РАЗДЕНЬТЕСЬ И ЛЯГТЕ
1
Генерал взял лимон, выжимал сок на ломтики картофеля. Андрей Иваныч насмелел и спросил:
– А зачем же, ваше превосходительство, лимон?
Видимо, пронзило генерала такое невежество...
– Ка-ак зачем? Да без этого ерунда выйдет, профанация! А покропи, а сухо-насухо вытри, а поджарь во фритюре... Ну, куда-а вам! Сокровище, перл, Рафаэль!..
Е.Замятин
КАРТОФЕЛЬ ВО ФРИТЮРЕ
Следуя совету генерала, возьмем лимон, 800 г картофеля... (все по той же «Кулинарии»)Приятного аппетита!
– Блестяще! – восхитился Долмат Фомич. – Здорово сказано! У меня просто слюнки текут, как здорово!.. Ну вы молоток, молоток!
– Это, знаете ли, Замятин написал, «На куличиках». Я ни при чем.
– Нет, Олег Николаевич, Замятин дело прошлое, а вы наш сегодняшний день. Вы – наша главная удача, а не Замятин, я вами очень доволен.
– Смеетесь?
– Зачем же смеяться? Поощряю, а не смеюсь. «Поощрение необходимо таланту»... как что?
– «Как канифоль для смычка».
– Вот видите!
– Но при чем тут я?
– При том же. Вы умеете работать с чужим текстом, с цитатами... Знаете, это какая редкость сегодня! Найти, оживить, сопоставить!.. реанимировать!.. не перетянуть одеяло на себя, извините за выражение!.. Для этого нужен талант, определенный талант. Кто, ответьте мне, сегодня умеет работать с цитатами?
Мы вышли из-за стола после фаршированных баклажанов в соусе со сливками – прогуливались по банкетному залу вдвоем. В банкетном зале стоял ровный гул: библиофилы обсуждали книжные новости. Сегодняшний доклад был посвящен специфическим вопросам старения бумаги и книжного клея.
– Долмат Фомич, не подумайте, что я настолько честолюбив, что жду не дождусь, когда все это в печати появится, но, пожалуйста, разгадайте загадку, удовлетворите мое любопытство, как же так... зачем?.. Мне вы уже пятый гонорар платите, и немалый, но как же газета? Ни один номер еще не вышел...
– Не торопите события, Олег Николаевич. Газета есть, не когда она вышла или не вышла, а когда она есть. «Общий друг» еще не вышел, вы правы, но он есть. Он вошел в наш обиход в ранге идеи. Кто же скажет, что нет? Есть, есть.
– Есть надо, тщательно пережевывая пищу, – сказал проходя мимо Семен Семенович.
Подошел профессор Скворлыгин:
– Над чем работаете, Олег Николаевич? У вас удачный дебют.
Я отвечал в тон разговора:
– Над хлебобулочными изделиями. Хочу рассказать читателям «Общего друга» о галушках из ячменной муки. В повести Николая Васильевича Гоголя «Ночь перед Рождеством» есть классический эпизод...
– С галушками... – не удержался Долмат Фомич. – С галушками! Это просто сил нет как здорово! С галушками!..
– Не забудьте, – сказал профессор Скворлыгин, – галушки очень хороши с кислым молоком.
– Со свежим тоже неплохо, – мягко уточнил Долмат Фомич. – Лично я бы предпочел со свежим.
– А вы больше любите как? – мечтательно спросил профессор Скворлыгин. – Как самостоятельное блюдо или как дополнение к мясному?
– К мясному? – переспросил Долмат Фомич и почему-то погрозил профессору пальцем. – Нет, увольте. Разумеется, как самостоятельное. А вы?
– И я тоже, – ответил Скворлыгин.
Оба излучали радость неописуемую, аппетит отражался в глазах; оба так на меня смотрели, словно я сам был галушкой.
– Там ведь речь еще шла о варениках, – вспомнил профессор.
– В нашем случае, – сказал я, – это будут вареники со свежими яблоками. Кроме того, я расскажу о пельменях в омлете.
– А помните, как писал Белинский? – неожиданно спросил Долмат Фомич. – «Поэтические грезы господина Гоголя». Вот где поэзия. Ведь это, в самом деле, поэзия!
– И какая поэзия! – вздохнул профессор Скворлыгин. – Подождите, Долмат Фомич, у вас же есть, не дайте соврать, прижизненное издание «Вечеров»!
– Ну, это преувеличение, – скромно произнес Долмат Фомич. – Всего лишь титульный лист, и не более. Титульный лист со второго издания, сохранность очень хорошая... На нем стоит печать Союза рабочих крахмально-паточной и пивоваренной промышленности, украшение моей коллекции. Это восемьсот тридцать четвертого года издание, Гоголем переработанное.
– Но вышло оно, – заметил профессор, – в одна тысяча восемьсот тридцать шестом году.
– Да, но цензурное разрешение – тридцать четвертого года. Ноябрь месяц. Десятое ноября.
– И все-таки хотелось бы побольше стихов, настоящих стихов... Ямб... Хорей...
– Амфибрахий, – кивнул Долмат Фомич.
– Вот, например, в поэме Некрасова «Современники» упомянут салат. Чем не повод поговорить о холодных закусках?.. «Буду новую сосиску каждый день изобретать, буду мнение без риску о салате подавать»... Помните, Олег Николаевич?
Я не помнил.
– Ну как же... Конец первой части.
Нет, я не помнил. И даже не знал.
– Рекомендую.
– Фантастика!
«Фантастика» – это воскликнул Долмат Фомич – хлопнув себя ладонью по сердцу: он явно вспомнил о чем-то (только не по сердцу, а по месту пиджака, где внутренний карман):
– Фантастика! Вы удивитесь, друзья, но эта поэма... о которой вы только что упомянули, профессор... эта поэма – вот! – И, словно заправский иллюзионист, выразительно щелкнув пальцами, достал Долмат Фомич из внутреннего кармана небольшой томик Некрасова: Некрасов Н.А. Последние песни. М. : Наука, 1974 (эту книгу я потом изучил основательно, от корки до корки). – Каково? – спросил Долмат Фомич, торжествуя.
– Невероятное совпадение, – выдохнул профессор Скворлыгин.
– Да тут и закладочка, – обрадовался Долмат Фомич еще большему совпадению, – как раз на этом месте!
– Быть не может! – не поверил профессор Скворлыгин.
Долмат Фомич продекламировал:
«Слышен голос – и знакомый —
“Ананас – не огурец!”»
– Оно!
– Ну, это судьба, Олег Николаевич, это просто судьба! Берите, берите скорее, – Долмат Фомич сунул книгу в руку мне, молчаливо недоумевающему. – Многое вам придется обдумать, осмыслить... Это судьба!
Зазвенел колокольчик. Всех приглашали снова к столу.
Зоя Константиновна, которая села было за пианино, внезапно залилась громким неподражаемым смехом; радость переполняла ее.
– Я специалист по костям, – обратился профессор Скворлыгин ко всем присутствующим. – Я бы мог вам рассказать о костях. Только это не к столу. В другой раз.
Парфе клубничное подавалось на сладкое.
2
Вздорные вздорили, непримиримые не примирялись. Местом всплесков и выплесков был общественный транспорт, особенно трамваи и троллейбусы, особенно в час пик. Многие боялись в те дни заводил – энергетических вампиров, правду о которых, говорят, замалчивали коммунисты. Теперь об этих писали в газетах. Была и по телевизору смелая передача, уже не столь смело, вполголоса мне ее пересказывала Екатерина Львовна. Она напрасно боялась, я с ними не связан. Помню поучительный совет писателя В. Прохватилова перебинтовываться – мысленно перебинтовываться с ног до головы, лишь заподозришь приближение заводилы. И ни в коем случае не вступать с ним в спор, не отвечать, пусть себе кипятится. А я отвечал. Иногда. И не перебинтовывался.
Крайне неприятное зрелище. Опять старуха. Она выкрикивала ругательства, как сумасшедшая. Она и была скорее всего сумасшедшей – тощая, в полинялом пальто. Начала с ГКЧП, потом перешла на присутствующих. Пассажиры, обзываемые «козлами» и «идиотами», благоразумно молчали, перебинтованные. Доставалось не только попутчикам и путчистам, но и натурально сильным мира сего: тогдашнему Бушу (был такой в США) и Ельцину с Горбачевым (это уже наши товарищи). Буш-Ельцин-Горбачев, чудище трехглавое, казалось, вместе с нами в троллейбусе ехало, так зримо обвешивалось оно и обмазывалось, ну да ладно с ним, а нас-то за что? Нас – троллейбусных младороссов, чей меняется менталитет?.. Не хочу. Не люблю, когда дергают. Мне бы промолчать по-хорошему ввиду явной клиники, ан нет, самого за язык потянуло. И все потому, что обращалась она не куда-нибудь в пустоту, а к вполне конкретному лицу, вернее, к спине того лица, поскольку, собственно лицом к окну отвернувшись, она (чье лицо) туда и смотрела. Незнакомка, и пока так и буду ее называть: незнакомка. В красном шарфе. А не та сумасшедшая. Та – ругалась.
Иными словами, я решил заступиться. Иначе: вклиниться, встрять. Не желая никого обижать и на оригинальность не претендуя, я, неперебинтованный, громко сказал: «Тише, бабуся, кругом шпионы!» И все. Весь мой поступок... А что по-оракульски вышло, того и сам не хотел. Все как будто вздрогнули в нашем троллейбусе. И та замолчала. Зловеще.
Незнакомка в красном шарфе повернулась на мой голос, она посмотрела на меня, хотел бы я думать, с благодарностью, но, если оставаться реалистом, пожалуй, все же с иронией (а то и насмешкой). И произнесла «здравствуйте», чем очень меня удивила. Странная девушка, подумал я, но хорошая. Несомненно, кроме красного шарфа она обладала еще и природными отличиями, именно: глазами, носом, губами. И волосами еще, но тогда волосы были спрятаны под капюшон (красный шарф был повязан поверх капюшона). Ну и шеей (скажу, забегая вперед).
– Очень тонко замечено, – отвлек меня пассажир, очутившийся рядом. – Кругом шпионы. В правительстве и везде. Шпионы и предатели. Кругом измена.
Он стал перечислять высокопоставленных изменников и шпионов, загибая пальцы.
– Откуда вы знаете? – спросил я.
– Есть свидетельства, есть доказательства.
– Вы, – вспомнил я, – вы депутат Скоторезов! Пассажир дернулся, словно его ударили в бок, и немедленно вышел (была остановка).
Высадка-посадка произошла в полном безмолвии. Но как только троллейбус тронулся дальше, на меня, как горох, посыпались «козел», «пустозвон», «придурок», «идиот» – и чем дальше, тем больше, чем дальше, тем хуже (к изумлению вновь появившихся). «Сука, зараза, – выкрикивала ненормальная, – выблядок, паразит! Ты еще попрыгаешь, вспомнишь меня!.. Чтоб тебя живьем съели, гадину!.. Мудака такого!.. Блядину!..» «Не обращайте внимания, – сказала незнакомка. – Бывает. Бывает». Приблизясь ко мне, громко поносимому, она спросила негромко: «А вы куда едете?» Я не сразу ответил: «Домой», – но, ответив, тоже спросил: «А вы?» – «Я еду к подруге».
Остановились. Водитель объявил, что «машина не пойдет дальше, а пойдет назад, по семнадцатому». (Владимирская площадь – вот куда мы приехали.) Пассажиры оставляли троллейбус, одни ворча, но большинство безропотно. Старуха теперь поносила водителя, он же, покинув кабину, пытался уговорить ее выйти по-доброму. «Убей – не пойду!.. Убей, убей!» Сидела на месте. Не вышла. Водитель повез ее, единственную пассажирку, куда-то «по семнадцатому» – не то в парк, не то убивать.
Мелкий дождик накрапывал. Мы стояли около дома Дельвига, похожего на больной зуб.
– Что-то много, – сказал я, – сумасшедших в городе.
Она ответила:
– Выпускают. Денег нет.
Она не уходила, и я не уходил. Мне казалось, что это уже было когда-то со мною – может, здесь, на троллейбусной остановке. Представился:
– Меня зовут Олег.
– Неужели?
– Что «неужели»? – Я сам из-за этого «неужели» на долю секунды засомневался, тот ли я есть, кем представился, неужели Олег? – Вам не нравится имя Олег?
– Нравится, – сказала, смеясь. – В таком случае меня зовут Юлия.
– Юлия?
– Юлия.
– Елки зеленые! – вот и все, что я смог произнести вразумительного.
Юлия. Наш курьер из «Общего друга». Она. Это было чудовищно. Во плоти и не узнанная. Мною не узнанная. Она.
Я даже сконфузиться не сумел по-человечески, ошеломленный своим беспамятством, замямлил, глуповато оправдываясь, о новой прическе, вовсе, как тут же и выяснилось, не новой, к тому же под капюшон спрятанной. Но ведь было же, было в ней крайне новое что-то, чем все старое, если я не тронут умом, в нем затмилось, в уме – вот насколько. О Боже. Язык, мой язык...
– Не комплексуйте. Бывает. Мы только раз виделись.
Да ведь этого даже теоретически быть не должно! «Раз виделись»!.. Ведь образ ее, той – ее – однажды виденной Юлии, мной овладел как-никак, а точнее, весьма и весьма овладел – раз она мне приснилась. Раз виделись раз. Она мне ж присниться успела. Был сон, говорю.
– Я еще позавчера к вам приходила, вас дома не было, – как бы за меня извинялась и опять же передо мной таки Юлия (впрочем, взяв еще более насмешливый тон). – Соседка дала.
Ей соседка дала мои кулинарные наброски о жаренной (сырые наброски) с томатом-пастой салаке и раках вареных. Соседка лучше меня разбирается, где мое плохо лежит и что именно. В ту же ночь – в ночь на вчера с позавчера, – словно в компенсацию того, что мы разминулись, мне она и приснилась, Юлия, да так дерзко, что здесь которая, эта – за ту – могла бы и не. Я сказал тем не менее:
– Юлия, вы мне приснились.
– Что-нибудь непристойное, – заключила саркастически Юлия и была недалека от истины. Хотя – смотря что считать непристойным.
– Смотря что считать непристойным.
– Я многим снюсь. Бывает.
Разволновался. Разволновался, честно скажу. Как бы я ни старался подстроиться под Юлин тон спокойно-насмешливый, внутри-то меня поклокатывало. Внутри меня внутренностями моими несамоощущаемыми, самонеощущаемыми, само по себе ощущаемо, ощутимо – овладевало, страшно сказать, неясное предощущение не случая, но судьбы. И то, что забыл (теперь уже в зачет зачитываемое), и то, что вообще пришла (при всей несолидности миссии, прямо скажем), и то, что вот наконец – всему венец – троллейбусная старуха беспричинной бранью своей нас так по-сумасшедшему облучила и обручила – во всем увиделся знак.
– Много совпадений, – сказал я, – много совпадений в последнее время.
На это Юлия резонно ответила мне, что совпадений в жизни у нас больше, чем думаем, замечаются лишь немногие.
На это я резонно заметил, что как посмотреть, может, все, что есть, и есть одни совпадения.
Но развивать не стал теорию.
Я только сказал Юлии, кто знает, может, мы и раньше встречались – в какой-нибудь прошлой жизни.
– Зачем же в прошлой, – сказала Юлия, – наверняка в настоящей.
– Юлия! Ты была на тридцатилетии художника Б.!
И ответом мне было Юлино:
– Да.
– Был салат, был из липовых листьев салат!
Только зря про салат, он не главное. Опять полезла бестолочь кулинарная.
– И море «Ркацители», – сказала Юлия.
– Ты помнишь меня?
– Теперь вспоминаю.
– Ты сдавала какой-то экзамен...
– А ты учился... где ж ты учился?..
– Неважно. Мы с тобой танцевали, – вспомнилось мне. – И целовались.
– Но не более того, – сказала Юлия неуверенно.
– Я наклюкался. Был хорош.
– Я тоже была хороша.
– Тебя увел от меня Костя Задонский.
– Видишь, какая память, – сказала Юлия.
Я подвел черту:
– Потрясающе.
Был потрясен. Мы глядели друг другу в глаза, потрясенные. Юлия – тоже. Без каких-нибудь «будто», без «что-то», будто что-то не что-то, а все – я – в ее – соразмерно моим – расширяющиеся зрачки – глядя – понял – не что-то, а все – и не что-то, а все – что могло лишь мгновение быть понимаемым, лишь мгновение – быть.
И прошло. И следа не осталось – исчезло.
Юлия отвела взгляд в сторону, а я завершил вдох.
Жаль.
Жаль, что так бестолково.
Но не биться же в падучей, в конце концов.
Шел транспорт. Ярко фургоновыраженное и мебелью груженное, ехало по Владимирской «Найденов и компаньоны». Играл уличный музыкант на баяне. Со стороны Кузнечного рынка тянуло гнилым картофелем.
– Я тороплюсь. Меня ждут, – проговорила Юлия. – Надеюсь, встретимся послезавтра.
Я спросил:
– Где?
– Тебя Долмат пригласил. Я должна была сразу сказать. Долмат приглашает. Им хочется дома. Заседание общества. Ужин и все такое... У тебя есть адрес?
– Чей? Фомича? Он оставил мне визитную карточку.
– Значит, в семь. Послезавтра.
Я спросил:
– Ну а ты?
Она сказала:
– А как же.
– А завтра? А что ты делаешь завтра?
– Завтра, – сказала Юлия, – я должна передать вам, Олег Николаевич, официальное приглашение на послезавтра.
Я спросил:
– Значит, завтра придешь?
– Будем считать, передала сегодня. Завтра у меня выходной, – сказала Юлия.
– Зачем выходной? – уже не зная, что спрашивать, спросил я еще.
Не удостоив меня ответом, взмахнула Юлия рукой – остановилась машина.
– Пока!
Помахала мне из кабины, я видел.
Сама стремительность.
3
Окулист – оккультист. Уролог – уфолог. Диагностик – агностик.
Мне нужен был невропатолог. У него была необычная фамилия – Подоплек.
Я опоздал, невропатолог уже закончил прием. Сестра, худощавая старушка с заячьей губой, не пускала меня в кабинет.
– В среду, в среду, доктор устал.
– Я не могу в среду.
– Тогда в понедельник, – и скрылась за дверью.
Я человек исполнительный, я пришел, потому что мне сказали в больнице: через месяц-другой покажись невропатологу. А надо ли? Может, и не надо. Я опять постучал. Заглянул.
– Извините. Один вопрос. Меня после больницы направили, сотрясение мозга, я не жалуюсь, у меня все хорошо, надо ли мне приходить или вы меня совсем отпускаете?..
Невропатолог сидел за столом, перед ним лежала картонка, он лепил из пластилина фигурки.
– В понедельник! – не поднимая головы, отрезал невропатолог, бликуя лысиной.
Я подивился на невропатолога: зверюшки – медведь, корова, жираф...
– Вы не поняли? В понедельник! Закройте дверь! – закричала сестра.
Закрыл дверь и пошел прочь. Ну их. Уже был на лестнице, когда услышал: «Стойте!» – невропатолог, тот самый, лысенький, приземистый, догонял меня, едва не выскакивая из халата.
– Сотрясение мозга – когда?
– 19 августа.
– Секундочку, – он взял у меня медицинскую карту, взглянул на фамилию, крякнул. И уже другим, ласковым тоном: – Идемте, Олег Николаевич, прошу вас.
Я последовал за ним. Сестра в кабинете застегивала сапожки. Пластилин со стола она уже убрала вместе с картонкой. Собиралась домой.
– Лидия Владиславовна, я поговорю с молодым человеком, вы можете идти, только вот что, пока не ушли, попрошу-ка я вас, голубушка, выпишите-ка мне... ему то есть... парочку направлений... ну, на кровь само собой клинический... и на, хорошо бы, мочу, нет? – спросил он меня, – не возражаете?..
– На кровь... и мочу? – переспросил я невольно. – А зачем?
– Хочу все знать, – сказал невропатолог, моя руки под краном. – Кровь да моча – слабость врача. – Хихикнул. – Утречком до половины одиннадцатого, в любой день... первый этаж, двенадцатый кабинет...
Долго и задумчиво вытирал руки вафельным полотенцем.
Я удовлетворил все его просьбы: следил глазами за молоточком, предоставлял коленку для ловкого тюка, стоял с вытянутыми руками и закрытыми глазами – все как положено.
Лидия Владиславовна ушла. Она уходила как будто на цыпочках, без «до свиданья», почти по-английски, не обнаружив ничем ни присутствия, ни, тем паче, отсутствия, словно ее и не было. Ее и не было, когда ушла.
– Головокружения?.. Как спите?.. Хорошо спите?.. Хорошо, это хорошо... А что плохо?
Я сказал, что сны вижу чересчур выразительные. Но не жалуюсь.
– Кошмары?
– Нет, как раз нет. Я не жалуюсь. Но уж очень рельефные. Раньше такого не было.
– Расскажите последний.
– Сон?
– Да, будьте любезны.
Невропатолог приготовился слушать, он удобно, насколько это позволяла форма стула, развалился, раскинулся, правая рука повисла на спинке, обмяк.
– Только с подробностями, не халтурить!
С подробностями так с подробностями...
Про Юлию я ему не стал рассказывать, рассказал предпоследний. Про Африку. Моя поездка на Мадагаскар в компании четырех китайцев.
Доктор слушал внимательно, можно сказать увлеченно, почему-то с закрытыми глазами. Он то улыбался, то хмурился, то тяжело вздыхал; казалось, он сам видит мой сон и пуще меня самого переживает мои похождения.
– В жизни не так интересно, – сказал я в конце.
– Жизнь скучна, – согласился невропатолог. – Спасибо. Еще парочку не расскажите?
Я рассказал, мне не жалко.
– Просто заслушаешься, – произнес мечтательно доктор. – А мне ничего не снится. Или такое говно... – он поморщился. – Представьте, столб телеграфный, утюг... к чему бы это?
Откуда ж мне знать, к чему ему снится утюг? Я не Фрейд.
– А как ваша печень? – спросил невропатолог и принял рабочую позу врача, когда тот сидит по обычаю за столом и смотрит на пациента.
– По-моему, ничего.
– А селезенка?
– Вроде нормально.
– Разденьтесь по пояс и лягте.
Я подчинился. Он пальпировал мой живот, щупал печень, искал селезенку. Нашел.
– Не худеете?
– Нет, не худею.
– Но полнеете?
– Да нет, не полнею.
– Как так, не полнеете? Почему не полнеете?
– А зачем мне полнеть?
– Должны полнеть. Идите на весы, – сказал невропатолог.
Взошел на весы.
– Э-э-э-э, дружище, так никуда не годится!.. – рассердился Подоплек, перемещая движки. – Как это прикажете понимать? Недобор минимум килограммов семь!.. Да куда ж они смотрят, господа-товарищи?
Я застегивался.
– Какие господа?..
Невропатолог сел за стол и стал энергично что-то писать, но не в моей медицинской карте, а в своем журнальчике.
– Какие товарищи?..
– Ладно, давайте начистоту, – сказал Подоплек, отложив ручку. – Я про вас, Олег Николаевич, вы даже предположить не можете, сколько знаю. Мне Скворлыгин про вас часами рассказывал...
– Вы знакомы с профессором Скворлыгиным?
– А мир тесен, голубчик. А мир медицины – совсем с гулькин нос...
– Он ведь палеопатолог... Болезни древних людей...
– «Болезни древних людей»! – передразнил меня доктор. – Да что вы знаете о болезнях?.. От палеопатологии, голубчик, и до невропатологии всего полтора шага. Но не будем об этом. Хотите кофе?
Я отказался.
– И что же вам про меня рассказывал Скворлыгин?
– Только хорошее. Он ценит вас. Молодец, что кофе не пьете, один только вред. Особенно от растворимого... Я и с Долматом знаком, и с Мукомоловым...
– А кто такой Мукомолов?
– Не всех знаете даже. А я всех знаю, всех. Во всяком случае библиофилов.
– Так вы библиофил? Член Общества?
Невропатолог повел головой неопределенно, ни да, ни нет – не кивнул, но и не мотнул отрицательно, а как-то наискось так:
– Не совсем... Впрочем, да... Разумеется, да.
Застонал водопроводный кран, что-то с прокладкой.
– Вам бы отдохнуть, голубчик, вам бы на море... Солнечные ванны, морской воздух... Чайки кричат, а вы плывете себе на корабле... аргонавтом себе, понимаете ли, Ясоном... Ась?.. Там – берег Тавриды, там – берег Эллады... скалистые острова!.. Кипр... Родос... Пиренеи!.. что там еще?.. Колыбель цивилизации, голубчик!.. А корабль белый-белый, палуба чистая-чистая, кухня... кухня, скажу вам, одно объеденье... Женщины... Какие женщины!.. Музыка!.. Вы про музыку мне не рассказали... я имею в виду ваши сны бесподобные... ведь снится же музыка, снится?..
– Да, мне часто музыка снится.
– Не только, наверное, снится? Вам и наяву мерещится музыка, не так ли?
– Я бы не сказал «мерещится». Это не галлюцинации. Просто звучит во мне музыка, вот и все.
– При том, что у вас начисто отсутствует музыкальный слух, и вы не способны напеть даже самую простую мелодию?..
– Откуда вы знаете?
– Я же врач.
– Да, это так. Я как Бетховен, только Бетховен был глух, а у меня отсутствует слух.
– Отлично сказано! Отлично!.. Послушайте, голубчик, я буду с вами предельно откровенен. У меня хронический простатит, ужасно запущенный. Не удивляйтесь, если врач, то и не болеет? Болеет, болеет... Я что хочу сказать? У меня постоянный зуд в промежности, непрекращаемый. И когда чай пью – зуд, и когда оперу слушаю – зуд, и когда с вами беседую, вот сейчас – зудит, зудит, зудит... Скажите мне, пожалуйста, с вашей музыкой не так ли происходит?.. Что-то ведь есть общее, а?
– Да как же можно сравнивать музыку с зудом?
– А я и не сравниваю. Я не про эстетику говорю, я про природу восприятия... Ведь есть аналогия, нет?
– По-моему, нет.
– А по-моему, есть, – убеждая себя самого, сказал Подоплек. – Кстати, как у вас насчет мочеполовых органов, все ли в норме?
Я ответил:
– Не жалуюсь.
– Но... скажите мне, доктору, я никому не скажу, я знаю, у вас в семье не все хорошо, дело житейское, давно ли вы имели последний контакт?
Я сказал:
– Как посмотреть.
– То есть после травмы ни-ни?
– После травмы ни-ни.
– А почему?
– Знаете, я об этом не задумывался...
– Хорошо, хорошо... Еще вопрос. Гепатитом болели?
– Нет.
– Слава Богу, – сказал невропатолог. – Не пейте, не курите, проветривайте каждый день помещение, возьмите себе за правило каждый вечер выходить на прогулку, ешьте больше овощей, больше витаминов, клюкву купите, сейчас она есть, помните, что за вами кровь и моча, приходите ко мне, когда захотите, я приму вас в любое время. И еще. Никому не рассказывайте о нашем разговоре.