На самом деле свободу слова, за которую мы так боролись, уже похоронили. Препарировали на кусочки и закопали в разных местах.
Вернемся к 4 октября.
Так что же на самом деле происходило в Белом Доме?
Показания свидетелей
Отец Никон.
— Вы, батюшка, были до конца?
— Нас вывели в полшестого вечера.
— Не отнимут теперь у вас приход?
— Ой, да кто там, кроме меня, дурака, будет службы служить в моем нищем приходе?
— А от церковного вашего начальства не попадет?
— Я остался в Белом Доме с разрешения и благословения Патриарха.
— Что вас больше всего потрясло, батюшка, в эти дни?
Отец Никон задумался:
— Я видел там столько прекрасных русских людей! Вы знаете, я даже крестил двух девочек…
— Крестили?
— Да. Двух работниц с кухни. Решили девочки окреститься… Мы уж понимали — штурм будет…
— Скажите, батюшка, вы хоть одну винтовку видели в Белом Доме?
— Винтовка-то вам зачем?
Я объяснил отцу Никону, что в средствах массовой информации распространили сообщение: снайпер из Белого Дома убил 9-летнего мальчика.
— Нет, винтовки в Белом Доме я не видел. Ни у кого. Винтовку от автомата я бы отличил. Вот с СЭВа и гостиницы «Мир» действительно с 8 утра начали стрелять снайперы. Но правительственные.
— А у депутатов в руках вы видели оружие?
— Нет, не видел. Может быть, у кого-нибудь из депутатов-военных… не знаю.
— Что еще добавите, батюшка?
— Они — клятвоотступники. Пусть Конституция плохая. Но Ельцин клялся на этой, плохой Конституции. Почему же он не попросил, чтобы ему принесли хорошую, американскую?..
Ирина Викторовна, депутат.
— В руках у кого-нибудь из депутатов было оружие?
— Нет, нет, что вы! Некоторые просили выдать им, но Руслан, я сама слышала, кричал: «Наше оружие — Конституция!».
— Ирина Викторовна, вы знаете, что в «Известиях» опубликован рассказ журналиста Терехова? Как он по приказу Руцкого пошел с белым флагом, а внизу какие-то люди отняли у него флаг, уложили на пол и не дали выйти.
— Не верю. Мы, женщины-депутаты, сидели в зале Совета Национальностей (он не простреливался). Мы даже пели. И тут Руслан объявил, что Терехов, пошедший парламентером, погиб. Мы почтили его память.
(Темную историю с Тереховым я выяснял подробно. Время его похода, сообщенное им самим, свидетельства очевидцев убеждают: Терехова внизу могли остановить только десантники. Цоколь и первый этаж были заняты десантниками и «Альфой». Еще одна «утка»!)
— Ирина Викторовна, сколько было людей в Белом Доме?
— Думаю, около двух тысяч. Более двухсот депутатов, сотрудники и сотрудницы аппарата, из каждой комиссии и Комитета были люди, бухгалтерия, работницы кухни, продавцы, уборщицы, мальчики-комсомольцы с Украины и других городов, защитники Белого Дома…
— Почему же не ушли женщины?
— Нас гнали, но ни одна не ушла. Я, например, думала, поддержит общественность, там ведь тоже есть женщины… и мы сможем вести переговоры в более достойном положении…
— Теперь вы знаете, как эта «общественность» вас поддержала?
— Да, рассказывали.
— Когда все кончилось, что вы чувствовали?
— Омерзение. Поверьте, страха не было, только — омерзение…
Ирина Неклюдова, 23 года, сотрудница Комитета.
— Вы были до конца, Ира? Почему не ушли?
— Ну, мне казалось, что это как бы… последний островок Свободы… Боролись ведь не за должности, тем более я…
Спросил у Ирины про снайперскую винтовку.
— Нет, нет. В Доме не могло быть. Да никто бы и не высунулся, когда начали стрелять. Неделю назад, когда маршировал отряд казаков, у одного, что шел впереди, было ружье. Но в Доме — нет, не могло быть.
— Были ли в Доме дети?
— Три или четыре ребенка… По крайней мере, я видела троих или четверых. И очень много мальчишек от 14 до 16 лет.
— У них было оружие?
— Нет. Да, вот еще, когда нас выводили, я даже двух бабулек видела — лет по 65.
— Самое сильное впечатление?
— Мы ведь не знали про пожар. Когда нас вывели на улицу, мы увидели, что весь Дом горит. Это было ужасно! Гекачеписты до такого не додумались. Я и в позапрошлом августе была в этом Доме. Есть с чем сравнивать.
Господин Х. Фамилию просил не называть.
— Всю ночь крутили шарманку — ездил автомобиль с громкоговорителем, уговаривали выйти, обещали хорошие зарплаты и трудоустройство… Те, кто был на войне, смеялись — точно так же вели себя на фронте немцы: «Рус, сдавайся!» Реакция, конечно, была обратная. У всех — у уборщиц, у охраны.
Вообще как бы наблюдался взлет национального самосознания. С 1945 года ничего подобного не испытывали в России.
Я наблюдал около 20 телефонных звонков по радиотелефону. Можно было поговорить минуту-две. Никто не пожаловался. А люди не были дома по пять, по шесть суток. Представляю, что творилось на другом конце провода.
Чувства смятения у кого-либо — от секретарш до депутатов — я не наблюдал. Все ощущали, что исполняют свой долг, защищают Конституцию…
Ночью к Руцкому пробился какой-то военный. Сказал, что есть приказ о ракетно-бомбовом ударе. Но нет ни одной части, которая бы согласилась его исполнить.
Тамара Александровна, депутат.
— Как вы думаете, кто я по профессии? Коневод. Вот такая у меня редкая для женщины профессия. У нас под Железноводском потрясающий, известный на весь мир конный завод. Приезжайте!
— Обязательно. Я очень люблю лошадей.
— Еще бы. Они лучше, чем люди, правда?
— Что вы делали, как вели себя до и во время штурма?
— В ночь перед штурмом мы уговаривали женщин и детей уйти. Ни в какую! Знаете, там было так много удивительных людей! Особенно женщины вели себя замечательно, помогали друг другу.
— Вы сказали: дети. Что это были за дети?
— Комсомольцы. У них был съезд и слет… Целый отряд приехал сюда. Жили в палатках. Когда пошли дожди, их пустили в здание. Потом уж выгнать их не смогли.
— У них было оружие?
— Что вы!
— Мог ли снайпер стрелять из Белого Дома?
— Да ладно вам! Кто бы смог поднять голову хотя бы на уровень подоконника? Передвигались ползком. Вообще в Доме была масса безоружных людей. Они просили оружие, им не дали.
— Кого вы считаете главным виновником?
— Я была в Европарламенте, там такой порядок — на каждого оператора, который показал депутата в недостойном виде, налагается крупный штраф… А нас как показывали, помните? Специально разжигали ненависть к нам.
— Какое самое сильное впечатление?
— Дайте подумать… Жизнь у меня была нелегкая. Я родилась в бомбоубежище, в Москве в 1941 году. В том августе была здесь, в Белом Доме. Второй путч пережила. Но тогда… Сейчас все было страшнее. Я, пожалуй, отвечу на ваш вопрос — о самом сильном впечатлении. Меня окрестили 3 октября. Я ведь была некрещеная. Крестил меня священник Алексей Злобин, отец Алексий. Вот это была незабываемая минута…
Таня Кузнецова.
— Ночью мы с девочками решили: утром пойдем домой, у нас дома дети, мы не имеем права оставлять их сиротами. Но уже рано утром началась стрельба, подъехали бронетранспортеры, стреляли во все, что двигалось…
— Таня! Огонь из пушек и всех видов стрелкового оружия велся в основном по верхним этажам, начиная с третьего. Говорят, там не было людей?
— Вы что? Там-то и были. Мы сидели в зале Совета Национальностей. Одна девочка мне говорит: «Пойдем, я знаю безопасное место». Мы, дрожа от страха, поднялись на седьмой этаж.
Там, в тесном закутке, прижавшись друг к другу, сидели женщины — работницы кухни. В темноте. Боже! Там было так страшно! Я говорю: «Пойдем, пойдем отсюда!». Не знаю, остался ли там кто-нибудь в живых…
По опросам свидетелей, на верхних, выше третьего, этажах людей было больше, чем на нижних. Те, кто находились выше тринадцатого этажа и уцелели после обстрела, должны были просто сгореть в огне. Тринадцатый этаж был объят пламенем.
Маленькое отступление.
4 октября, стоя на мосту перед горящим парламентом, я принял решение выйти из Союза кинематографистов. Сразу вслед за этим решением почувствовал страшное облегчение — будто очистился.
Кто-то их моих бывших коллег одобрил решение, большинство, разумеется — нет.
Представители этого большинства теперь спрашивают меня:
— Зачем ты это сделал?
Я отвечаю вопросом:
— Вы знаете, что в здании парламента в момент, когда по нему шарашили из пушек, было много женщин и детей?
— А как они туда попали?!
И столько злости в этом вопросе! Подтекст: раз они сами туда полезли, хрен ли их жалеть? К тому же публика, зомбированная средствами информации, убеждена в официальной версии — женщины и дети стали заложниками депутатов.
— Хорошо, — говорю я, — предположим, все женщины и дети сидели в здании под дулами пистолетов Хасбулатова и Руцкого. Даже усугубим обстоятельство: все женщины — проститутки, а все дети и подростки — малолетние преступники. Я спрашиваю: в этом случае можно было шарашить по парламенту из пушек?
Поверьте, ни один из моих собеседников ни дама, ни джентльмен, не сказал:
— Нет! Нет, и в этом случае нельзя было стрелять по зданию!
Молчат, глазки злые… В лучшем случае следует вопрос:
— Так ты что же — за Хасбулатова?
Легко сейчас, издалека, клеймить сталинско-брежневскую интеллигенцию, которая орала: «Смерть Каменеву и Зиновьеву! Собакам собачья смерть!», «Позор Солженицыну», «Пастернак — иуда!».
Ведь та же самая ситуация. Ну, конечно, все по-другому, но в принципе — то же. И что мы наблюдаем?
Ни капли сострадания.
Какая там «милость к падшим»! О погибших говорят в самых оскорбительных тонах.
А об оставшихся в живых: смерть собакам!
Радиоперехваты.
Эти диктофонные записи сделаны офицером МВД в ночь перед штурмом. Он их принес в редакцию «Комсомольской правды». Она о