о сохранении индивидуальных авторских особенностей. Подстрочные примечания — авторские, там же приведены переводы иноязычных выражений, выполненные публикатором.
1917
События налетели так нежданно, грозно и радостно, что дух захватило и ничего понять нельзя. Еще вчера, услышав от М.А.Ашкинази[4] о том, что в Питере казаки стреляли в полицию, я подумал: «А ведь, пожалуй, придется убрать Протопопова{2}!» А сегодня вопрос поставлен уже чуть ли не о уходе династии. Узнал я об этом так. Вернувшись из воинского присутствия, я часа в три вышел на Тверскую. На углу Камергерского Юрий Константинович Арцебушев[5]. «Как в Питере?» — «Плохо. Форменная революция. Бунтуют преображенцы, волынцы, семеновцы». Иду дальше. Около «Бома»{3} встретил Савельева{4} из «Русского слова». «Поздравляю!» — «С чем?» — «Разве не знаете: в Петербурге объявлено Временное правительство: Милюков, Маклаков, Родзянко. Идите в редакцию! Все узнаете». Мне показалось: снежная улица полезла куда-то горбом вверх, на мгновение потемнело в глазах. Стремглав кинулся в редакцию, — и странным был обычный вид Тверской: накрашенные дамы, важные господа в бобрах, офицеры, мальчишки-разносчики. Еще никто не знает о том, что случилось землетрясение, гибель Атлантиды. /.../ В «Русском слове» смятение. «Правда? Правда?» — «Правда!» — орет Костя Новицкий{5}, кидаясь мне на шею. — «Войска подошли к Государственной Думе, к ним вышли Керенский и Чхеидзе. Войска взяли "на караул". Чхеидзе командует петроградским гарнизоном». — «А у нас, в Москве?» — «У нас, я думаю, Мрозовский{6} будет лить кровь!» На это Борис Брио[6] довольно скептически заметил: «Ну, какая там кровь! Ясно, что все кончено». Поднялся наверх, к Авреху[7]. Еще хочется проверить. «Кажется, превращаемся в ситуайенов?» — «Определенно...» Выйдя из редакции, помчался на извозчике домой. По дороге говорил с извозчиком о чем-то очень обыкновенном, а в горле пересыхало от неодолимого волнения. Когда ворвался, именно ворвался в квартиру, тетя Леля, сидящая в столовой, испуганно спросила: «Что случилось?» — такой взбаламученный был у меня вид. Задыхаясь, я еле выговорил: «Конец монархии! В Петербурге — Временное правительство!» Тетя ахнула, побежала к маме{7}, дававшей уроки. Все были донельзя взволнованы. От волнения я не мог сидеть на месте, поминутно бегал к телефону /.../. Вечером отправился на балетный концерт /.../. По дороге в театр нас атаковали мальчишки: «Важные события в Петрограде!» Но в телеграммах не было ничего, кроме Высочайшего указа об отсрочке заседаний Государственной Думы. В театре царило волнение: все устремлялись к только что приехавшему из Питера Дранкову{8}, но он ничего путного не знал: видел беспорядки на улицах, но уехал ранее того, как Дума решила взять власть в свои руки. /.../ После концерта отправились к Кате[8], где пили чай, и от Кати пошли в редакцию узнавать новости. Узнали только о взятии Багдада и что завтра газеты не выйдут — забастовка. Аврех сказал: «По-моему, газетной забастовки не должно быть даже в день Страшного суда». Совершенно верно! Ужинали в [Литературно-художественном. — С.Ш.] Кружке: Катя и я. Нового здесь тоже ничего не было. Говорили только, что император покинул Могилев. В.А.Гиляровский{9} долго и подробно расспрашивал о событиях и, чтобы не уронить престижа «короля репортеров», делал вид, будто знает гораздо больше меня, да не хочет сказать. Когда я упомянул о нежелании казаков стрелять в народ, он сказал многозначительно: «Я в этом был уверен». Мне невольно вспомнилась папина острота, что бывают казаки донские, кубанские, уральские, а В.А.Гиляровский — тот самый le vrai cosaque russe[9], о которых пишут в заграничных романах.
День небывалой волны впечатлений, переживаний... Встал ни свет ни заря /.../ — торопился на освидетельствование к воинскому [начальнику. — С.Ш.]. По дороге все обычно: утреннее безлюдье, редкие прохожие. У воинского тоже по-старому; собрали нас и отправили на Таганку — осматриваться. Но уже на Таганке обозначились первые признаки смятения: часов в 9 прибыл какой-то молодой человек, восторженно рассказывавший о забастовке. «Я сейчас шел мимо Добровых и Набгольц, и вдруг из ворот вырвались ребята, прямо к Бахрушину, оттуда к Михайлову, к Тиде и на Дербеневку{10} — как волна, прямо как волна». Часам к 10 заметили странное скопление трамваев на площади: громко звеня, они тянулись целыми поездами. Кто-то догадался: «Забастовали! Идут в парк!» Наконец, около 12-ти, площадь вдруг покрылась народом — шли рабочие от Катыка, Эрманса и других фабрик Спасского района. Тут произошло нечто неописуемое: мгновенно все, ожидавшие осмотра, ринулись на улицу, причем помчались и двое уже разоблачившихся, совершенно забыв о своем голом образе. Едва остановил их писарь криком: «Куда вы? Простудитесь!» Толпа окружила двух бородачей-крестоносцев{11} и отняла у них винтовки. Но бородачи так слезно просили вернуть им винтовки, что толпа сжалилась. Часа в 2, после осмотра, я вышел на улицу и поразился: никогда я не видел такой Москвы, она кипела, даже в самых тихих переулках, народом, словно черные муравьи, снующим по тротуарам. Но движение по мостовой было довольно слабое: редко проезжал извозчик, почти не было видно автомобилей. Мне все-таки удалось найти извозчика, который рассказал, что к Городской думе стекается огромная толпа. Действительно, когда мы переехали Воскресенскую площадь, она была залита народом. Над толпою веяли и реяли алые знамена; как-то странно было видеть эти революционные символы.
Вечером отправился к Сергею Алексеевичу Смирнову[10]. Там были Зильберберг и Раецкий[11]. Нового: переход одного полка на сторону народа и исчезновение царя. Он выехал из Могилева, но поезд его, по телеграмме Бубликова{12}, не подпустили к Питеру. В Бологом он свернул на Псковскую ветку и пропал неизвестно куда. Мрозовский объявил Москву на военном положении, но едва ли из этого что выйдет. Хотя гарнизон, в большинстве, еще не восстал, сидит запертый в казармах, но фактически у Мрозовского ни солдата. Часов в 11 поехали в «Утро России». Улица была совершенно пуста. Наши автомобили вихрем пронеслись мимо Градоначальства, боялись, что нас задержат. Но в Градоначальстве все было тихо и апатично.
В «Утре России» узнали, что арестован Щегловитов{13} и что московские газеты решили было выйти без цензуры, но «Русское слово» отказалось присоединиться к этому решению и завтра газеты опять не выйдут. /.../
Проснулся поздно и поспешил на Тверскую. На углу Чернышевского — ободранный плакат: объявление Мрозовского об осадном положении. Подходя к Тверской, издали услыхал легкий хлоп аплодисментов и «ура!». Когда вышел на Тверскую, увидел следующее: тротуары полны народом, а посреди улицы медленно едет конный патруль; молодой казак, с круглым лицом, размахивая шашкой, взволнованно кричит: «Не бойтесь! Стрелять не будем!» В ответ «ура!» и аплодисменты. У «Бома» — столпотворение. Говорят об ответах Рузского{14} и Брусилова{15} на телеграмму Родзянки: Рузской ответил: «Долг свой перед Родиной исполнил», Брусилов: «Долг свой перед Царем и Родиной исполнил». Царя видели на станции Дно. Неизвестно, получил ли он телеграмму Родзянки, в которой М.В. умоляет его согласиться, во имя спасения династии, на уступки. Но, по-моему, с династией — слабо.
О царе никто не хочет слышать, отовсюду — республиканские возгласы. За конституционную монархию стоит одна Лидочка[12]. Все время мимо окон проходят войска: интендантцы, артиллерия, все стремится к Городской думе. Лидочка говорит, задумчиво глядя на них: «А ведь это — война до полной победы...» Но, в общем, в Москве положение неопределенное: Челноков ведет переговоры с Мрозовским, совершенно растерянным. В Кремле еще сидят солдаты, верные царю, на них направлены пушки перешедшей на сторону народа артиллерии. Но, конечно, бомбардировать Кремль никто не решится: правильно сказал Койранский{16}: «Нельзя начинать новую эпоху со святотатства». Не ясна позиция военных училищ и войск, сидящих в Покровских казармах.
Иду в «Утро России»: заседание редакторов решило — завтра выйти без цензуры, а сегодня вечером выпустить бесплатно информационный листок. Когда выхожу из редакции, на площади смятение. Какой-то конник отчаянно вопиет: «Ура! Кремль взят!» Ответное: «Ура!» Слышу итальянскую речь. Несколько итальянцев не понимают, в чем дело? Подхожу, объясняю. Благодарят: «Ah! Che bella revoluzione!» У «Бома» ораторствует Бонч-Томашевский