{137}. Петропавловка, которой так боялись, что бабахнет по городу, сдалась без выстрела. Внушает опасение лишь Кронштадт. Молодец Переверзев. За это ему можно простить и дачу Дурново, и дом Кшесинской.
Кронштадт сдался и выдал Рошаля, Раскольникова. Арестованы Троцкий, Луначарский. В Торнео, говорят, зацапали Коллонтайку. Но вместе с тем правительство не может и, главное, не хочет воспользоваться своей победой. Под давлением Совдепа, который сейчас занят одним: как бы спасти большевиков. В противовес правительственному следствию избрана какая-то совдепская следственная комиссия — все больше жиды и один даже с именем Крохмаль{138}. Левые газеты возмущаются «нарушением неприкосновенности членов Совета», выразившимся в аресте большевиков (это уже сущая нелепица — вообразили, что они и в самом деле «парламент»!). Ленин и Зиновьев скрылись, найти их не могут и, боюсь, не хотят. Керенский страшно популярен. Его зовут «единственным человеком» и уповают, как на Бонапарта после Маренго. Но он ведет себя странно: зачем-то спас от ареста эту гадину Нахамкеса, по слухам, накинулся на Переверзева за разглашение документов, хотя именно Переверзев спас положение. В этом Керенскому усиленно помогает Некрасов, с озлобленностью ренегата выявляющий «левое лицо». /.../
/О, несчастнейшая из стран земных! Только что спаслись от измены в Петербурге — новое злодейство, новая измена: победоносное наступление превратилось в паническое бегство совершенно распущенной солдатни, которая позорно улепетывает от немецких разъездов и «доблестно» грабит, насилует, убивает мирных жителей (ужасы еврейских погромов в Калите и Галиче превышают Кишинев). Положение так грозно и страшно, что даже Временное правительство услыхало отчаянный вопль Корнилова и Савинкова: вводится на фронте смертная казнь, убран лиса Брусилов, замененный непреклонным Корниловым. Боже, спаси Россию!/
А внутри России идет другой погром: демагогия Чернова и разжигание с.-ров сделали свое дело — вся страна пылает аграрными беспорядками, беспощадными, такими, каких не знали в 1905-1906 гг. В Рязанской губ. мужичье двигается целыми таборами, словно татарская орда, оставляя за собой пепел помещичьих усадеб. В Симбирске зверски убит кн. Вяземский, один из культурнейших помещиков. Ужасны беспорядки в Тамбовской губ., этой «вотчине» красавца Вити[37], где он почему-то окружен почти божеским уважением. А в Питере эс-эришки уверяют, будто бы «революционная демократия» сдерживает эксцессы. А старая дура бабушка Брешко-Брешковская наивно говорит: «Не понимаю, почему все так возмущаются разгромами. Ведь помещиков же предупреждали, чтоб они уезжали из усадеб».
Оправдание красавца Вити Советом министров — сплошной позор. Что этот нахал не понимает, что нельзя оставаться в правительстве, когда тебя обвиняют в издании журнала, направленного против твоей Родины («На чужбине») и в прикосновенности к вооруженному грабежу, — это естественно: на то он и В.М.Чернов, самый наглый из наших, с позволения сказать, «деятелей». Но не может Кабинет считать достаточною «реабилитацией» постановление, сделанное в тесном кругу «своих людей», объявленное без разъяснений, даже без опровержений: просто: «наветы», «травля» и... перед всеми стоит гражданин, чище снега альпийских вершин!
Зрелище величественное и трогательное. Совдепу очень этого не хотелось. Возникла идея, по пошлости и мерзости вполне достойная социалистических голов, — устроить общие похороны «жертв 3—6 июля», то есть смешать павших за Родину с гнусною большевицкою падалью. Но казаки так дружно встали против этой профанации, что социалистам пришлось поджать хвосты. Шествие растянулось бесконечное: венков видимо-невидимо, части на этот раз подтянулись и шли великолепно. Мы смотрели из окон Союза. Первоначально предполагалось, что Союз в полном составе примет участие в процессии, со знаменем. Но от этого отказались, так как казаки решили не допускать знамен в шествие (и правильно: довольно этих красных лоскутьев!). Поэтому только Василий Иванович, как почетный председатель, украшенный Георгием{139}, поехал к Исакию на отпевание, и там отличился, (если не врет!), заявив во всеуслышание: «Ну уж и министры у нас. Один порядочный человек — Керенский, да и тот, по правде говоря, никуда не годится!» Поведение Керенского на похоронах было довольно странно: все время хотел показать, что главный тут — он, а не мертвецы. На углу Садовой устроил импровизированный смотр: пропустил мимо себя войска, здороваясь с ними (все это не очень прилично). Красавец Витя кривлялся так, что это было противно. В соборе все время разыгрывал горе, а за гробом шел с таким трагическим видом, будто и впрямь убийство казаков его очень опечалило.
Новая жертва Совдепу. Каринского{140} за его смелый доклад убрали{141}. Не привлекай к суду за государственную измену «товарищей слева»! Мотивировка по обыкновению идиотская: «За разглашение данных предварительного следствия», хотя даже дураку понятно, что эти данные не имеет права разглашать лицо частное, а следователь может, если считает нужным, их опубликовать. Вообще, большевиков выгораживают: новый министр А.С. Зарудный, как говорят, «сторонник освобождения». Любопытно сравнить эту мягкость в отношении государственных изменников со строгостями по отношению к бывшим министрам, коих держат в Петропавловке без предъявления обвинений, в условиях таких, какие не снились никакому царскому режиму. А между тем еще недавно у нас один из членов следственной комиссии говорил, хватаясь за голову: «Но ведь они ни в чем не виноваты, кроме превышения власти, а превышение власти можно найти у любого должностного лица!» И тем не менее, ни в чем не повинных людей держат в крепости. Самая свободная страна, черт бы ее побрал!
Исключительные полномочия, возникшие после 3—6 июля, правительство с энергией, достойной лучшей участи, направляет исключительно на подавление «реакции». Перед Совдепом, перед Финляндией, перед хохлами — Керенский, как овца, но перед генералом Гурко или Вырубовой — молодец! герой! Закон о заграничной высылке пока применил: 1) к Гурко, придравшись к его частному письму к императору, в котором Гурко выражал свою личную преданность{142}. На деле тут другое: Керенский сводит с Гурко личные счеты; 2) к Вырубовой, Манасевичу-Мануйлову и еще нескольким столь же опасным для государства личностям. Гурко удалось выехать. Но Вырубову и К° в Гельсингфорсе или в Вихимякае задержала толпа матросни, которая потребовала, чтобы их вернули обратно, и правительство, столь властное в отношении к хромой женщине, позорно струсило перед пьяной бандой пиратов.
Императора увезли в Тобольск. Говорят, что это дело рук красавца Вити. Я не очень люблю царя, но поступок с ним, конечно, безобразие. Революция не сдержала своего честного слова — отпустить государя за границу{143}. Впрочем, ведь «революция есть право на бесчестие». /.../
ДНЕВНИК. ПЕТЕРБУРГОктябрь 1917 — январь 1918
Сегодня состоялось редакционное совещание «Вольности»{144}, обсуждавшее конфликт папы с издательством. Говорили долго, все без толку, ибо устранить главную, хотя и потаенную причину конфликта мы не в силах: вся беда в том, что сейчас для казаков папа слишком дорог — понадеялись они на деньги Ярошинского, не взяли, когда давал, а теперь — не дает, и первоклассный редактор им сейчас не под силу: поэтому-то интриги Львова-Абашидзе, этого Янкеля при Тарасах Бульбах, имели успех. А все-таки жаль, что нет Севского: он сумел бы уладить это дело. Обсуждение наше прервалось внезапным появлением Леви, взволнованно сообщившего, что Совдеп постановил взять власть в свои руки и что образован Военно-революционный комитет. Конечно, редакционные дела сразу были забыты: все вскочили, заговорили. Познанский и Ашешов высказывались оптимистически: по их мнению, не исключена возможность, что повторится июль — восстание будет усмирено. Пильский смотрит мрачнее: слишком непопулярен Керенский среди тех, кто мог бы его защитить; даже люди, отнюдь не считающие, что захват власти Совдепом будет полезен как толчок к реакции, полагающие, что это слишком дорогая цена, не пойдут защищать эту бесстыдную политическую б...
Пока все спокойно. Interview Троцкого немного напоминает щедринского волка: «Может быть, я тебя съем, а может быть, и — ха-ха! — и помилую!» Но все-таки, видимо, в Смольном не решаются жечь все мосты. Ах, если бы сейчас нашелся настоящий человек! Но, увы, настоящий сидит в Быхове, в тюрьме{145}, а на истерическую дрянь из Зимнего никаких надежд. К тому же социалы крутят хвостом, Гоцлибердан «ведет переговоры»: слишком хочется этой сволочи «кабинета из 12-ти Пешехоновых»{146}, слишком они ненавидят нас. А тем временем в Смольном наглеют: желания торговаться все меньше и меньше; зачем торговля, если можно скушать и так? Однако выступление все еще под знаком вопроса. Многие надеются, что это — один шум, вроде как в опере: «Мы пойдем, мы убьем», а сами ни с места. В таком тоне, по крайней мере, высказался Миша Орлов, которого я встретил сегодня на Невском: он приехал с фронта и завтра уезжает в Москву.