Аллан откусывал маленькие кусочки и долго разжевывал, прежде чем проглотить. Корочка свежей французской булки аппетитно хрустела. Ломтик ветчины, розовой как роза и как роза благоуханной, был чуть шире кусочка булки, на котором он лежал, и узенький край сала слегка касался кончиков его пальцев, отчего они стали жирными и заблестели. Когда Аллан почти нехотя проглотил последний кусочек, он тщательно их облизал. И все-таки ему казалось, что он слишком быстро доел этот редкостный деликатес.
— Хочешь еще? — спросила Мэри.
Она протянула ему еще бутерброд, на этот раз с колбасой, аппетитной, красной, с острым, пряным запахом.
— Ну конечно он хочет,— усмехнулся Смайли,— ты что, не видишь, как он уплетает за обе щеки? Сейчас он соберет все крошки с пола! Не обижайся, друг мой! Я прекрасно понимаю, что от такой долгой жизни на свалке у тебя вопреки ожиданию здорово разыгрался аппетит…
Однако Аллан не обратил внимания на сарказм Смайли. Он смаковал необыкновенно вкусную колбасу. Медленно жевал крошечные кусочки, еле удерживаясь, чтобы не проглотить весь кусок. На другом краю широкого сиденья Смайли жадно поглощал копченую лососину и запивал ее водкой, делая большие ^глотки прямо из бутылки. Мэри расстелила на коленях бумагу, разложила на ней бутерброды, и они ели до тех пор, пока не уничтожили все.
— Как жаль, что нам не на чем сварить кофе,— сказала Мэри Даямонд.— У нас ведь есть настоящий кофе.
Настоящий кофе... Вокруг кружили мухи.
— В сущности, я рад, что мы приехали сюда. Мне здесь нравится,— прогнусавил Смайли, когда с трапезой было покончено и бздылка наполовину опустела.
— У тебя есть закурить? — перебила его Мэри Даямонд.
Смайли протянул ей пачку; она вытащила сигарету и сунула ее в рот; длинная белая сигарета отчетливо выделялась на фоне ее желтой кожи и ярко-красного рта.
— Да, я рад, что мы здесь,— бормотал Смайли.— Взгляните на все это...— Он высунул из окна руку и слабым движением указал на груды мусора, попавшие в поле его зрения.— Ты видела когда-нибудь столько хлама сразу! Наша цивилизация...— Он горько усмехнулся,— Вот она, вся здесь! Здесь от нее, по правде говоря, куда больше пользы, чем там...— Его тонкие выразительные пальцы указали в направлении Свитуотера.— Здесь на ее отбросах все-таки можно прожить, там она несет только одно — смерть...
Мэри Даямонд поднесла огонь к сигарете. Время от времени она выпускала из ноздрей струйки дыма.
— Город умирает,— продолжал Смайли.— Это факт. Кто-то ошибся в расчетах. Считалось, что города должны расти, верно? И вот теперь они раздавлены под тяжестью собственного благоденствия. Как динозавры: слишком большие и слишком тяжелые, чтобы сохранить жизнеспособность. Раздавлены, лежат и варятся в собственном ядовитом соку... Нет, право же, я бесконечно рад, что мы приехали сюда. Ну что скажешь, Мэри? И словно святые судного дня 1 (1Так именуют себя мормоны)будем сидеть и созерцать, как наша замечательная цивилизация отправится ко всем чертям. И эта навозная куча станет нашим последним прибежищем, где всех нас настигнет общая неотвратимая судьба. Ваше здоровье!
Аллан слушал этот поток слов как зачарованный и в то же время с известным беспокойством. То, о чем говорил Смайли, было выражением тех расплывчатых представлений, которые возникали и у него, когда он прозябал на Апрель авеню, и у него впервые появилась мысль, что оттуда надо бежать куда глаза глядят. Но сейчас эти представления и мысли были для него давно пройденным этапом, и слова, в которые они облекались, казались жалкими и бессодержательными, несмотря на их изощренность. Ведь Аллан фактически уже претворил в жизнь то, о чем Смайли только разглагольствует; нужно не болтать, а жить, переживать все эго изо дня в день— вот единственное, что имеет хоть какой-то смысл.
Мэри Даямонд откинулась на спинку сиденья и, упершись коленками в приборную доску, пускала под потолок густые клубы дыма, который разгонял назойливых мух. Двери оставались открытыми, стекла были опущены, стояла удушливая, влажная жара; в воздухе чувствовался запах масла, резины и бензина, который Аллан слишком хорошо знал по работе на бензозаправочной станции. Мэри Даямонд закрыла глаза и говорила как бы сама с собой, ни к кому не обращаясь.
— Господи, ты все болтаешь, Смайли,— вздохнула она.— Все болтаешь и болтаешь.
— Разумеется, болтаю,— сказал Смайли.— Но ведь я не какое-нибудь бессловесное животное. И болтаю я именно о том, как разумно мы поступили, что приехали сюда, вместо того чтобы искать себе убежище где-нибудь в Свитуотере, где все так или иначе околевают, медленно, но верно. После десяти часов вечера на Автостраде больше жизни, чем на всей Сильвер-стрит. Люди сидят в своих жалких каморках и решаются вылезти на улицу, только когда идут на работу и с работы, если, конечно, она у них есть, и каждый день благодарят господа бога за то, что их не пришибли по дороге, потому что верят в сказки о кровавом терроре гангстеров и безудержном разгуле преступности, а им и невдомек, что сегодняшний гангстер — это паршивая свинья, на которого работает целый синдикат, и только грязную работу — здесь грабеж, там кража со взломом — он оставляет обычным старозаветным мошенникам, несчастным наркоманам и пьяницам, рехнувшимся юнцам и прочим…
— Таким, как ты...
— Вот именно! — Смайли высокомерно усмехнулся.— Именно таким, как я. Только тот, кого нужно ограбить, должен сам прийти ко мне сюда и любезно попросить об этом. Откровенно говоря, я слишком ленив и слишком хорошо воспитан, чтобы бить людей по голове, дабы присвоить себе их жалкие гроши.
— Это верно, черную работу, когда это было необходимо, за тебя всегда делали другие.
— Ладно, пусть будет так. Впрочем, сейчас ты бы лучше не болтала лишнего, а то мы напугаем до смерти нашего дорогого Аллана. И он еще, чего доброго, задумается над тем, кто мы такие и чем занимаемся...
Реплики, которыми они обменивались, звучали враждебно, но общий тон был спокойный, почти безразличный, словно для них это была обычная манера разговаривать. Аллан внимательно прислушивался к их словесной дуэли, немного удивляясь, что они тратят так много энергии столь бесцельно и бессмысленно, лишь бы убить время, тогда как могли бы заняться чем-нибудь полезным. И все-таки Аллан слушал: его разбирало любопытство. Нет, его нисколько не интересовало, что делал и чего не делал Смайли и было ли это законно или противозаконно или где-то посередине, просто ему хотелось узнать, что люди делают, чтобы выжить, хотелось научиться чему-нибудь, получить информацию, которая могла бы пригодиться.
— Ты сам только что сказал: теперь мы безработные... Ты берешь свои слова обратно? — Мэри принялась за Смайли всерьез, сразу нащупав слабое место в его разглагольствованиях.
— Вовсе нет,— защищался Смайли.— Просто мне кажется, что мы должны нарисовать, так сказать, общую картину, поскольку мы соседи... Верно?
Он повернулся к Аллану, улыбаясь полупьяной улыбкой, сквозь которую, правда, еще просвечивала ирония.
— Разрешите представиться: Смайли. Имя это или фамилия... не играет роли; меня никогда не называли иначе как Смайли. Профессия: студент. Ха-ха... Это истинная правда: у меня есть удостоверение, которое свидетельствует, что я учусь в одном из наших высших учебных заведений. Как приятно зайти и дешево пообедать в студенческой столовой, если, конечно, случайно забредешь в те края. Далее я поэт, вернее, раньше был поэтом, и эссеист и написал целых четыре тоненьких томика — вернее, брошюры,— изданные в одном маленьком, неприметном, но идеалистическом издательстве, совладельцем которого был, кстати, я сам и которое давным-давно пошло с молотка. Кроме того, я художник, В основном занимался скульптурой, в те годы, когда скульптура была в моде. Скульптор... прекрасно звучит, не правда ли, Мэри?
— Да. гы напрасно не завел визитных карточек.
Мэри сидела не двигаясь и сквозь сигаретный дым пристально смотрела на потолок. Ее жилистая шея блестела от пота.
— Но лучше всего,— продолжал Смайли,— я овладел той сложнейшей из профессий, которая называется «выходить сухим из воды»... В общем, неважно...—Он ухмыльнулся.— Нельзя же всю жизнь безнаказанно промышлять тем, чем промышляем мы с тобой.
— Что ты собираешься делать на Насыпи?
Аллан попытался наконец прервать это самозабвенное словоизвержение. Смайли посмотрел на него так, словно совсем забыл о его существовании,
— Ну, во-первых, мы не собираемся особенно долго засиживаться в этих краях; подождем, пока пыль осядет после облавы, если ты понимаешь, что я имею в виду... Хотя кто знает? Кто знает, а вдруг нам здесь так понравится, что мы захотим остаться подольше, а может быть, и навсегда?.. В этом случае Мэри наверняка найдет себе новую работу Как ты думаешь, Мэри? Я уверен, что ты обязательно...
Мэри вздохнула, нагнулась и раздавила сигарету о верхнюю часть широкой приборной доски, оставив там окурок. Когда она сидела нагнувшись, живот ее мягко покоился на ляжках.
— Сам же я стану собирать всякий хлам — я очень люблю хлам,— и философствовать по поводу человеческой глупости, и еще наблюдать, как Свитуотер медленно погружается в море, а когда наступит судный день...— подчеркнуто театральным жестом он поднял руку,— ...мы оденемся в лохмотья, выкопаем себе в мусорной куче нору, будем спариваться с крысами и отчаянно выть во тьме кромешной. Но мы выживем, тогда как весь город околеет: свалка — единственное спасение для эстета! Какая потрясающе возвышенная мысль... Послушай, Мэри, по-моему, нашему другу нет до всего этого ровно никакого дела. Отсюда мне даже кажется, что подол твоей юбки его интересует сейчас гораздо больше, чем все апокалипсические пророчества, вместе взятые. Право же, наш добрый друг Аллан немножечко хочет тебя, Мэри. Что же нам делать?
Смайли крепко шлепнул ее по широкому бедру, но у нее ни один мускул на лице не дрогнул. Аллан понял, что выдал себя. Он, разумеется, смотрел на Мэри, потому что ничего не мог с собой поделать; она была такая крупная и сидела так близко от него, что он ощущал ее запах, запах ее кожи, такой темной и благоуханной; она была словно частица сочной дикой природы, оказавшейся рядом; она привлекала и одновременно тревожила его, и он не мог скрыть свои чувства.