Широка натура русская,
Нашей прессы идеал,
Не влезает в формы узкие
Юридических начал.
Сегодня — блестящее доказательство справедливости этих язвительных алмазовских стихов. Некая почтенная дама принесла нам листки и бюллетени для выборов в районные думы. Всем, кроме, конечно, Лаурины{119}. И вот, увидев, что Лаурина осталась без бюллетеня, дама очень заволновалась и решила куда-то бежать, чтобы раздобыть бумаги, позволяющие Лауре «выполнить гражданский долг». Мы успокаивали даму, говоря, что никаких тут недоразумений нет: Лаурина, как итальянская подданная, конечно, не имеет избирательских прав. Но дама упорно твердила: «Здесь какая-то ошибка! Ведь право-то теперь — всеобщее». Что же касается Лауры, последняя никак не могла взять в толк, чего от нее хотят. Я объяснил ей, что это — выборы в municipio, к которым в России допускаются и женщины. Но увы! оказалось: Лаурина в первый раз в жизни слышит о том, что в municipio избирают кого-то. И это после 50 лет народоправства и парламентского строя! Наши девушки тоже мало поняли насчет выборов, категорически заявив, что голосовать не пойдут! «Пусть уж товарищи такими делами занимаются». /.../
Два дня провел с Ваней Веревкиным, возвращавшимся из Финляндии в Москву: очень приятные дни. Ваня настроен оптимистичнее меня, надеется на Керенского, что тот в конце концов разгонит Совдепы. Думает также, что ему удастся подвигнуть армию на наступление, а тогда, в случае победы, которая неизбежна, ибо положение сейчас такое, что окажи наша армия усилие — и немцы лопнут, — фью! как полетят социалистишки! Что касается «Декларации прав солдата» и комитетов, то Ваня полагает: сейчас без этого, к сожалению, нельзя, хотя, конечно, это — неслыханное нарушение самого понятия Армии. Но придет победа — и это отойдет естественным порядком. (Между прочим, когда мы ехали с Ваней на вокзал, на Литейном какой-то солдат отдал ему честь; по этому поводу Ваня сказал: «Вот вопрос, меня нисколько не волнующий, быть может, потому, что мне самому гораздо больше приходилось отдавать честь, чем принимать ее»). На вокзале к нам присоединился Шура Мануйлов, которого я не видел с 1914 года. Он сообщил новость об уходе Коновалова{120} из кабинета, прибавив, что в министерских сферах, к коим Шура, конечно, приближен, сим ни капли не огорчены. Коновалов всех разочаровал: сначала левил, голосовал почти всегда с социалистами, а потом вдруг перепугался, растерялся, ринулся вправо. Сам Шура настроен сердито: «Кто как, а я — диктатурист!» Когда поезд отходил, Ваня не мог не сошкольничать: высунувшись из окна, завопил ко мне:
— Вова, Вова, иди через Циммервальд к Третьему Интернационалу!
Разложение невоюющего воинства вызвало новое явление: ударников — образуются отряды добровольцев, которые среди всеобщего отупения, братания и подлости хотят продолжать борьбу с немцами. Это, конечно, высокий героизм, но не думаю, чтобы очень полезный: добровольческими отрядами нельзя сражаться с могущественной армией — только зря погибнут лучшие силы, самые честные, энергичные люди, которые очень могли бы пригодиться внутри страны. Демократия весьма поощряет это движение, полагаю, не без задней мысли: хочется отвлечь внимание настоящих патриотов на внешний фронт от внутреннего безобразия... Единственное, что в этом движении полезно — это образование женского батальона. Не потому, чтобы сия армада могла принести какую-либо пользу на фронте, но как демонстрация, живой укор: вот, до чего дошла Россия, если бабам приходится браться за оружие! Впрочем, боюсь, что распутство нашей нации достигло уже таких пределов, когда никакие укоры не смутят ее бесстыжих глаз. Но пока с ударницами возятся. Ольга Львовна Керенская{121} носится с Бочкаревой{122}. Последняя, между прочим, выступала и в папином Союзе: видом она — настоящий фельдфебель, говорит басом, ко своим воительницам обращается на «ты», вне всяких «деклараций». Светланов как меньшевик счел своим долгом подребезжать и в перерыве осведомился у нее, правда ли, что она таскает своих солдаток за косы? «Нет, не таскаю, — отрезала Бочкарева, — потому что они стриженые». Думаю, эта причина — единственная, и отнюдь не уверен, что в этом женском батальоне отсутствуют мордасы. Вид такой у Бочкаревой — мордасистый. Однако увлечение женскими батальонами огромное: из Москвы я получил 5 писем с вопросом: поступать или нет? Ответил: «Не поступайте, все равно ни Суворова, ни Юлия Цезаря из вас не получится». /.../
Отвратительный день: Messieurs de Soviet опять устроили променад, по несколько странной причине: открыт большевицкий заговор — произвести переворот и наградить нас великим счастьем в лице правительства Ленина—Зиновьева. Messieurs очень перепугались такой веселой перспективы, ринулись к казармам и заводам, забарабанили в 350 языков и уговорили «массы» не восставать. Чтобы массы не плакали и не скучали, решили сегодня пошляться по улицам с целью выявления единения пролетариата (хотя странное единение, если вчера чуть не подрались!). Я, конечно, на это игрище не пошел, только прогулялся по Каменноостровскому, видел, как какая-то сволочь тащила красную тряпку с надписью «Долой войну!» и еще какого-то черномазого жида на балконе дома Кшесинской (справедливость требует отметить, что жиду здорово свистели и кричали: «Немецкие деньги!»). Впечатление ужасное: что может быть гаже улицы, полной разнузданною, наглою, вонючею чернью! Под впечатлением дня написал стихи для «Бича»:
Ветер с моря воздух резко режет, —
В клочья рвет зеленый первый лист, —
Будоражит городскую нежить...
Вихри, гул, смятенье, шорох, свист...
Вот ползут, ползут змеею гибкой
Сонмы нечисти, отравленной и злой,
И взлетает к небу — злостью липкой
Крик надорванный: «Долой! долой! долой!»
И, как будто дьявольское пламя,
Проструив по ветру красный шелк,
Там и тут о древко бьется знамя,
Смут грядущих осеняя полк.
Ни устоя нету, ни преграды
Для разнузданных, для немощных когорт.
Нынче пир: на стогнах Петрограда
Правит бал болотный старый черт!
Рота черная сменяет с воплем роту,
Рота черная за ротою спешит, —
Сбросить хочет в древлее болото,
Волей Гения наложенный гранит.
Старый дьявол нынче торжествует,
Старый дьявол нынче тем и рад,
Над толпою пляшет и ликует,
Цепкой лапою схватил он Петроград.
И зовет на битву злое племя, —
Всех обиженных тяготами времен,
И в толпу бросает мщенья семя, —
Страстный вопль алеющих знамен.
Без конца ползет людская лава,
Но забыл Нечистый об одном:
Что на площади там Всадник величавый,
Весь исполненный и гневом, и стыдом.
Будет час. Воспрянет, вечно молод,
Грянет молнией рассчитанный удар, —
И спасет Он созданный Им Город
От злодейства дьяволовых чар.
Папа стихотворение одобрил, хотя и нашел в нем монархический привкус. К сожалению, не согласился на самую, по-моему, яркую и удачную строфу: «И как будто дьявольское пламя», сказав, что: «Не надо трогать красного знамени». Зато Д’Актиль и Мирский пришли в восторг именно от этой строфы.
Неужели же счастье? Неужели же победа? Сегодня утром Володька, явившись из города, сообщил, что на Невском стоит огромная толпа народа, кричит «ура!» — будто бы разбиты немцы. Я немедленно после завтрака отправился в город. Сойдя с машины, повезшей Илларию Владимировну дальше, на углу Невского и Садовой я подошел к «Вечернему времени», где стояла общая возбужденная толпа. Как раз в момент, когда я подошел, в окне выставили новый плакат с известием о занятии нами г. Галича. Раздался взрыв аплодисментов. Какой-то офицер, широко расставя руки, исступленно закричал: «Ура! Да здравствует Россия!» Его дружно поддержали. В это время со стороны Николаевского вокзала показалась небольшая группа людей, кричавшая: «Граждане! Присоединяйтесь к нам!» Это шли алексеевцы. Скоро Невский наполнился оживленною, радостною толпою, которая двинулась к Мариинскому дворцу. Откуда-то появились оркестры. При повороте на Морскую с нами столкнулась другая толпа, над которой, рядом с красными тряпками, веяло трехцветное знамя. У меня даже сердце екнуло, радостно и тревожно, когда я увидел наш милый, забытый за пошлостью красных знамен, tricolor! В толпе весело говорили: «Смотрите, смотрите — национальный флаг!» К сожалению, так же, как и в апреле, правительство не сумело воспользоваться демонстрацией: к нам выслали какого-то товарища министра, который пролепетал нечто невразумительное. Мы, впрочем, ему поаплодировали. О, бездарная эрвачка! [?]
Messieurs de Soviets делают вид, что они очень обрадованы победой: послали армии привет, однако, не забыв промямлить насчет «демократического мира». Конечно, это лицемерие. Они прекрасно понимают, что победа — их конец, и в глубине души все разделяют чувства «Новой жизни», истерически вопящей: «Смотрите! Смотрите! На Невском появился трехцветный флаг!» Одним словом — совсем по остроте Женьки Венского: «Но как обнаглела буржуазия! Она смеет кричать: "Да здравствует Россия!"»
Успех наш развивается: сегодня вечером получены новые телеграммы о захвате орудий и пленных. В «Би-ба-бо», где я был с Д’Актилем и Мирским, эту телеграмму читали со сцены под бешеные рукоплескания, оркестр грянул «Марсельезу», и было что-то глупое в том, что весть о русской победе мы слушали, стоя под чужой гимн. Снова (в который раз?) выявилась безнадежная бездарность революции, даже не создавшей своего гимна (впрочем, и французской революции гимн был дан роялистом и контрреволюционером). «Би-ба-бо» — театрик приятный, хотя до «Летучей мыши» ему далеко, но много смешного (грузинская песенка «Вот идут из-за угла три взъерошенных козла...» и др). Смелы номера политические: «Домашний Совдеп», «Фауст по-революционному» и т.д. Зло, и бьет революции прямо в ее пьяную, поганую морду!