но называл себя идеалистом, эстетом и художником, который хочет «сидеть на безопасном расстоянии и смотреть, как горит Рим», а потом написать импрессионистскую картину, отобразив на полотне экскременты технической цивилизации, разбросанные вокруг,— ему явно становилось не по себе при одной мысли о том, что этот традиционный способ связи со «старым, вонючим, разлагающимся миром» отказал окончательно и бесповоротно.
Аллан слушал этот нескончаемый поток слов, пока хватало сил. Как правило, подобные беседы завершались тем, что Аллан начинал отчаянно скучать и презирать Смайли. Хотя Смайли был начитан и сообразителен и умел в нескольких словах охарактеризовать явление, свидетелями которого они стали, тем не менее его напыщенные тирады были пустыми и бессодержательными, как церковная служба,— единственной целью их было сбить человека с толку и даже устрашить, чтобы он не утратил окончательно уважения к этому хлипкому импотенту, живому трупу, который посы-лал свою жену на Автостраду зарабатывать деньги, а сам все говорил, говорил и никогда ничего не делал...
Они сидели, прислонившись спиной к жесткому холодному кузову злосчастного «универсала», и смотрели в серую пелену дождя.
А Смайли продолжал говорить своим блеющим надтреснутым голосом:
— Впрочем, этот старик иногда высказывает довольно забавные мысли... Разумеется, ужасно старомодные, но им нельзя не восхищаться: остался идеалистом после стольких лет, проведенных на мусорной куче... Он верит в какое-то иное общество. И хочет построить его здесь, на Насыпи. С нашей помощью...— И он разразился судорожным, похожим на кудахтанье смехом.
— Ну так что в этом дурного? — спросил Аллан.
То, что сейчас сказал Смайли, в какой-то мере соответствовало его собственным неясным представлениям о том, как они будут жить дальше. Так или иначе между совершенно непохожими и весьма своеобразными по натуре людьми, нашедшими здесь пристанище, наладилось какое-то сотрудничество, взаимопонимание. И сознание этого вселяло бодрость. Бодрость и мужество.
— Я не сказал, что это дурно,— возразил Смайли, глядя в небо.— Hof понимаешь, нельзя махнуть рукой на то, без чего ты не можешь обойтись. Ты бы и нескольких дней не просуществовал, если бы там не было Свитуотера.— Смайли ткнул рукой в туманную мглу.— Он обеспечивает тебя работой, а также товарами и продуктами, которые ты покупаешь, и всякими отбросами, которые потребляешь! Понятно? Ты в такой же мере зависишь от Свитуотера, в какой блоха — от собачьей шкуры!
— Нет! — Аллан напряженно думал. В том, что сказал сейчас Смайли, многое было правдой, многое, но отнюдь не все.— Нет. Возможно, так было вначале, но потом все изменилось. В городе мы покупаем меньше и меньше, потому что там почти ничего нельзя достать. Меньше и меньше продуктов мы находим на Насыпи, потому что почти все съедобное уничтожает дождь. Мы с Лизой и малышом в основном питаемся овощами, которые я нахожу на огородах и садовых участках. На таких же, как у Дока... Скоро мы будем питаться только тем, что сумеем сами вырастить... Мы все меньше и меньше зависим от города, понимаешь?
— Ты в самом деле думаешь, что вы сможете обойтись без города? — ухмыльнулся Смайли. Грязная, засаленная борода рыжеватыми клочьями покрывала его отвислые щеки.— Ни в коем случае, если только вы не вернетесь к образу жизни пещерного человека... Но и у первобытного общества тоже есть своя структура. Ясно? И свои законы, согласно которым оно функционирует, если не хочет погибнуть. Не станешь же ты утверждать, что всерьез решил создать «общество» из восьми-девяти человек, в том числе двух стариков, глухонемого идиота с наклонностями убийцы и совсем молоденькой женщины, которая крайне тяжело переносит беременность..,
Аллан стиснул зубы. Смайли снова усмехнулся, на этот раз шире. Он знал, что нанес удар по больному месту.
— Кроме того,— продолжал он,— кроме того, такие, как ты и я, не говоря уже об остальных, вообще не способны создать общество. Мы навечно отмечены тем смертельно больным обществом, из которого вышли. Мы его представители с печатью смерти на лбу. Мы стерилизованы теми разрушительными процессами, которые в нем происходят. Каким же образом мы можем создать что-нибудь новое и совершенное?
— Заткнись, наконец!
Аллан не мог больше слушать эту дурацкую болтовню. Циничный пессимизм Смайли был уловкой, которая позволяла ему скрывать свое невежество и непонимание того, что происходит вокруг.
У Аллана же все было наоборот: он остро ощущал происходящее. Всеобщий застой он воспринимал как процесс, угрожавший ему физически и психологически. Он чувствовал, что прогрессирующее разложение общества ставит под удар все его существование. Он видел — не слишком над этим задумываясь,— что распад охватил почти все стороны общественной жизни, породил уродливые мутаций в самой природе человека: унижение, опрощение и ожесточение стали неотъемлемой чертой того существования, которое люди влачили в Свитуотере. Аллан все это увидел и в результате предпринял соответствующие действия: перебрался на Насыпь. И он не ставил перед собой иной цели, иной задачи, как просуществовать еще хотя бы один день, потом еще один... Таково было различие между ним и Смайли.
— Выжить или не выжить...— продекламировал Смайли нараспев, как бы зондируя почву на предмет продолжения беседы.— А не все ли равно? Ведь выживают отнюдь не самые лучшие. Самые лучшие погибают в борьбе, за исключением тех, кто слишком интеллигентен, чтобы лезть в драку. Возможно, они первые подают сигнал, и их первыми пожирают, когда начинается собачья грызня. Нет, выживают не самые лучшие...
— Заткнись же, наконец,-Смайли...
Аллан недовольно махнул рукой, словно разглагольствования Смайли вызывали у него физическое отвращение; когда же он снова заговорил, нехотя, с раздражением, казалось, это стоило ему огромного труда.
— Ты так же боишься, как и все остальные. И не морочь мне голову, Смайли. Ты очень храбро предрекаешь нам всем гибель, а на самом деле пускаешь от страха в штаны. Если действительно произойдет катастрофа, ты, как и все мы, будешь вопить и барахтаться, чтобы спасти свою жизнь. Если хочешь знать, ты трус, Смайли, верно? Ты ведь, черт возьми, даже не мужик. И потому всего боишься. И все время проповедуешь, проповедуешь... Ты сам в это не веришь, Смайли, и знаешь, что не веришь!
Аллан замолчал. Он почувствовал, что зашел слишком далеко. Раздражение и презрение, внезапно нахлынувшие на него, заставили его сказать слишком много, и он выложил напрямик все то, что до сих пор оставалось между ними недосказанным. Наверное, не надо было в порыве злости оскорблять мужское достоинство Смайли. И не потому, что Аллан боялся потерпеть поражение в открытой схватке со Смайли; внутренний голос говорил ему, что подобное столкновение преждевременно, так как никто не может предугадать всех его последствий, особенно сейчас, когда все хотят сохранить равновесие, установившееся на Насыпи.
Однако Смайли пропустил это замечание мимо ушей. Больше всего на свете он боялся физического насилия. Его многоопытный здравый смысл с необыкновенной легкостью превращал ярость и оскорбленное самолюбие в иронию, в убийственный сарказм, а его жаждущая мщения язвительная насмешка нередко подбиралась к обидчику долгими окольными путями, прежде чем нанести замаскированный контрудар. Смайли знал, что Мэри Даямонд спала с Алланом, и сам по себе этот факт не был для него хоть сколько-нибудь огорчительным, однако его бесило то, что она отдалась просто так, бесплатно, как влюбленная школьница, и он приходил в неистовство при одной мысли о том, что она могла разболтать Аллану о чем-то сугубо личном. Смайли с силой швырнул железный болт, который крутил в руках. Когда болт ударился о жестяную коробку, раздался грохот, прозвучавший глухо и отрывисто сквозь пелену дождя. Однако лицо Смайли не отражало ни волнения, ни злости. Он только вздохнул, усмехнулся и провел ногтями по бороденке.
— Нет.— произнес Смайли,— в наше время герою приходится нелегко, если ты это имеешь в виду. Нелегко и в постели, и вообще...
Он засмеялся сухим, дребезжащим смехом, удрученно взглянул на пустую бутылку, стоявшую у него между ног, и, увидев, что Аллан немного успокоился, приступил медленно и обстоятельно к акту возмездия. Он зевнул, потянулся, потер ладони одна о другую.
— Ох... Нечем даже подкрепиться.— Пинком ноги он отбросил пустую бутылку.— Нет даже паршивой бутылки кавы. Впрочем, Мэри, кажется, пошла к этому торгашу в шляпе, Феликсу — или как его там зовут? — чтобы достать немного порошка. На прошлой неделе у него был «Дип пёрпл», первоклассный товар. Один бог знает, где он его берет...
— Феликс торгует наркотиками?
Аллан ведь так и не знал, какими «делами» занимается Феликс. Он не раз видел, как уже ближе к вечеру к воротам шел Феликс, а в двух шагах за ним неизменно следовал Рен-Рен, и нередко он встречал их на рассвете, когда они возвращались на Насыпь с самыми разными товарами, в основном, как он догадывался, продуктами, которые они несли в коробках и пластиковых мешочках. Но чем они на самом деле занимались по ночам в Свитуотере, он так и не знал. Когда Смайли назвал наркотик, Аллан удивился только потому, что «Дип пёрпл» считался одним из самых изысканных и дорогих средств и раздобыть его было чрезвычайно трудно. Если Феликс может достать «Дип пёрпл», значит, он может достать что угодно.
— Конечно Этот малый просто ходячая аптека. А ты разве не знал? Но для тебя это, наверно, не имеет значения, поскольку ты не притрагиваешься к таким опасным субстанциям...
Смайли усмехнулся. Умеренность Аллана тоже была для него неиссякаемым источником издевок.
— А что он берет в уплату за наркотики?
Вопрос был задан автоматически. Однако злорадная усмешка Смайли быстро убедила Аллана, что этот вопрос ему ни в коем случае не следовало задавать.
— Догадайся сам...
Смайли еле сдерживался, чтобы не рассмеяться. Его косо посаженные глаза смотрели на Аллана насмешливо и ехидно.