если можно так выразиться, феодализация российского общества.
Ведь образование, по сути, есть одна из разновидностей социального лифта, способ повышения статуса.
Однако люди в России (за исключением узкой страты в основном столичных профи, так или иначе завязанных на высокие технологии и на Запад) привыкли к тому, что не образование повышает статус. По их мнению, все как раз наоборот: только изначально высокий статус и дает возможность иметь образование (или, по крайней мере, знаки того, что оно у тебя есть). И в то же время сам по себе социальный статус (если ты не собираешься работать так или иначе на иностранцев) зависит вовсе не от образования.
Недаром одним из самых популярных анекдотов из серии «о новых русских» стал — про «вот на эти два процента и живу»[28]. В нем — вся накопленная горечь «образованного сословия» по поводу полной бесполезности и даже бессмысленности самообразования и высокого уровня знаний.
Текущие скандалы с ЕГЭ и с «фальшивыми диссертациями» хорошо иллюстрируют нынешнее отношение к образованию в российской провинции и не только. Нашим людям привычно, что «высокие баллы ЕГЭ» должны быть у детей начальства, у потомства местных богатеев и еще у кавказцев, которые давно уже воспринимаются как самая привилегированная, не считая москвичей, часть населения России. Также и учиться в самых престижных — московских и иностранных — учебных заведениях должны те же самые дети тех же самых высокостатусных лиц. Наконец, «корочки» — то есть дипломы, кандидатские и докторские степени — это тоже принадлежность высокого статуса. То есть не образование как личное умственное усилие позволило достичь высоких степеней — а наоборот: личные усилия помимо образования (например, торговля на рынке, «крышевание» и т. п.) позволяют достичь высокого статуса, и уже этот статус сам по себе обеспечит «ученые степени».
Но, коли так — зачем образование?
Социальные аусвайсы
Если приглядеться к российским учителям, а точнее, учительницам, нетрудно заметить, что их основная проблема — это даже не низкие зарплаты. Более всего педагогическое сословие угнетает комплекс неполноценности: у учителей нет уверенности, что они действительно востребованы обществом. В глубине души они понимают, что низкие зарплаты — лишь следствие общего подспудного родительского скепсиса в отношении школьных знаний.
Впрочем, к ауре родительского скепсиса учителя как-то привыкли — многие родились, когда это отношение было уже господствующим. Однако после падения социализма на школу обрушилась другая напасть — и вот с ней справляться школы до сих пор толком не научились.
Речь об особо чувствительных учениках, уловивших этот растворенный в воздухе «образовательный скепсис» — и более-менее демонстративно отказывающихся учиться. Постсоветский учитель внезапно с отчаянием обнаружил, что у него сегодня в распоряжении почти не осталось средств воздействия на нерадивых учеников.
В СССР существовала продуманная и всесторонняя система контроля над лояльностью учеников.
Для этого в Стране Советов функционировали октябрятские, пионерские и комсомольские организации. На первый взгляд эти организации казались избыточными и чересчур громоздкими — ведь в них заставляли вступать практически всех учеников соответствующего возраста поголовно. Какой смысл в организации, если в ней состоят все?
Смысл, однако, был. Членство во всех перечисленных организациях не давало никаких привилегий и не накладывало никаких особых обязанностей — но сам по себе пионерский галстук или комсомольский значок играли функцию «знака лояльности». Как бы удостоверяли, что носящий их ребенок — обычный, ничем не отличающийся от остальных советский школьник, имеющий те же права и обязанности, что и все прочие дети.
Все, однако, резко изменялось, если ученик этого знака лишался за какие-то провинности — это называлось «исключить из пионеров/комсомола». Отсутствие нагрудного знака сразу же и неумолимо означало, что этот ученик — изгой, пария[29], что его права урезаны максимально. Более того — об исключении сообщали на работу родителей, и это был повод для их морального, а то и даже материального осуждения и наказания.
Таким образом, в советской школе действовала как бы двойная система членства: формальная — «я ученик такой-то школы» и социальная — «я лояльный советский школьник». Членство в пионерии и комсомолии играло роль своего рода «социального аусвайса»[30], которым был вынужден дорожить каждый школьник. И преподаватели, естественно, вовсю пользовались угрозой «исключить из пионеров/комсомола» для того, чтобы воздействовать на нерадивых.
Однако с уходом социализма «система социальных аусвайсов» отмерла и замены ей так и не было найдено.
В результате сегодня учитель, если она не обладает какими-то совсем уж выдающимися педагогическими талантами, практически беспомощна в обращении с буйными, плюющими на учительский авторитет классами, особенно старшего возраста (нашумевший сериал «Школа» — как раз об этом). Учителя изнемогают в этой неравной борьбе, где они связаны по рукам и ногам.
Конечно, они могли бы обратиться за помощью к родителям — с тем чтобы всем вместе воздействовать на горе-учеников. Но — тут мы возвращаемся к тому, с чего начали: родители чаще всего отговариваются занятостью, некомпетентностью в вопросах воспитания, а на самом деле — они сами себя не в состоянии убедить, что образование действительно зачем-то нужно.
Учителя бессильны, родители сомневаются, ученики плюют. Кризис в российском образовании далек от завершения, и, пожалуй, он не прекратится до тех пор, пока не будет преодолена кастовая, феодальная система «статусов» в нашем обществе.
Народ и криминал
Мы уже обсудили отношение провинциалов к самым разным явлениям повседневной жизни, но до сих пор эти темы объединяло одно — они были явлениями легального, законного порядка. Теперь настала пора рассмотреть противоположную, теневую сторону общественной жизни. Какие чувства испытывают российские обыватели к людям, «ходящим по краю (родному)», «разбойникам», к тем, кого на суконном советском языке называли «преступным элементом»?
На первый взгляд заданная тема нелепа и не стоит сколь-нибудь длительного обсуждения. В самом деле, ну как может относиться честный рядовой житель российской провинции к преступности и преступникам? Конечно же, он плохо к ним всем относится! Душегубы, воры, жулики, мошенники, прочая уголовная нечисть — это ведь все «отбросы общества». Простой обыватель наверняка испытывает к ним ненависть и отвращение… ну еще, наверно, и какую-то долю страха, ведь понятно, что от преступников можно ожидать любой пакости.
Может быть, на этом и прекратим разговор?
«Криминал рвется во власть!»
Однако нет. При ближайшем рассмотрении все оказывается далеко не так просто и однозначно. Начать с того, что сама российская власть вовсе не уверена в сколько-нибудь единодушном неприятии так называемыми простыми гражданами «уголовного элемента». Президент Путин внес в Думу специальные поправки в избирательное законодательство, согласно которым запрещается регистрировать кандидатами на выборные должности лиц, когда-либо осужденных за тяжкие или особо тяжкие преступления. Даже в том случае, если судимость погашена. Естественно, поправки были со свистом и без обсуждения приняты депутатами.
Смысл запрета прочитывается без труда: власти, стало быть, вовсе не уверены в благонадежности. основной массы избирателей! Путин и его законодатели всерьез опасались, принимая такой закон, что иначе мирные обыватели, если только дать им такую возможность, возьмут да и навыбирают мэрами, депутатами и губернаторами всяких рецидивистов — убийц, грабителей да мошенников в прошлом.
И, надо сказать, основания для таких опасений имелись. В 1990-е и «нулевые», когда законодательство было более лояльно к судимым, избиратели частенько отдавали голоса за весьма сомнительных с точки зрения закона личностей. Особенно в свое время нашумело дело коммерсанта Андрея Климентьева, которого с двумя судимостями выбрали было мэром Нижнего Новгорода в 1998 году, — но выборы были тут же с громким скандалом отменены под давлением федеральных властей.
И Климентьев был отнюдь не белой вороной. Более того — в первой половине «нулевых» в ряде регионов, а в Подмосковье так вообще чуть ли не в половине городов и районов главами и мэрами были «братки», не то что не скрывавшие, а едва ли не кичившиеся своим уголовным прошлым. В ту пору фальсификаций на выборах было не в пример меньше, чем сейчас, да и побеждали бандиты, как правило, как раз разного рода бюрократов из «Единой России», то есть механизм фальсификаций, по идее, должен был работать против них, а не за. Значит, бандит проходил во власть именно потому, что его поддерживал народ, большая часть избирателей.
Но как же так? Почему?
Вспоминаю случай из собственной практики работы на выборах. В одном из подмосковных городков (около ста тысяч избирателей) в середине 2000-х годов тоже баллотировался местный бандит по кличке Барон. Образования бандит был соответствующего — едва школу закончил. Повадки, манера общения — в том числе и с избирателями — тоже узнаваемо блатные, с готовностью чуть что срываться в истерику.
Благоприятным моральным фоном для кампании Барона служило то, что соседними с нами городами и районами уже «рулили» благополучно избранные жителями местные деятели с репутацией бандитов.
Я в той кампании помогал переизбраться действующему мэру — бюрократу из «старой колоды», работавшему в горисполкоме еще при советской власти. Довольно скоро нам всем стало понятно, что Барон у нас — самый серьезный соперник. Уже тогда меня очень заинтересовал этот феномен: почему обычные, законопослушные обыватели без всякого содрогания и внутреннего сопротивления готовы голосовать за типичного отморозка? Может быть, они все-таки не в курсе, не знают, кто это такой?
Мы выпустили и распространили гигантским тиражом брошюру с изложением реальной биографии Барона и числящегося за ним списка уголовных дел. Потом эту информацию перепечатали самые смелые местные газеты. Казалось, вопрос после этого должен был быть закрыт. Однако рейтинг бандита чуть пошатнулся, но устоял! Даже обладая полной информацией, многие все равно были готовы отдать за него свой голос!
Из бесед с жителями я с удивлением выяснил главную мотивацию предпочтения «криминального авторитета»: оказывается, люди готовы были его избрать, так как думали, что он обеспечит порядок!
В частности, многие почтенные матери семейств, беспокоящиеся за своих великовозрастных чад, верили обещаниям бандита «покончить с наркоторговлей в городе» и «побороть хулиганство».
Глупость? Как может взрослый человек ожидать порядка от «антисоциального элемента»?! Но тут все не так просто.
Система понятий
Парадокс в том, что простой русский обыватель менее всего склонен представлять себе «мир криминала» как царство какой-то анархии, вседозволенности и антиобщественного поведения. И сам по себе не склонен, и к тому же всевозможные печатные СМИ (типа популярнейшей некогда «Криминальной хроники», всероссийской газеты), книги, отдельные специальные радиостанции (знаменитое «радио Шансон»), телепередачи и телесериалы постоянно убеждают его в том, что мир криминала, наоборот, крайне упорядоченный. Обывателя учат, что в этом мире есть свои власти, съезды и законы — то есть «авторитеты», «сходки», и «понятия». Есть там и свой бюджет — он называется «общак».
Самое интересное, что многим нашим провинциалам принципы функционирования преступного мира кажутся вполне ясными и понятными. Гораздо более ясными, понятными и прозрачными, чем сложные и запутанные законы легального государства, то есть той РФ, в которой мы все живем. Что «по понятиям», а что «беспредел» — уверенно могут сказать даже гопники, с трудом закончившие 4 класса школы. А вот насчет того, что законно, а что нет — тут с объяснениями и многие интеллигенты с дипломами вузов теряются. Плюс — и тут согласятся почти все жители РФ — в эффективность российских законов верится с трудом, слишком много примеров того, как их безнаказанно нарушают власти предержащие. А вот «понятия» — так мнится обывателю — попирать безнаказанно нельзя, за то кара будет быстрая и суровая…
Получается, что, голосуя за «преступника», обыватели чаще всего считают, что они выбирают не какого-то антисоциального отморозка, а, наоборот, представителя некоего альтернативного, более понятного и более эффективного мира, «другой системы». И очень важное следствие из этого. Обыватель думает, что у «преступника» во власти есть очень важное отличие от простого, обычного «честного человека»: преступник обладает собственным Силовым Ресурсом. Ресурсом, который действует помимо, «поверх государства».
Мамочки и пенсионеры, с открытыми глазами решившие голосовать за бандита, прекрасно ведь отдавали себе отчет, как собирается их избранник «наводить порядок» в городе — справляться с хулиганами и бандитами, а заодно уж и «уменьшать тарифы ЖКХ» да «смирять аппетиты торговцев, задирающих цены на товары».
Все прекрасно понимали, что не силами полиции и не предписаниями это будет делаться — а силами «братков». Понимали — и не возражали.
В этом разгадка феномена Кущевки и множества подобных ей населенных пунктов, где у власти годами стояли (и сейчас стоят) реальные банды. Вспомним того же Цапка — он ведь действительно был депутатом районного совета от «Единой России». И люди голосовали за него не только из-за запугивания — многие и по доброй воле.
Три причины выбора криминалитета во власть
Выделим, наконец, три основных причины, по которым российские обыватели не видят ничего особо страшного во власти бандитов.
Первая. Российский провинциал считает бандитов не отдельными отморозками — «асоциальными элементами», а системной силой. При этом о законах и правилах функционирования преступного мира обыватель обычно имеет куда более четкое представление, чем о законах и устройстве собственной страны — Российской Федерации. Так, во всяком случае, обыватель сам думает; разочарование бывает горьким, но постигает оно не всех и не сразу.
Вторая. Российский провинциал уважает Силу, и за преступником он видит то, чего, как правило, лишен «обычный», цивильный депутат или хозяйственный руководитель — Силовой Ресурс. В России, как я уже не раз отмечал ранее, вся так называемая «силовая вертикаль власти» полностью выведена из-под контроля избирателей и подчиняется только президенту. Обыватель редко осознает эту особенность госустройства, однако очевидно, что эту системную слабость депутатов, губернаторов и мэров он все-таки каким-то образом чувствует. И зачастую готов отдать предпочтение — и рули управления — тому, у кого есть своя «силовая вертикаль».
И наконец, третья — по очереди, но не по важности. Преступный мир (опять же, в представлении обывателя) намного менее централизован и иерархичен, чем мир «легальный». И это отвечает глубинным представлениям русского жителя провинции о том, как должна быть устроена жизнь: то есть именно местная власть, напрямую избираемая жителями, должна решать большинство вопросов местной жизни — от поддержания порядка на улицах до установления тарифов, предельных уровней цен и качества обслуживания в больнице. В этом смысле бандит, который «своими методами» берется «решать» все вопросы, тоже, безусловно, выгодно отличается в глазах избирателя. Он лучше и надежнее «просто» мэра или районного главы, у которого на большинство вопросов лишь три ответа: «это не в моей компетенции», «на это у нас нет денег» и «об этом надо обратиться за разрешением в центр».
Говоря попросту, многие россияне охотно прислушиваются к посулам бандитов, так как давно уже с крайним недоверием относятся к «легальной власти», боятся ее и не понимают.
И очередными запретами власти, понятно, ситуацию отнюдь не исправили.
Да, а Барона мы в тот раз хоть и с трудом, но победили. Правда, для этого пришлось отнестись к нему как к обычному кандидату на выборах и провести полномасштабную кампанию по его дискредитации: жители «сломались», когда нам удалось достоверно обвинить его в намерении построить в черте города очень вредный химический завод.