настоящего перевода. Дама клялась и божилась, что перевод верный, Хавкина не верила и грозила «своими мерами», то есть пыткой. Так как дама, при всем желании, не могла убедить злодейку, то в результате началась пытка, утонченная и гнусная. Понимая, что мучение сына для матери будет тяжелее, чем самые горшие страдания, Хавкина, приказав крепко держать несчастную женщину, велела растянуть мальчика на скамье и пороть. Тщетно билась и умоляла о пощаде несчастная мать — мальчика беспощадно секли розгами, а потом сама Хавкина, в садистическом безумии, хрипло выкрикивая какие-то слова, с горящими глазами схватила тяжелую плеть и принялась стегать окровавленное тело мальчика. Насколько безжалостна была порка, показывает то, что после ее окончания голенища сапог несчастного мальчика были полны кровью. На другой день повторилось то же самое: мальчика секли на глазах матери, пока он не лишился чувств (между прочим, мальчик был крепкий, здоровый, сильный). На третий день Хавкина, призвав несчастных страдальцев, объявила, что, если они не дадут «настоящего перевода», она прикажет сечь мальчика шомполами, пока его не запорют насмерть, а потом велит расстрелять мать. Нервы матери не выдержали, она упала в обморок. Это и спасло их. Пока ее приводили в чувство, в комнату, где происходила расправа, явилась другая чекистка, подруга Хавкиной, до сих пор отсутствовавшая. Случайно оказалось, что она знает французский. Хавкина дала ей записку, она подтвердила правильность перевода — и Хавкина, не без раздражения, распорядилась освободить страдальцев. Но положение несчастной дамы было все-таки невыносимо: у нее отобрали все вещи и все деньги, и она осталась на улице Унечи с сыном, который после истязания не мог сделать ни шагу. К тому же тревожила, мучила мысль: а вдруг Хавкина опять переменит милость на гнев и снова велит арестовать, для новых мук. Необходимо было бежать, а как убежишь? По счастью, нашелся добрый человек, еврей, который, сжалившись над несчастными, украдкою на подводе перевез их на немецкую сторону. Этот случай мне рассказала молоденькая актрисочка, сама побывавшая в лапах Хавкиной всего недели полторы назад. Хотя актрисочка (не знаю ее фамилии, зовут Наташей) отделалась легче и по натуре, видимо, существо кроткое, тем не менее, узнав о смерти Хавкиной, она перекрестилась и сказала: «Нехорошо радоваться чужой смерти, но слава Богу, что этого зверя больше нет в живых!» История актрисочки тоже прелюбопытная. Она ехала с компанией миниатюрных актеров, в числе коих имелся «угадыватель мыслей». В Унече они успели сунуть взятку, и их хотели было пропустить с багажом, мгновенно. Но вдруг, рассказывает Наташа, на платформу, где мы стояли, вышла молодая женщина, хорошенькая, высокая, со странными зелеными, какими-то пустыми глазами, очень ярко выраженная еврейка, одетая в солдатскую гимнастерку, короткую юбку, высокие сапоги. На поясе револьвер, в руках плетка. Это была Хавкина. Почему-то она заподозрила в нас контрреволюционеров, и все наши труды и взятки пропали даром. Нас арестовали и повели в Чрезвычайку. Здесь мы долго убеждали Хавкину в своей аполитичности. Она не верила. В разговоре мы упомянули о присутствии среди нас угадывателя мыслей. Хавкина улыбнулась и сказала: «Хорошо, вот если он угадает мои мысли, я вас отпущу. А если нет — всех к стенке!» Вероятно, мы погибли бы, если бы, к счастью, нас, ввиду переполнения арестных помещений, не разместили на селе, где мы успели собрать некоторые сведения и сплетни о Хавкиной. Оказывается, что у нее был любовник совершенно противоположных взглядов, ныне сражающийся в Добрармии. Угадыватель решил идти va banque. Да, я забыла сказать, что для пущего удобства угадыватель все время притворялся французом, не понимающим по-русски (на деле он был одесский еврей и говорил по-русски не хуже нас с вами). И вот на другой день разыгралось следующее. Мы пришли к Хавкиной. Угадыватель взял ее за левую руку и, с сосредоточенным видом, медленно выдавливая слова, начал говорить. Я переводила, тоже, по возможности, медленнее, все время его переспрашивая, чтоб дать ему время старательнее обдумывать слова. Сначала он нес какую-то ерунду. А потом вдруг сразу, быстро: «Вы думаете о вашем любовнике! Он в Белой армии! Вы думаете о нем день и ночь!» Хавкина вздрогнула, словно ее вытянули хлыстом, покачнулась, побледнела, крикнула: «Дальше!» Но наш угадыватель, не будь дурак, отбросил ее руку и с криком «не могу больше!» повалился на землю в совершенном изнеможении. Хавкина круто повернулась, крикнула: «Дать им пропуск!» и ушла. Тут мы обнаглели; решили: надо выручать багаж. Делегаткою к Хавкиной послали меня. Она сидела за столом, злая, сумрачная, расстроенная. Я ей объяснила, в чем дело; она посмотрела на меня пустыми глазами, спросила резко, на «ты»: «Ты жива?» Я растерялась. «Ну, и благодари судьбу, а не лезь ко мне с глупостями. Пошла вон!» Так мы багажа и не получили.
Брусиловский, издатель «Анчара», знакомый с немцами, рассказывает со слов какого-то лейтенанта, что конец Хавкиной был подстроен. Немецкие пограничные офицеры, возмущенные ее зверствами, решили положить им конец, и, выследив однажды, когда она с небольшим конвоем объезжала нейтральную полосу, перешли границу и взяли ее в плен, предъявив ей обвинение в том, что она поймана на украинской территории как шпионка. Это было неверно, но не в том заключалось дело. Ее отвезли в Новозыбков (протест большевиков, присланный из Унечи, остался без последствий), военно-полевой суд мгновенно вынес смертный приговор, и Хавкину повесили на путях ст. Новозыбков, причем вместо виселицы на сенных весах. Перед смертью эта жестокая женщина безумно струсила, отбивалась от солдат, пыталась бежать, так что ее пришлось на руках поднять до петли. /.../
/.../ Был у только что приехавшего А.А.Мануйлова. Постарел он, осунулся, очень печален. На Украину смотрит мрачно. О Шуре{187} не имеет никаких сведений. Насчет большой газеты говорит уклончиво: по-видимому, поста редактора не примет.
Ведов{188} привел к нам Э.А.Дубоссарского{189}, петербургского присяжного поверенного, к.-дета, которого встретил у министра торговли Гутника /.../. Э.А. когда-то, в 1917 г., в дни «уличных митингов», славился умением сбивать с толку агитаторов левой, изобретших некий преехидный прием: перебивать неприятного им оратора совершенно нелепыми вопросами, например: «Это все хорошо, а вот как ультиматум?» Оратор обычно терялся, и толпа сразу проникалась к нему презрением: «Ультиматума не знает, а туда же лезет!» Но Дубоссарский обычно на такую чушь отвечал не меньшею чушью, вроде: «Ультиматум — это что, а вот как вы насчет статукво?» Не ожидавший отпора агитатор терялся в свою очередь, и, конечно, толпа мгновенно переходила на сторону его противника: «Тоже выискался умник! Суется с неумытым рылом! Небось, про статукво не знаешь? Эй, кто поближе, дайте ему по шее!» Мне Дубоссарский очень понравился: умен, воспитан и интересен в разговоре. Рассказывал много любопытного про Крым, где живет постоянно, и про Добрармию. Крым сейчас учреждение опереточное: правительство гр. Татищева{190} — тень власти, даже по сравнению с министрами ясновельможного пана гетмана, ген. Сулькевич{191} — просто немецкий губернатор. Всем заправляют германцы, которые весьма популярны, ибо держат себя выше похвал, корректно и сдержанно. Ихнее командование издало прелюбопытный приказ, который был прочтен в частях, — не иметь победоносного вида, чтобы не раздражать население. Но местная общественность, тем не менее, настроена антантофильски и крепко связана с Добрармией. С с.-рами, к.-детами удалось достигнуть некоего единения; вообще, крымские с.-р. изрядно поправели, с ними можно разговаривать, не то что c.-д., безнадежно погрязшие в доктринерстве. О Добрармии Дубоссарский отзывается восторженно: пламенный порыв патриотизма, геройство, жертвенность. Но, к сожалению, эти чувства свойственны далеко не всему населению занятой добровольцами территории: в то время, как казаки настроены резко антибольшевистски, мужики, иногородние, в тайниках души вздыхают по красным и очень не любят «кадет» — так называют на Кубани добровольцев. Дубоссарский толком не мог добиться, откуда произошло это название — от партии или от кадетских корпусов? /.../
Какая ужасная случилась глупость! Ночью арестовали Д’Актиля, неизвестно за что. Арестовали его немцы, украинская власть здесь ни при чем. Наоборот, староста поспешил сообщить немецкому командованию самые лучшие сведения о Д’Актиле. Я навестил его (он не в тюрьме, а в верхнем этаже общества «Россия», обращенного немцами в арестный дом). Очень бодр, весел, надеется, что через несколько дней недоразумение рассеется. Проводит время в спорах с коммунистами — соседями по камере и жалуется, что очень надоели своей тупостью. Просит, не покладая рук, работать над «Анчаром», чтоб №1 не замедлил выйти. /.../
Вчера прочел в газете известие о расстреле, при попытке перейти границу, Евгения Венского, а сегодня встретил его на Сумской — живого, конечно. Известие о расстреле сфабриковано Фаюткиным. Сей последний — личность высокопримечательная. Горький пьяница, с рожею разбойника из Брынских лесов, бывший сотрудник курской черносотенной газеты и член Союза Русского народа, он почему-то в Харькове сделался источником чуть ли не всей информации о Совдепии для всех харьковских газет. В редакциях превосходно осведомлены, что фаюткинские «собственные корреспонденции» сочиняются в кавказских погребках Харькова и что их сенсационность прямо пропорциональна количеству спиртных напитков, Фаюткиным поглощенных, но они всегда «бумисты» — и их печатают. Специальность Фаюткина — расстрелы; еще недавно он напугал весь Харьков новостью о расстреле патриарха, ныне опровергнутой. Увидев Венского, я был очень обрадован, что он оказался жертвой лишь фаюткинских зверств, а не рабоче-крестьянского правительства, и на радостях мы отправились в какой-то мрачный погреб, где нашли «убийцу» Венского Фаюткина в компании с молодой женщиной, довольно красивой, по-моему, еврейкой (хотя в разговоре она, не стесняясь, за каждым словом садила «жида»), одетой странно — в очень хороший каракулевый сак, в щегольские сапоги, со складками на палевых голенищах, но почему-то вместо шляпы — в пестрой, красной с желтыми разводами, шелковой шали. При