даме находился мальчишка лет 15-ти, в солдатской гимнастерке, в сапогах, которым она, называя его на «ты», хотя он ей «выкал», весьма командовала. Время от времени в погребок спускались какие-то личности, довольно подозрительного образа, которые отводили даму в угол и что-то шепотом ей докладывали с очень почтительным видом: тут были — молодой офицер, два юнца с томными, кокаинными глазами, старая жидовка, намазанная девица и две неопределенных рожи, судя по выражениям, лишь случайно не сидящие в арестантских ротах. Дама выслушивала их, затем отдавала какое-то быстрое приказание, и они мгновенно исчезали. Наблюдая эти странности, я полушутя пропел из «Кармен»: «Здесь, кажется, притон для всех контрабандистов?» — «Совершенно верно! — осклабился Фаюткин. — Это наша хозяюшка, Кармен наша! Не бойтесь, голубка, Владимир Александрович — свой человек, при нем — можно!»
Все это было так любопытно, что я оставил без протеста не очень-то лестное причисление меня к «своим» для Фаюткина и контрабандистов людям и постарался добиться от харьковской Кармен откровенности. Она, очевидно, убежденная рекомендацией Фаюткина, оказала мне большое доверие и подробно рассказала историю своей жизни. Еще год назад она была самой обыкновенной дамой, мужниной женой, без малейшего признака авантюризма. После большевистского переворота она с мужем, банковским служащим, лишившимся места, решили пробираться на юг, к тетке, жившей в Сумах. Доехав до Харькова, узнали, что тетка умерла, а небольшое поместье дотла разорено и сожжено крестьянами. Они остались в Харькове, еще занятом большевиками. Муж пытался устроиться на службу, но неудачно. Бегая по делам, он схватил испанку и, промучившись с недельку, отдал Богу душу. Жена осталась одна, без копейки, в незнакомом городе. В довершение бед, накануне занятия города немцами, на нее в темном переулке напали раклы{192} и буквально раздели догола, оставив на ней только чулки, и то потому, что убежали, заслышав чьи-то шаги. Казалось, пришла полная погибель. Но в это время ей встретился человек, предложивший стать его агентом по перевозке всяческой контрабанды в Совдепию и обратно. Выбора не было — и скромная дама превратилась в Кармен. Сначала она работала в качестве агентки, затем стала компаньонкой, и теперь наконец хозяйкой собственного «предприятия». Сейчас она уже не переходит границу, предоставляя это агентам, но с мая по сентябрь она совершила не менее 15-ти поездок в разные места Совдепии. Обычно ей сопутствовало счастье — попалась она всего два раза, причем в первый дело обошлось сравнительно благополучно: наскочила на сластолюбивого комиссара и, как это ни было неприятно, расплатилась с ним за освобождение своим телом; во второй — вышло хуже; на этот раз она везла из Москвы не товар, а изрядное количество зашитых в пояс бриллиантов, за перевоз коих брала с находившихся уже на Украине владельцев 25 % — сумму огромную. Чека как-то проведала об этом, и на границе, в Курске, ее задержали — на этот раз для отвращения подозрений она ехала в поезде, как обыкновенная пассажирка. Но в момент ареста бриллиантов у ней уже не было: словно предчувствуя беду, она передала их следовавшей в том же вагоне другой контрабандистке, имевшей фальшивые документы члена большевистской партии. В Курске quasu-коммунистку пропустили свободно, а нашу даму, Елену Евгеньевну З., арестовали.
— Вначале я отнеслась очень спокойно к аресту, — рассказывала Елена Евгеньевна, — бриллиантов при мне не было, и, как меня ни обыскивали, ничего подозрительного найти не могли. Я возмущенно отвякивалась, скандалила, требовала освобождения. Но, очевидно, у них были слишком точные сведения; меня не отпустили, а посадили в одиночку, куда на другой день явилась для допроса латышка ужасного вида, которая, безрезультатно побившись со мною часа два, начала меня пытать. Если бы вы знали, как она меня мучила: жгла пятки на огне, хлестала стеком, тушила о грудь папиросу, выворачивала суставы, вкладывала пальцы в дверную щель, колола иглою плечи — еще теперь все мое тело в шрамах. Боль была нестерпимая, и часто мне хотелось сознаться, все равно теперь они не могли догнать мою ложную коммунистку. Но меня удерживала мысль, что, признайся я, они со злости меня непременно расстреляют. Поэтому я продолжала, несмотря на мучительство, отрицать даже само существование бриллиантов. Наконец латышка оставила меня в покое и ушла. Вероятно, на другой день она возобновила бы пытку, но, на мое счастье, Фаюткин, узнавший о моем аресте, пустил в ход все, чтобы добиться моего освобождения. Сам он многого сделать не мог, так как жил конспиративно, собираясь задать лататы. Но в его руках были нити нашей организации, и он нажал на некоего коммуниста, коему мы платили изрядное жалование за содействие нашей контрабанде. Этот коммунист, сфабриковав подложную телеграмму из Брянска об аресте там женщины с бриллиантами, убедил начальника Чека в полной моей невиновности и освободил меня в ту же ночь. Самое ужасное было то, что после перенесенных мук я не могла двигаться и осталась в Курске. Правда, наш коммунист нашел для меня пристанище, по его уверениям, совершенно безопасное, но все-таки три дня, пока я отлеживалась в этом «безопасном» месте, были для меня хуже пытки. А затем я нашла способ перебежать через границу. После этого я прекратила поездки, действую через агентов.
Контрабандное предприятие поставлено в высшей степени широко: есть агенты, перевозящие продукты (это, между прочим, самое безопасное — риск только в том, что продукты могут отобрать, да слегка при этом двинуть в зубы прикладом); есть специалисты по доставке оставленных в Совдепии бежавшими владельцами ценностей (это — опасно); есть, наконец, агенты особые, о которых Елена Евгеньевна говорила неохотно, вскользь, — как мне кажется, работающие в немецкой контрразведке (эти, конечно, рискуют головой). Мальчик в солдатском наряде оказался, например, специалистом по перевозке писем. Судьба его сходна с судьбой самой Елены Евгеньевны. Он хорошей, интеллигентной семьи, учился в Пятигорске, когда грянул октябрьский переворот, в то время как его семья — мачеха и две сводные сестры — жили постоянно в Москве. Будучи отрезан от своих, мальчик решил с ними соединиться и, с большими трудностями, добрался до Москвы, но здесь оказалось: мачеха и сестры выехали неизвестно куда. В Москве у него не было знакомых, он очутился на улице, без денег и, вероятно, погиб бы, если бы на него не наткнулась Елена Евгеньевна и не «приспособила его к делу». Теперь он каждый месяц не менее трех раз переходит границу, перенося, за хорошую плату, корреспонденцию на Украину и обратно. Ему удалось найти почти безопасный путь, а именно: он доезжает до ст. Полтенская, откуда идет пешком до Десны (это недалеко, верст 11) и затем на лодке спускается вниз по течению до Украины. Берега никем не охраняются и ловить сего своеобразного почтальона некому. Только однажды его захватил разъезд, как раз тогда, когда он собирался отчалить от берега. Но так как он успел спрятать письма на дне лодки, то дело обошлось пустяками: его выпустили, правда, наградив несколькими ударами нагайки (но на такие «пустяки» кто же обращает внимание?).
/.../В Киеве совсем ополоумели. В такой трудный момент не нашли ничего лучше, как нажать в украиноманскую сторону. Гетман отверг предложение большинства кабинета проводить политику федерального объединения с Россией и резко противобольшевистскую линию, предложение, за которое высказались все, кроме Лизогуба{193} и Кистяковского{194}. Кабинет подал в отставку, и новое министерство будет составлено, вероятно, из «щирых». От щирости закокетничали даже с Винниченко{195}, которого принял гетман. Любопытно, о чем пан Павло разговаривал с этой продажной тварью, политической б... на содержании Вены. Одновременно хотели велико создать автокефалию. Святые морщатся, но, вероятно, создадут: ведь «несть власти...», даже в том случае, если власть эта — гетман Скоропадский.
Из совдеповского быта: председатель исполкома говорит меланхолически: «Вот, товарищи, когда выставляли у нас угощение, всегда бывал пленум, а как перестали — никогда кворума не соберешь».
Прибежал ко мне перепуганный Ведов. Брусиловский отказался издавать журнал наподобие «Синего». Ведов обиженно заметил, что он уже собрал материал для первого номера. Брусиловский весьма благородно сообщил, что он считает своим долгом оный материал оплатить. Ведов тогда впал в транс: ведь на деле у него нет ни строчки, а тут — живые деньги. Умолял меня помочь ему сочинить до завтра №. Я сначала отказался от эдакой арапской штуки, но Ведов так приставал, что я согласился, написал первую главу романа «Любовница Дракона» (второй главы, конечно, не будет), Ведов выкопал какой-то свой рассказ. Затем достали несколько стихов и, наконец, сочинили «разные разности» — неимоверную чушь о тыкве «Президент Вильсон», о голубых бегемотах, будто бы открытых в Африке, изображение особого колокола, автоматически возвещающего о восходе солнца (действительно, необходимое изображение!) и т.п. чепуха. Хохот при сочинении был великий. /.../
Приехал в Харьков Милюков. Я присутствовал на его докладе на закрытом заседании к.-д. партии. Сущность доклада: необходимость объединения всех антибольшевистских фронтов. Невозможно дальше терпеть, чтоб гетман сепаратно сговаривался с Красновым (в Скороходове), чтобы каждый генерал образовывал особую армию, чтобы на востоке не знали, что делается на юге. О союзниках Милюков отзывается сдержанно: «В 1917 году все их представители настаивали, чтобы мы объединились с большевиками на предмет сокрушения немцев». Интересны сведения об Уфе. Оказывается, план издания Директории был выработан еще летом в Москве, совместно правыми и левыми. Но успехи чехословаков так вскружили голову с.-рам, что они, забыв о Директории, начали мечтать опять всецело захватить власть в свои руки, что и случилось на Волге и что было главной причиной поражения «Народной армии». По счастью, Сибирское правительство, состоящее в большинстве из к.-д., сумело сделать оппозицию волжским социалам, — и, в результате, в Уфе удалось достичь компромисса: наконец осуществилась давняя мысль о Директории и, самое главное, отпала ответственность вновь избранного правительства перед Учредилкой первого созыва. Но все-таки, социалисты и здесь не могли обойтись без надувательства: вместо предполагаемой троицы — одного правого, одного левого, одного военного, — выбрана пятерка с подавляющим социалистическим большинством: два с.-р. (Аргунов