— Как долго я уже в Цзюго?
— Ты меня спрашиваешь? А мне у кого спросить?
— Нет, так не пойдет, — вздохнул следователь. — Нужно немедленно начинать работать.
Улыбнувшись уголками губ, она насмешливо проговорила:
— Что бы ты без меня нарасследовал!
— Тебя как зовут-то?
— Ну ты даешь! — поразилась она. — Это уже ни на что не похоже! Уж и переспал со мной, а как зовут — не знает.
— Извини. Я спрашивал, но ты не сказала.
— Ничего ты не спрашивал.
— Спрашивал.
— Нет, не спрашивал. — Она даже пнула его. — Не спрашивал.
— Ладно, пусть не спрашивал. А теперь спрашиваю. Ну и как же?
— А вот нечего и спрашивать. Пусть ты будешь Хантер, а я — Маккол,[151] и мы с тобой партнеры, идет?
— Ладно, партнер, — похлопал он ее пониже спины. — Куда мы теперь?
— А что ты, собственно, собираешься расследовать?
— Преступную деятельность подонков с твоим муженьком во главе, которые убивают детей и пожирают их.
— Отведу-ка я тебя к одному человеку, он знает обо всем, что творится в Цзюго.
— А кто он такой?
— Поцелуй, тогда скажу…
Он мимоходом чмокнул ее в щеку.
— К Юй Ичи тебя сведу, это управляющий ресторана «Пол-аршина».
Когда они — так же в обнимку — вышли на Ослиную улицу, уже стемнело, и какое-то особое, животное чувство подсказало следователю, что солнце уже скрылось за горами — нет, скрывается как раз сейчас. Силой воображения он представил чудную картину сумеречного заката: огромный красный диск неумолимо устремляется к земле, в блеске его бесчисленных лучей и крыши домов, и деревья, и лица прохожих, и сверкающие зеленоватые каменные плиты Ослиной улицы предстают каким-то безвыходным тупиком для героя, окрашенным в торжественно-печальный цвет доблести. Сян Юй,[152] деспот царства Чу, держа в одной руке копье, а в другой — поводья могучего скакуна, застыл на берегу, глядя на вздымающиеся день и ночь волны реки Уцзян. Но сейчас на Ослиной улице солнца нет, и следователь окунается в мелкий моросящий дождь, предается грустным, тоскливым размышлениям. Он вдруг понимает, что его поездка в Цзюго абсолютно бессмысленна, что это полная несуразица, смех да и только. В грязной канаве плавают, сбившись в недвижный ком и отбрасывая в тусклом свете уличных фонарей зеленоватые, коричневатые и сероватые блики, большой гнилой кочан капусты, полголовки чеснока и ободранный ослиный хвост. «Все эти три безжизненных предмета следовало бы взять как символы на флаг приходящей в упадок династии, — уныло размышлял следователь, — или выгравировать на собственной надгробной плите». В желтом свете фонарей мелкий дождь разлетался с низко нависших небес шелковыми нитями. Розовый зонт напоминал яркий мухомор. Стало холодно, захотелось есть — он почувствовал это, как только увидел отходы в канаве. Одновременно ощутил, что брюки сзади и внизу давно промокли, туфли измазаны в грязи, в них при каждом шаге хлюпает вода — так шлепают в речном иле вьюны. Вдобавок к этой череде ощущений рука совсем окоченела от ледяного тела шоферицы, а ладонь чувствовала у нее в животе жуткое бурчание. В одной лишь розовой ночной рубашке и пушистых тапочках на матерчатой подошве она брела по дороге, загребая грязь и воду, и казалось, она не сама идет, а ее несут на себе две драные кошки. Мелькнула мысль, что долгая история отношений мужчин и женщин похожа на историю классовой борьбы: побеждают то мужчины, то женщины, но одержавший победу одновременно терпит поражение. Вот и у них с шоферицей отношения то как у кошки с мышкой, то как у волка с волчицей. И милуются, и бьются смертным боем, хватает и нежности, и жестокости — чаши весов уравновешены. Должно быть, она совсем замерзла, эта штучка, ну да, так оно и есть. Ее грудь, волнующаяся и упругая, теперь холодная как лед железная гирька, фрукт, который долго держали в холодильнике, — недозрелый банан или зеленое яблоко.
— Замерзла? — Он брякнул явную глупость, но тут же добавил: — Может, вернемся на время к тебе, подождем, когда станет теплее, и продолжим расследование?
— Нет! — стуча зубами от холода, одеревенело промычала она.
— Боюсь, я тебя совсем заморожу.
— Нет!
«Держа за руку свою близкую боевую подругу Маккол, детектив Хантер неторопливо шагал по Ослиной улице в промозглой осенней ночи, под моросящим дождем…» Эта череда слов промелькнула в голове, как караоке на экране видео. Он — бравый и отважный, она — строптивая, порой мягкая и любвеобильная. На Ослиной улице пустынно, скопившаяся в выбоинах вода отбрасывает смутные отблески, как матовое стекло. Он в Цзюго уже неизвестно сколько дней и все ходит кругами за его пределами, сам же город остается загадкой, а ночной город тем более. И вот наконец он вступает в этот загадочный город под покровом ночи, и старинная Ослиная улица предстает перед ним божественной тропой между ног шоферицы. Он тут же раскритиковал себя за столь нелепые ассоциации, но, словно бледный подросток под напором неодолимого желания, оказался не в силах отделаться от этого поразившего воображение образа, который крутился в мозгу не переставая. Нахлынули восхитительные воспоминания, и стало смутно вырисовываться понимание, что шоферица — мучение, посланное судьбой, что их тела уже скованы тяжелой цепью. Он уже испытывал к ней какое-то чувство — не разобрать: то ненависть, то жалость, то страх, — а это и есть любовь.
Фонари попадались редко, большинство лавок по обе стороны улицы уже закрылось. Но во двориках за ними вовсю горел свет. То тут, то там раздавался глухой стук, и следователь терялся в догадках — что же такое делают.
— Ослов это вечером забивают, — тут же подсказала шоферица.
Мостовая в одночасье стала скользкой, шоферица поскользнулась и шлепнулась на зад. Он бросился поднимать ее и растянулся рядом. Зонт при этом сломался, и она швырнула его в канаву. Мелкий дождь сменился снежной крупой. В щели между зубами задувал ледяной ветер. Дин Гоуэр предложил ускорить шаг. Узенькая и мрачная Ослиная улица вызывала страх, словно логово преступников. «Держа свою зазнобу за руку, следователь двигался все дальше в логово тигра» — по-другому и не скажешь. Уже показалась сверкавшая неоновыми огнями вывеска ресторана «Пол-аршина», но тут, блистая черными шкурами, дорогу преградило целое стадо ослов.
Они тесно сгрудились в кучу. Голов двадцать пять, прикинул он, все, как один, черные, ни волоска другого цвета. Упитанные, с симпатичными мордашками, ослики казались совсем молоденькими. То ли от холода, то ли от мрачного ужаса, висевшего над Ослиной улицей, они жались друг к другу что было сил; задние, напирая, неизбежно выталкивали кого-то из середины. От звуков трущихся ослиных шкур тело покалывало как иголками. Он обратил внимание, что одни стояли понурив голову, другие — задрав морду вверх. А вот большими, мягкими ушами прядали все. Так, тесня друг друга, они продвигались вперед. Копыта цокали и скользили по каменным плитам, и эти звуки походили на аплодисменты. Стадо ослов перемещалось перед ними, подобно движущимся дюнам. Следом черной тенью поспешал какой-то малец. Постойте, да он похож на того чешуйчатого, что стащил у него все ценности. Но не успел Дин Гоуэр что-то крикнуть, как малец сунул в рот палец и резко свистнул. Этот свист, словно острый нож, прорезал пелену ночи, и ослы, задрав головы, разразились криками. Насколько помнил следователь, ослы всегда упираются в землю ногами и задирают головы, чтобы полностью сосредоточиться на крике, а тут они издавали крики на ходу. От этой странности у следователя даже сердце сжалось. Отпустив руку шоферицы, он бесстрашно рванулся вперед, намереваясь схватить черного малого — погонщика ослов, но тут же грузно шлепнулся на землю всем телом, сильно ударившись затылком о зеленоватые плитки. В ушах раздалось странное жужжание, а перед глазами заплясали два больших желтых круга.
Когда он снова обрел способность видеть, стада ослов вместе с погонщиком уже и след простыл. Перед ним простиралась лишь унылая и безлюдная Ослиная улица.
— Сильно ушибся? — участливо спросила крепко державшая его за руку шоферица.
— Ерунда.
— Как бы не так, ударился будь здоров, — всхлипнула она. — Наверное, сотрясение мозга…
При этих словах он почувствовал, что голова действительно раскалывается от боли, а перед глазами будто фотонегатив: волосы, глаза, рот шоферицы — всё бледно-белое, как ртуть.
— Боюсь, не выживешь…
— Какое «не выживешь», я только начинаю расследование! Чего это ты смерть мне призываешь?
— Когда это я тебе смерть призывала? — взвилась она. — Я сказала, что боюсь, не выживешь.
Страшная головная боль лишила желания продолжать разговор. Он протянул руку и погладил ее по лицу в знак примирения. Потом положил руку ей на плечо. Как санитарка на поле боя, она помогла ему перейти улицу. Неожиданно вспыхнули глаза-фары изящного лимузина, который воровато рванулся от тротуара, накрыв их обоих снопом резкого света. «Не покушением ли тут пахнет?» Он с силой оттолкнул шоферицу, но та еще крепче обхватила его руками. На самом деле никакое это было не покушение: вывернув на проезжую часть, лимузин скользнул прочь, как на крыльях. Вырвавшееся из выхлопной трубы белое облачко очень красиво смотрелось в свете красных габаритных огней.
А вот и ресторан «Пол-аршина». Весь залит огнями, будто там проходит пышное празднество.
По обе стороны от украшенного цветами главного входа стоят две официантки ростом не больше метра. На них одинаковая ярко-красная форма, одинаковые высокие прически, а на очень похожих лицах одинаковая улыбка. Они настолько похожи, что кажутся ненастоящими, этакими манекенами из пластика или гипса. Свежие цветы у них за спиной так удивительно красивы, что тоже кажутся ненастоящими — от чрезмерной красоты теряется ощущение жизненности.
— Добро пожаловать, рады вас видеть.
Распахиваются стеклянные двери чайного цвета.