Во тьме сверкнули зеленоватые огоньки, – и не знай он, что это собака, точно подумал бы, что волк. Не в силах сдержаться, он кашлянул несколько раз подряд, и тут в лицо ударил луч фонарика. Закрыв глаза рукой, он открыл было рот, чтобы запротестовать, но луч сдвинулся в сторону и высветил белую каменную могильную плиту. Судя по всему, высеченные на плите большие иероглифы недавно выкрасили ярко-красным, и он даже содрогнулся от увиденного. Надпись прочитать не смог, потому что от красного цвета потемнело в глазах. Свет погас так же внезапно, как и вспыхнул, но перед глазами по-прежнему плясали разноцветные точки, и в мозгу все пламенело, как пылающие в печи сторожки сосновые дрова. Впереди тяжело дышал старик сторож, барабанная дробь дождя незаметно стихла, и вдруг где-то рядом раздался такой страшный грохот, словно рухнули горы и разверзлась земля. Он даже подпрыгнул. Было непонятно, что это за взрыв, да, собственно, его это не очень-то интересовало. Важно было лишь то, что с того самого момента, когда луч высветил могильную плиту павших героев, его вдруг захлестнула невероятная волна храбрости, а ревность, вызванная пристрастием к вину, порочная бесхребетность «вдовьего вина»[166], метания и переживания вина любви полностью покинули его, став кислым потом и вонючей мочой. А он преобразился в водку – лихую, как горячий скакун в казацкой степи, стал коньяком – удалым, неудержимым, одновременно изящным и грубым, подобно испанскому тореадору – обожающему риск и острые ощущения весельчаку. Словно набив полный рот обжигающего красного перца, откусив зеленого лука, впившись зубами в сизую головку чеснока, разжевав кусок сухого имбиря или проглотив хорошую порцию черного молотого перца, следователь ощутил себя скворчащим на сильном огне маслом – нет, венком из свежих цветов; он воспрянул духом, уподобившись перышку петуха на краю бокала с коктейлем, и, достав свой пистолет с прелестными, как бутылка «цюаньсин дацюй»[167], формами, устремился вперед резкой и коварной, как низкосортная граппа, поступью, словно во мгновение ока вернулся в ресторан «Пол-аршина», открыл пинком белоснежную, как яшма, дверь, нацелил пистолет на шоферицу и сидящего у нее на коленях карлика и – бах! бах! – разнес им головы. Все это было похоже на воздействие знаменитого на весь мир «даоцзю»[168]: крепкое, со сладковато-терпким вкусом, оно разливается по глотке и желудку, словно острый меч, разрубающий гордиев узел.
2
Брат Идоу!
Твое письмо и рассказ «Урок кулинарного искусства» получил.
Что касается посещения Цзюго, я предварительно уже поговорил с начальством. Отпускать особенно не хотят, ведь я военный. К тому же я недавно получил майора (на две звезды меньше, зато добавилась одна планка, но три звезды с планкой в придачу выглядели бы круче, так что не могу сказать, что очень доволен). Теперь приходится и жить, и столоваться, и заниматься строевой подготовкой вместе с другими бойцами роты, чтобы писать рассказы или «литературу репортажа», которые отражали бы жизнь военных нового времени. Ехать куда-то для сбора литературного материала не очень удобно в смысле документов, хотя последние годы Цзюго бурно развивается и находится в центре внимания. Отказываться от поездки я не собираюсь, буду стараться дальше изо всех сил, благовидных поводов более чем достаточно.
Первый фестиваль Обезьяньего вина в Цзюго обещает стать событием интересным. Надеюсь, когда придет его время, в разгар веселья среди обилия винных паров в рядах шатающихся приверженцев пития с тяжелой головой и ослабевшими ногами можно будет увидеть и мою упитанную фигуру.
В романе, над которым я сейчас работаю, подошел к самому трудному месту. Этот скользкий тип, следователь по особо важным делам, совсем от рук отбился. Даже не знаю, то ли дать ему застрелиться, то ли пусть упьется вусмерть. В предыдущей главе он у меня уже напился. А так как от мук творчества никуда не деться, я взял и напился сам. Но не возрадовался и не воспарил, подобно небожителю, а вот адских пределов насмотрелся по горло. Хорошего там мало.
Твое произведение «Урок кулинарного искусства» прочел за вечер (перечитывал не один раз). Чем дальше, тем меньше понимаю, что сказать о твоей писанине. Если и вынужден буду что-то сказать, возможно, повторюсь: единого стиля как не было, так и нет, – шарахаешься из стороны в сторону, чувства меры никакого… ну и так далее. Поэтому уж лучше промолчу, чем снова повторять избитые истины. Однако просьбу твою выполню и зайду в «Гражданскую литературу»: если Чжоу Бао на месте не окажется, оставлю рукопись у него на столе и напишу записку. Получится опубликовать или нет – это уж как повезет. Но опыт подсказывает, что опубликовать этот рассказ будет непросто. Хоть мы с тобой ни разу не виделись, все же стали добрыми друзьями, поэтому говорю как есть.
Уверен, рано или поздно ты сможешь писать на достаточно высоком уровне, соответствующем критериям отбора рукописей в «Гражданской литературе». Это вопрос времени, поэтому не следует впадать в уныние.
Всего ты прислал уже шесть рукописей, в том числе «Герой в пол-аршина». Если получится поехать в Цзюго, зайду в «Гражданскую литературу», заберу их и привезу. Посылать по почте небезопасно да и хлопотно. Всякий раз после того, как схожу на почту отправить что-нибудь, несколько дней не могу успокоиться. Эти работники за окошками все время сидят с такими лицами, будто хотят выследить шпиона или обнаружить бомбу. Смотрят так, будто у тебя в пакете контрреволюционные агитки.
Не найдешь «Записи о необычайных делах в Цзюго», да и ладно. За последние несколько лет таких странных и нелепых книг столько повыходило! И по большей части – чушь, не имеющая никакой ценности.
Желаю творческих успехов.
3
Наставник Мо Янь, здравствуйте!
Узнав, что Вы надеетесь приехать в Цзюго, радуюсь как сумасшедший. Ученик ждет Вашего приезда, как «смотрят на звезды, смотрят на луну, а ждут лишь, когда из далеких гор взойдет солнце»[169]. У меня несколько одноклассников работают в горкоме партии и в городской управе (и не на простой работе – чиновничьи шапки у них не сказать чтобы большие, но не такие уж и маленькие). Так что, если нужно приглашение или отношение от той или иной организации, могу обратиться к ним, тут же сделают. Начальники в Китае очень уважают документы с печатями, думаю, армейские – не исключение.
Что касается рассказов, я действительно расстроен. Больше того, я в некоторой претензии к почтенным Чжоу Бао и Ли Сяобао. Сидят, понимаешь ли, на таком количестве моих рукописей – и ни единого письма в ответ, ну никакого уважения. Конечно, люди они очень занятые, и если бы отвечали на письма каждого непрофессионального автора, у них не оставалось бы времени ни на что другое. Я это прекрасно понимаю, но душа все равно пылает негодованием. Не зря ведь говорят: «Не смотри на монаха, смотри на Будду». Плохо ли, хорошо ли написано, ведь как писателя меня рекомендуете Вы! Я, конечно, понимаю, что это порочный подход, который не на пользу развитию литературы, но тем не менее приложу все силы, чтобы преодолеть эти настроения. Я из тех, кто не сдастся, пока не доберется до Хуанхэ, кто не считает себя мужчиной, пока не дойдет до Великой стены. Буду продолжать писать, несмотря на любые трудности.
В академии у нас все как один заняты подготовкой к фестивалю Обезьяньего вина. Мне на факультете дали задание использовать часть хранящейся у нас лекарственной настойки как основу для одного ароматного вина, которое будут продавать во время фестиваля. Если получится, светит солидное денежное вознаграждение, а это для меня очень важно. Но разве могу я ради денег бросить писать? Нет, я намерен писать и дальше, затрачивая одну десятую часть энергии на переработку настойки, а остальные девять – на творчество.
Посылаю свое последнее сочинение, которое называется «Ласточкины гнезда», и прошу Вас, учитель, составить о нем мнение. Проанализировал свое раннее творчество и пришел к выводу, что трудности с публикацией моих произведений, возможно, связаны с тем, что они затрагивают общественные проблемы. Так вот, в «Ласточкиных гнездах» этот недостаток скорректирован. Рассказ далек как от политики, так и от столицы. Если не удастся опубликовать и его, значит, даже Небо отвернулось от меня.
Почтительно желаю покоя!
4. «Ласточкины гнезда»
Почему моя теща по-прежнему красива и не стареет, будто открыла секрет вечной молодости, почему в шестьдесят с лишним у нее высокая грудь и пышные бедра, как у молодухи? Почему у нее плоский живот, похожий на упругий стальной лист, и никаких наслоений жира? Почему лицо без единого изъяна, как луна в середине осени, прекрасное, как весенние цветы на рассвете, ни морщинки в уголках глаз? Почему зубы такие белоснежные, не шатаются и не выпадают? Почему кожа гладкая и нежная, как великолепная яшма? Почему губы алые, сочные, а рот благоухает ароматом жареного мяса – так и хочется ее поцеловать? Почему она никогда не болеет, почему у нее нет никаких проявлений климакса?
Может, мне, как зятю, не пристало допускать такие вольности, но я убежденный материалист и как таковой не ведаю страха и что нужно сказать – скажу. А сказать хочу вот что: хоть моей теще за шестьдесят, но, если бы позволял закон и было бы желание, она вполне могла бы нарожать мне целую дюжину детей. Почему теща так редко пускает газы, а если такое и случается, то вокруг разносится аромат жареных каштанов в сахаре? Ведь в животе любой красавицы полно дурных запахов, и красота лишь маска. Почему же теща не только прекрасна снаружи, но и ароматна внутри? Все эти вопросительные знаки рыболовными крючками вонзаются в мою плоть, и я страшно мучаюсь, будто пойманная рыба фугу