зы… «Дитятко, – лепечет она трясущимися старушечьими губами, – дитятко мое…» Девушка в длинном белоснежном платье – по плечам рассыпались золотые пряди – протискивается сквозь толпу, ее глаза под густыми загнутыми ресницами блестят от слез, грудь взволнованно вздымается; задыхаясь, она пробирается через людское море, которому нет конца, и зовет чарующим, полным мольбы голоском: «Дин Гоуэр! Дин Гоуэр!» – но Дин Гоуэр не оборачивается, не смотрит по сторонам, он уверенно идет, печатая шаг, – только вперед, навстречу солнцу, навстречу лучам зари – и в конце концов сливается с алым диском…
На плечо Дин Гоуэра легла тяжелая рука старого революционера. Слившийся в одно целое с солнечным диском следователь вздрогнул и далеко не сразу вышел из образа трагического героя: сердце неудержимо колотится, в глазах – слезы.
– Что за бес, мать его, в тебя вселился? – язвительно поинтересовался старик.
Торопливо вытерев глаза рукавом, следователь смущенно усмехнулся.
После столь бурного всплеска фантазии переполненная печалью грудь, казалось, пошла трещинами, голова тяжелая, в ушах гудит пчелиный рой.
– А ты, видать, простуду схватил, кость собачья! – заключил старый революционер. – Глянь-ка на себя: красный, как обезьянья задница!
Повернувшись, старик извлек откуда-то с кана белую керамическую бутылку с красной этикеткой и потряс ею:
– Сейчас я тебе эту простуду вылечу. Примешь – продезинфицируешься и всю заразу изведешь. Вино – это первейшее лекарство, от тысячи хворей помогает. В свое время я четыре раза переправлялся через реку Чишуй[162] и дважды проходил через городок Маотай. Из-за малярии пришлось отстать от своих, и схоронился я в винном погребе. На улице белые бандиты[163] палят почем зря, страшно, дрожу весь. Выпью-ка, думаю, для смелости! Буль-буль-буль – осушил три чашки в один присест. И не только успокоился, но и духом воспрянул, дрожать перестал. Схватил какую-то дубину, выскочил из подвала, свалил двух беляков, взял одну из винтовок и добрался до армии Мао Цзэдуна. В те времена все пили «маотай» – и Мао Цзэдун, и Чжу Дэ, и Чжоу Эньлай, и Ван Цзясян[164]. У Мао Цзэдуна, как выпьет «маотай», в голове множество гениальных планов рождалось. От его горстки бойцов давно бы ничего не осталось, кабы не «маотай». Так что водка эта славно послужила делу китайской революции. Думаешь, с бухты-барахты она стала национальным напитком?[165] Именно в память об этом! Я всю жизнь отдал революции, и мне грех не выпить чуток «маотай». А этот сукин сын, начальник отдела Юй, норовит вместо «маотай» подсунуть мне какой-то «хунцзун лема», пропади он пропадом!
Старик налил водки в кружку с потрескавшейся эмалью и, запрокинув голову, сделал несколько добрых глотков.
– Теперь ты горло промочи. Чистая «маотай», от первой до последней капли. – Увидев в глазах Дин Гоуэра слезы, он презрительно скривился: – Робеешь, что ли, перед выпивкой? Только предатели и провокаторы пить боятся – опасаются, что, выпив, выболтают свои тайны. Разве ты предатель? Или провокатор? Нет. Чего тогда робеешь? – Он глотнул еще раз, и водка забулькала в горле. – А не будешь, так я и не обижусь! Думаешь, мне добыть немного «маотай» раз плюнуть? Зажимает меня этот троцкист, начальник отдела Юй, сил на него не хватает. Фениксу, что упал на землю, уж не подняться, и тигру на равнине с собаками не совладать!
Обволакивающий аромат водки возбудил у Дин Гоуэра желание, волной нахлынули эмоции – самое время выпить. Выхватив кружку из рук старого революционера, он приставил ее к губам, глубоко вдохнул и направил поток обжигающей жидкости прямо в желудок. Перед его взором распустилась целая череда розовых лотосов, и окружающую их дымку пронзил несущий понимание свет. Это был свет «маотай», суть «маотай». За долю секунды мир вокруг него – небо, земля, деревья, сверкающий нетронутой белизной снег на вершинах Гималаев – стал невероятно красив.
Ухмыльнувшись, старый революционер взял у него из рук кружку и налил снова. Водка с бульканьем лилась из горлышка, в ушах зазвенело, а рот наполнился слюной. Лицо старика светилось неописуемой добротой. Дин Гоуэр протянул руку и услышал свой голос:
– Дай сюда, хочу еще.
Старик ловко, как молодой, увернулся:
– Больше не дам, не просто она мне достается.
– Ну немного-то дай! – проревел следователь. – Еще хочу. Разохотил меня, а теперь жмешься?
Старик поднес кружку ко рту и жадно отхлебнул глоток. Взбешенный следователь вцепился в кружку, но старик крепко держал ее за ручку, лишь зубы царапнули по керамике и холодная водка плеснула на руку. Пока следователь с растущей яростью продолжал борьбу за кружку, ему вспомнился болевой прием: удар согнутым коленом в пах противника. Старый революционер охнул, кружка оказалась в руках следователя, и он нетерпеливо вылил в себя все, что в ней оставалось. Хотелось еще, и он стал оглядываться по сторонам в поисках бутылки. Она лежала на полу, словно павший в битве прекрасный юноша. Следователя охватило безутешное горе, будто это он случайно убил его. Вознамерившись наклониться и поднять эту белокожую бутылку с красным пояском – помочь встать этому юноше, – он, непонятно почему, рухнул на колени. А красивый молодой человек откатился в угол, к стене, где поднялся и стал быстро расти, пока не вытянулся с метр – тут и остановился. «Ага, это дух вина стоит там у стены и с усмешкой смотрит на меня – дух «маотай». Следователь вскочил, рванулся, чтобы схватить его, и грохнулся головой об стену.
Голова приятно кружилась, но тут он почувствовал, как за волосы его ухватила большая ледяная рука. Чья рука, было ясно. От боли он приподнялся, чувствуя себя грудой скользких, спутанных, тошнотворно-вонючих свиных кишок, которые пытались распутать, и осознавая, что стоит старику ослабить хватку, и вся эта растекающаяся масса хлюпнется обратно на пол.
Голова повернулась вслед за движением руки – и перед ним предстало загорелое лицо старого революционера. Добрая улыбка сменилась каменным выражением, и по лицу старика можно было представить всю остроту классовых противоречий и классовой борьбы.
– Ах ты контра, сукин сын! Я ему выпить наливаю, а он мне ногой по яйцам! Да ты хуже собаки – та, выпив моего вина, хвостом бы хоть повиляла!
Старик буквально брызгал слюной, обжигая ему глаза, и следователь даже вскрикнул от боли. Тут на плечи ему легли огромные мощные лапы, а за горло прихватили собачьи зубы. Почувствовав на шее жесткую собачью шерсть, он невольно втянул голову в плечи, как черепаха в минуту опасности. Лицо обдало жарким дыханием, из собачьей пасти разило кислой тухлятиной. Он вдруг с ужасом снова ощутил себя кучей свиных кишок. А ведь собаки с хлюпаньем пожирают их, подобно тому как дети втягивают в себя лапшу. Он вскрикнул в панике, и в глазах потемнело.
Через какое-то время – много ли, мало прошло – в глазах следователя, считавшего, что пес ослепил его, снова забрезжил свет. Свет пробивался, как солнце сквозь тучи, а потом – раз! – и взору четко предстало все происходящее в сторожке. Устроившись под лампой, старик революционер чистил двустволку. Он был погружен в это занятие, делал всё добросовестно и педантично – так отец моет своего единственного ребенка. Огромный полосатый пес мирно растянулся у огня, положив морду на охапку сосновых дров и задумчиво уставившись на пляшущие в печи золотые искорки, – ну просто университетский профессор философии. О чем он, интересно, думает? Поза этого размышляющего пса просто завораживала. Пес не отрываясь смотрел на огонь в печи, следователь не отрываясь смотрел на пса, и постепенно картина, сложившаяся в мозгу собаки, – в жизни не видел ничего подобного! – стала со всей четкостью проявляться в его собственном мозгу: столь необычная, глубоко волнующая сердце и к тому же сопровождаемая тихой музыкой, подобной плывущим в небе облакам. Это было так трогательно, что в носу засвербило, он будто потерял дар речи – как от удара кулаком, и по щекам неудержимо заструились ручейки горячих слез.
– Ну ты даешь, приятель! – зыркнул на него старик. – Вот уж посеяли злодея рыкающего, а пожинаем слизняка хныкающего.
Вытерев слезы рукавом, следователь с обидой произнес:
– Почтеннейший, я пал от руки женщины…
Покосившись на него, старик революционер набросил шинель, закинул за плечо двустволку и обратился к собаке:
– Пошли на обход, псина, пусть себе хныкает здесь это барахло никудышное.
Пес неторопливо поднялся, бросил на следователя полный сострадания взгляд и потрусил за стариком к выходу. Деревянная дверь на стальной пружине с шумом захлопнулась, впустив порыв сырого и холодного ночного ветра. Следователя бросило в дрожь, охватило чувство одиночества и страха.
– Подождите! – вырвалось у него. Он открыл дверь и бросился вдогонку.
В свете фонаря на воротах их фигуры казались смутными тенями. По-прежнему шел холодный дождь, но сейчас, в ночи, казалось, он участился, и звук его был более насыщенным, будто где-то ползли полчища мелких зверюшек. Старик шагал в глубину кладбища, в густой мрак. Вплотную за ним двигался пес, за псом тащился следователь. Поначалу при тусклом свете фонаря еще можно было различить подстриженные в форме пагод кипарисы, выстроившиеся по обеим сторонам узкой дорожки из каменных плиток, но через некоторое время всё вокруг поглотила кромешная тьма. Теперь он понял, что значит «ни зги не видно». Чем темнее становилось, тем звонче барабанили по веткам деревьев капли холодного дождя. От этих беспорядочных звуков душу объяло смятение. Присутствие старика-сторожа с псом чувствовалось лишь по запахам и шорохам, и он ощутил щемящее одиночество. С какой все же огромной силой давит темнота, в буквальном смысле давит, просто в лепешку может раздавить человека. Охваченный страхом следователь чувствовал запах могил, сокрытых зеленью сосен и изумрудных кипарисов. Деревья походили на стоящих плечом к плечу здоровенных молодцов с черными от загара лицами и злобной усмешкой на губах, будто они замыслили недоброе; у их ног, на покрытых пожелтевшей травой могильных холмиках, восседали мохнатые души героев. Полностью протрезвев, он инстинктивно схватился за пистолет, ощутив при этом, что ладонь влажная от пота. В темноте послышался странный крик, мимо что-то пролетело, хлопая крыльями. Ясно, что птица, но какая? Сова, что ли? До него донесся кашель старика и лай собаки. Два этих звука из мира живых успокоили следователя, он тоже кашлянул, нарочито громко, и сам же ощутил, какой блеф этот его кашель. «Наверняка старик усмехнулся в темноте в мою сторону, – подумал он. – Даже эта похожая на мыслителя собака тоже, наверное, посмеивается надо мной».