— Не знаю...
Аллан пожал своими широкими плечами и посмотрел в сторону. Наконец до него дошло. Смайли облизнул губы:
— Как ты думаешь, в чем состоит мой капитал? Где я храню свой страховой полис, где мои долгосрочные инвестиции? Объяснить тебе? Тогда, может, ты поймешь, что моим единственным средством платежа в этом гнусном мире является наша с тобой дражайшая Мэри. Вот так. Тебя это шокирует, не правда ли? Но каким бы отвратительным ни был наш мир, его надо принимать как он есть, если хочешь чего-нибудь добиться...
Сейчас Смайли был невероятно возбужден и от ярости, от извращенной ревности взвинчивался все сильнее и сильнее.
— Аллан, старый дружище, какой-то у тебя уж очень недовольный вид. Ты, наверно, сидишь и думаешь, что я свинья, потому что использую нашу Мэри таким недостойным образом? Но здесь твой маленький, набитый условностями разум допускает серьезную ошибку. Это она мне многим обязана и весьма благодарна за то, что я для ^ нее сделал. Вот что я тебе скажу: я нашел ее лет пять-шесть тому назад в Западной зоне. Она стирала и мыла полы в кафешке с танцами на Северо-Западной авеню, а в свободное от работы время бесплатно обслуживала клиентов своими прелестями, ее- К ли, конечно, ты понимаешь, что я имею в виду,— но ты уже все понял,— мотоциклистов, шоферов грузовиков и прочий сброд; одним словом, все, кто попадал на Северо- Западную авеню, угощались бесплатно от щедрот Мэри Даямонд...
И Смайли искоса взглянул на Аллана, как бы желая убедиться, что его слова произвели желаемый эффект.
— Да, Мэри... Тогда она была просто грязной маленькой бесплатной шлюхой. Первый раз я встретил ее, когда заскочил в кафешку, чтоб поесть. Я предложил ей и работу, и она согласилась. Она мне позировала: в то время я был «художником». А кроме того, согревала мне постель, готовила еду и убирала квартиру. А когда со скульптурой дело пошло неважно, мы постепенно перешли на фотографию, делали по специальному заказу снимки в духе эстетического авангарда, ты понимаешь... А потом мы махнули в Роудсайд-Сити, где у меня были кое-какие связи. Вот так обстояли дела, дорогой Аллан. Не подбери я ее, она бы до сих пор скребла за гроши полы в кафешке. Или ее доконали бы аборты. Девице с ее репутацией не так-то легко улучшить свое положение в жизни. Мэри есть за что благодарить меня. Ведь это я сделал ее такой, какой ты видишь ее сейчас, и хотя это тоже не бог весть что, но все-таки намного лучше, чем было раньше. Я дал ей твердую опору в жизни, нечто более или менее надежное, нежность, когда она в ней нуждается, любовь в меру моих слабых сил; большего ей не нужно, ничего другого она не знает. И это привязывает ее ко мне и в радости и в горе. Как говорится/ «в дни радости и горя...».
Он нагло осклабился, глядя на угрюмое лицо Аллана. Самоуничижение было самым действенным оружием Смайли, и он с наслаждением испытывал терпение своего соперника, которое судя по всему имело в своей основе какие-то нравственные причины. Несмотря на ревность и страх Смайли потешался над тем, что Аллан, кажется, влюбился в Мэри Даямонд, и он, как мог, поливал грязью и Мэри, и себя, и их отношения, чтобы только нанести Аллану удар и с этой стороны.
Аллан резко встал, опрокинув ящик, на котором до сих пор сидел.
— Ты гад, Смайли. Грязная, мерзкая жаба.
— Ну-ну, старик...
Когда Аллан вдруг встал, Смайли вздрогнул, увидев гнев в его глазах, услышав возмущение в бессильных ругательствах, и немного испугался, не зашел ли он слишком далеко, поддразнивая Аллана, но уже не мог остановиться, не мог скрыть издевки.
— Успокойся, парень. Неужели ты хочешь, чтобы наша маленькая непринужденная беседа завершилась отвратительной дракой? Битва на кулаках за право сильнейшего говорить то, что он хочет... К этому ты стремишься? Хочешь, чтобы в нашем крошечном раю воцарился закон джунглей? По-моему, драться, защищая честь женщины,довольно старомодно. И подумай о последствиях: чего ты добьешься, если установишь на Насыпи диктатуру мускулов? Только одного: ускоришь свою собственную гибель, друг мой. Стоит тебе только выпустить дьявола на свободу, и за первой же мусорной кучей затаится враг, чтобы прикончить тебя самого. И так далее. У современной цивилизации тонкая скорлупа, скажу я тебе. И здесь, у нас, она вся покрылась трещинами. Нужно немного присматривать за вами всеми, чтобы вы ненароком не дали заднего хода и не отправились прямехонько в каменный век или еще дальше. Раньше...
Опухшее, давно не мытое лицо Смайли лоснилось и горело, на лбу и верхней губе блестели капельки пота. В голосе его вдруг прозвучали примирительные нотки. Он осуществил свой замысел, совершил акт возмездия. А теперь боялся, что Аллан уйдет и оставит его одного на весь вечер, долгий, серый и сырой.
— Ты ведь еще не уходишь, старик? Надеюсь, тот вздор, который я порол сегодня, не испортил тебе настроения?.. А, Аллан?..
Но слова его повисли в воздухе, Аллан не удостоил его даже взглядом. Только буркнул:
— Слишком много ты болтаешь, Смайли. Лучше бы ты занялся делом. Ты сгниешь, если будешь все сидеть и болтать. Пока...
И он решительным шагом вышел под дождь, словно ему стоило огромных усилий вырваться из цепких лап Смайли и он понимал, что должен опасаться этого болота, которое пытается засосать его.
24
Несмотря на подлые наветы Смайли отношение Аллана к Мэри Даямонд нисколько не изменилось. Она приходила к нему почти каждую субботу, и они вместе проводили ночь на складе, где лежал матрас. По ее словам, она приходила к нему, только уступая его просьбам, а кроме того, ей ведь надо быть на Автостраде рано утром в воскресенье, когда люди выезжают за город, и на бензозаправочной станции у Аллана удобно переночевать; что же касается Аллана, то он никогда не требовал от нее никаких признаний. Ему было достаточно, что она утоляет его голод. Во всяком случае вначале. Потому что со временем он стал замечать, что его влечение к ней, которое сначала было только физическим, постепенно стало всеобъемлющим. Мелочи, которые раньше он едва замечал и которым не придавал значения, вдруг стали важными и весомыми; одного присутствия Мэри на станции было достаточно, чтобы работа, которую он уже начинал ненавидеть, казалась ему вполне сносной, а полуразвалившаяся бензозаправочная станция приобрела былую привлекательность.
Они прекрасно подходили друг другу во всем, включая и постель. Ему казалось, что никогда еще у него не было любовницы, которая бы лучше отвечала его представлениям о том, какой должна быть женщина. Она была такая плотная, крепко сбитая и так радостно и бездумно шла навстречу его желаниям. В их любви не было «одичания» или чего-то необузданно «животного», он никогда не раскаивался в том, что они с Мэри зашли «слишком далеко», как это часто бывало в первое время, когда он желал и преследовал Лизу еще до того, как она забеременела и стала избегать его. Когда он был с Мэри, все происходило в какой-то удивительной глубокой гармонии; в этом не могло быть ничего «дурного». Никогда еще ему не было так хорошо ни с одной женщиной, и хотя Мэри не давала ему никаких гарантий на будущее — вот только не брала с него денег, которые он, правда, ей предлагал,— ее тепло и доброта подтверждали то, что ему было так нужно: она принадлежала ему. И этого ничто не могло изменить.
Тем не менее он старался в меру своих возможностей оказывать знаки внимания Лизе, словно и не существовало противоречия между его жизнью женатого человека в фургоне и его ролью любовника Мэри Даямонд, которую он исполнял в ночь с субботы на воскресенье. Он всячески стремился помогать Лизе, своей законной жене, которая все больше и больше становилась для пего обузой, поскольку из-за беременности почти ничего не могла делать. Каждую неделю он наполнял до краев бензобак в старой машине Свитнесса без талонов на бензин, а за это получал тюбики с сыром, пищевой жир и растительный бекон. Он тащил домой любые овощи, какие только мог найти, и умудрялся даже доставать на черном рынке витамины в обмен на запчасти, которые крал из того, что еще осталось на складе.
Он не раз консультировался с Доком, чтобы убедиться, что у Лизы все идет нормально, однако Док сказал, что Лиза малокровная и слабая и в оставшиеся до родов несколько недель не должна напрягаться. Разумеется, Док тоже знал о его двойной жизни, и Аллану показалось, что он уловил упрек в голосе старика, когда они слегка коснулись этой темы, но Аллана это не волновало. Он считал нравственные требования Дока старомодными и абсолютно неприменимыми в существующих условиях и даже не совсем понимал, в чем их смысл. Однако забота, которую Док проявлял в отношении Лизы, успокаивала Аллана, и эта забота стала ещё сердечнее в последнее время, после того как Док окончательно убедился в его «неверности» (как он, вероятно, это называл). Трогательная дружба, вдруг связавшая Дока и Лизу, снимала в какой-то мере с Аллана ответственность за ее жизнь. Во всяком случае, Аллану так казалось, поскольку, по мере того как ему становилось все труднее с Лизой и опасность, угрожавшая ее здоровью и здоровью еще не родившегося ребенка, как утверждал Док, все возрастала, он все отчетливее сознавал, что ведет себя не так, как следовало бы. Он проявлял и заботу и внимание, но до какого-то предела, после чего вдруг терял терпение. Ему не хватало выдержки, чтобы спокойно относиться к состоянию Лизы и вообще к всевозможным недугам и болезням; это раздражало его, выводило из равновесия, заставляло чувствовать свою неполноценность и даже вину, а необходимость сидеть весь вечер в тесном фургоне (теперь он казался тесным, потому что большую часть времени Лиза лежала), чувствовать на себе ее вопросительный укоризненный взгляд, выслушивать ее трогательные просьбы о каких-то совершенно незначительных вещах, о той или иной маленькой услуге — все это нередко приводило его в состояние лихорадочного агрессивного беспокойства. К счастью, Док сам следил за тем, чтобы Лиза получала почти все, что ей было нужно, облегчая тем самым мучительное бремя, которое легло на плечи Аллана.