— Завтра утром отсюда пойдет автобус до Восточной станции. Если ты будешь хорошо себя чувствовать, то сможешь поехать на нем…
— Ну, как-нибудь я доеду...
Она показала свои выщербленные передние зубы и потянулась. — Эти суки вытащили у меня сигареты. У тебя, конечно, нет?
— Нет. Я поищу, но не уверен...
— Хорошо, я пороюсь здесь...— Она поковырялась в пепельнице.— Вот вполне приличный окурок. А огонь у тебя есть?
В верхнем ящике стойки лежала газовая зажигалка Янсона. Аллан чиркнул — Мэри низко наклонилась, чтобы прикурить, и глубоко затянулась.
— Ну вот, я, кажется, снова стала человеком. Господи, но как я устала! Где у тебя матрас?
— На окладе. Я покажу тебе. Только подожди немного...
Аллан посмотрел на электрические часы на стене. Всего половина десятого. Он вышел и щелкнул тремя выключателями. Потух свет на бензоколонках и над дверью, где раскачивался фонарь. Аллан повернул ключ в двери. Собственно говоря, он не имел права закрывать бензозаправочную станцию до половины двенадцатого.
— Что ты там делаешь?
— Закрываю лавочку. Пора ложиться спать.
Мэри Даямонд встала — босая она была такого же роста, как Аллан.
— Мне очень жаль, Аллан, что я отнимаю у тебя постель,— сказала она, улыбнувшись своими распухшими губами.
— Ничего, мы с тобой придумаем, как поправить дело...
Эта маленькая игра, в которую они решили поиграть, была очень наивной и примитивной. Обоим явно не терпелось заключить друг друга в объятия и как можно скорее завершить прелюдию и переход от прежней отчужденности к новой близости, словно у них было так мало времени, что им не хотелось его терять. Быстрыми, уверенными движениями Аллан запер ящик с деньгами и талонами на бензин, затем повернул ключ в кассовом аппарате. Мэри Даямонд стояла в нескольких шагах от него, она все понимала и по-прежнему улыбалась, хотя усталость как проволока стягивала ее мышцы под золотистой кожей и затеняла живой блеск ее черных глаз, словно их засыпали остывшей золой.
— А ты молодец,— нараспев зашептала она.— Такого сильного мужика я давно не встречала. Я всегда это знала, с самого первого дня. Это написано на тебе.
Аллан с треском опустил штору, закрывающую дверь. Он улыбался ей своими крепкими белыми зубами. Он знал, что она права. Знал, что Свитуотер не успел разрушить все, не успел отнять у него жизненные силы. Знал, что несмотря на плохую пищу, тяжелую работу и однообразие с каждым днем, прожитым на Насыпи, он становится все сильнее. И никогда еще Аллан не чувствовал себя таким сильным, как вте часы, когда был с Мэри Даямонд.
23
Вскоре Аллан сообразил, что Смайли начал преследовать его. Он нисколько не сомневался в том, что причиной были его отношения с Мэри Даямонд, хотя вслух они никогда не говорили об этом между собой.
Собственно, в поведении Смайли не появилось ничего враждебного или угрожающего, по сути дела ничего не изменилось; они встречались более или менее случайно, беседовали, Смайли как ни в чем не бывало излагал свою циничную философию жизни и спрашивал у Аллана совета по разным практическим вопросам. Еще до того, как пошли дожди, «универсал» Смайли испустил дух, и его общими усилиями перетащили на другое место, поближе к фургону, где он не так бросался в глаза. Кроме того, Аллан помог Смайли сделать пристройку из гофрированной жести, чтобы, выйдя из машины, они не мокли под дождем. Из этого можно было заключить, что Смайли жестоко заблуждался, громогласно утверждая, будто они с Мэри на Насыпи не задержатся.
Так они стали почти соседями, и поначалу Аллан не находил ничего особенного в том, что Смайли довольно часто появлялся возле фургона то с каким-нибудь делом, то чтобы спросить о чем-нибудь, то просто «случайно», чтобы не скучать в одиночестве.
Однако со временем Аллан начал подозревать, что за навязчивым стремлением Смайли установить более тесные отношения кроется нечто большее, какой-то специфический интерес, странная смесь любопытства, неприязни и бессилия.
Аллан считал само собой разумеющимся, что Смайли знает о его отношениях с Мэри Даямонд. Об этом ему могла рассказать сама Мэри, хотя вовсе не исключено, что он прежде задал ей несколько наводящих вопросов. Но даже если их и не «разоблачили» в прямом смысле слова, то, что происходило между ним и Мэри, очень сильно изменило Аллана; эти изменения пронизывали все, что он говорил и делал, проявлялись в каждом изгибе его тела — их нельзя было не заметить и нельзя было объяснить иначе, как только...
Аллан знал, например, что Лиза давно все поняла. В тот вечер, когда они собрались возле фургона и сидели все вместе вокруг печки, в которой горел огонь, Лиза изумленно и испуганно смотрела и слушала, как он говорил с Мэри и Смайли о ремонте их машины. Вот тогда-то она и поняла. Об этом Лизе рассказали его движения, мимика, гибкость, которую вдруг обрело его неуклюжее тело, когда он приближался к Мэри Даямонд, а та делала вид, что ничего не происходит, держалась естественно, непринужденно, но именно это особенно и воспламеняло его чувства. И Лиза, его толстопузая маленькая Лиза, в тот же вечер спросила его напрямик: «Тебе нравится Мэри?» Спросила как о чем-то бесспорном. И он ответил «да», даже не пытаясь успокоить ее.
— Мне она тоже нравится,— сказала Лиза.
Никаких упреков, никаких истерик. Аллану показалось даже, что она сказала это с облегчением, наивная, доверчивая, похожая на девочку несмотря на большой живот.
— Я отдала ей свои лакированные туфли,— продолжала Лиза.— Они ей так понравились. Она очень добрая. Она сказала, что будет приходить и помогать мне, когда родится ребенок... Она такая красивая, такая большая, полная, темнокожая. Ведь правда?
— Конечно.
Больше об этом между ними не было сказано ни слова, однако Аллан замечал, что, когда он возвращался домой от Смайли или просто после очередных поисков каких-то нужных по хозяйству вещей, Лиза порой смотрела на него с таким беспокойством — беспокойством, смешанным с облегчением,— словно боялась, что он ходил на свидание к Мэри, и радовалась тому, что несмотря ни на что все-таки вернулся к ней. И она была права. Он действительно ходил за Мэри по пятам, приставал к ней, упрашивал, а она слабо отругивалась, иронически улыбалась, называла его жадным щенком и тем не менее уступала, уступала во всем и распаляла его страсть своим огнем, который несмотря на усталость и пресыщение все-таки не потух в ее сердце и зажигал угольки в глазах, когда она до боли целовала его в кузове обгоревшего автобуса, где он нашел в углу свернутый резиновый коврик, сделавший этот автобус еще более удобным для любви, хотя время от времени через дырявую крышу на них и текла вода. Как ни странно, на Насыпи было не так-то просто найти время и место, чтобы «уединиться» хотя бы на полчаса, потому что все здесь было неразрывно связано узами неумолимой логики — и поступки, и расположение духа — и направлялось четкой преемственностью событий и явлений, шла ли речь об ожидании, отдыхе, еде или сне.
Однако страх Лизы, если только она действительно боялась, что Аллан уйдет и оставит ее одну, был совершенно неосновательным, поскольку увлечение Мзри Даямонд еще не побуждало его изменить весь свой и Лизин образ жизни, который в общем и целом его вполне устраивал. На этом этапе еще не было сколько-нибудь серьезного конфликта между совместной жизнью их всех на Насыпи и внезапно нахлынувшей на него страстью. Аллан не раздумывал о том, к каким последствиям могут привести его отношения с Мэри; когда он находился рядом с ней, влечение, которое он испытывал, было сильнее голоса рассудка; когда он находился вдали от нее, ему не хватало ее тяжелого, крепко сбитого тела, и это нередко отвлекало его от работы. Однако Аллан еще не стоял перед необходимостью выбора.
Как ни странно, когда Аллан стал удовлетворять свои желания на стороне, он вдруг почувствовал какую-то совершенно особую нежность к Лизе и ребенку, которого она вынашивала. Сознание, что он скоро снова станет отцом, главой все растущего семейства, целого клана, опьяняло его. Радость его была стихийной и безудержной, и так же стихийно становился все более грубым и обыденным, почти примитивным его внутренний мир, словно он тускнел от грязи, слякоти и насекомых-паразитов, от тяжелого труда ради хлеба насущного, от того ужасающе серого однообразия, которым была отмечена вся их жизнь в фургоне.
— Я говорил с этим старым латалыциком,— сказал Смайли,— но для починки масляного насоса у него ничего нет. Эта хитрая лиса сидит на куче запчастей, но черта лысого у него допросишься...
Смайли преследовал Аллана. Он то и дело появлялся у фургона, чтобы побеседовать, попросить совета или помощи, как бы ища любой возможности держать Аллана под наблюдением; можно было подумать, что Аллан вдруг показался ему человеком необыкновенно интересным и даже обаятельным, хотя он по-прежнему при всяком удобном случае пускал в него стрелу своего циничного сарказма. Правда, узнав о том, что Аллан и Мэри встречаются, Смайли стал чуть менее самодовольным, зато более болтливым.
— Вопрос, правда, в том,— продолжал Смайли, ритмично постукивая кулаком по капоту, покрытому пятнами ржавчины,— вопрос в том, имеет ли вообще смысл ломать себе из-за этого голову. Допустим, мы все-таки заставим ее двигаться благодаря техническим познаниям моего одаренного соседа, но далеко ли она проедет? Отсюда до Автострады, а там... трах-бах... полный газ и заклиненные цилиндры. И, вероятно, это далеко не самый лучший вариант, не правда ли, дорогой мой Аллан? Понимаешь, когда дело касается фараонов, мною почему-то всегда овладевает робость. А кроме того, эти проклятые дожди окончательно разрядили мне аккумулятор...
Аллан не раз объяснял ему, что дело не только в испорченном масляном насосе, однако Смайли по-прежнему мечтал о том, чтобы отремонтировать свою старую машину. Хотя Смайли постоянно доказывал, что единственно мыслимый и самый надежный способ существования — жизнь на Насыпи за счет того, что выбрасывает человеческое общество, раз уж все равно ты паразит и тунеядец и этому нет сколько-нибудь убедительной альтернативы, поскольку «в результате крушения общественного сознания все теории окончательно и бесповоротно потерпели фиаско»; хотя он упор