Матрос Баткин держался на Дону лишь авторитетом Корнилова, который почему-то страстно любил этого арапа. Остальные ему не доверяли и, кажется, не без основания: по крайней мере, Севский рассказывает, что дня за два до падения Новочеркасска, когда добровольцы уже ушли за Дон, Баткин, без копейки денег оставшийся в Новочеркасске, говорил Севскому, мечась по номеру «Европейской гостиницы»:
— Как вы думаете, если я поеду навстречу Голубову{236}?
— Зачем?
— Да все-таки, он левый с.-р, я — правый с.-р. Быть может, сговоримся?
— Если вы хотите испробовать, выдержит ли первая осина тяжесть вашего тела, — поезжайте!
Недоумения Баткина разрешились неожиданным явлением посланца от Корнилова с деньгами. Не без цинизма заявив: «Оказывается, быть коммивояжером прогоревшей контрреволюционной фирмы не так невыгодно», Баткин направился в армию, весь Ледяной поход болтался по обозам. После смерти Корнилова Деникин выставил его из армии в два счета. Он попал в плен к большевикам, которые его пощадили. Говорят, будто за то, что он выдал им место погребения Корнилова и тем дал возможность устроить гнусное надругательство над прахом героя. Это неверно: не потому, что считаю Баткина неспособным на такую подлость, но потому, что хоронившие Корнилова так ненавидели Баткина, что никогда не посвятили бы его в эту тайну. /.../
Дело генерала Носовича, коменданта большевистского Царицына, взятого в плен при летней осаде этого города, кончилось страшным позором для ген. Денисова, командующего Добрармией. Носович на суде неопровержимо доказал, что он делал все, чтобы сдать Царицын белым и что только полный невежда в военном деле мог не понять этого. «Я подносил вам Царицын на блюде, — заявил Носович, — не моя вина, что вы его не взяли». Суд оправдал Носовича, тем явно осудив бездарность Денисова /.../
Ребекка Альбам, приговоренная военным судом к высылке в Совдепию, убита конвойными на станции Евстратовка. Убийство вызвано тем, что она закричала: «Да здравствует Советская власть!» Полагаю, однако, и без этого казачки ее пристукнули бы.
/.../ Известие о смерти Германа Александровича Лопатина — безумно жалко! Конечно, нет ничего удивительного, но сознание, что больше не увижу этого великолепного старика, очень тяжело. Человек — глубоко трагический: похоронить на 22 года свои могучие дарования в Шлиссельбурге, чтоб на склоне лет понять, что погубил себя из-за мерзости! Большего гнева против революции я не встречал ни в ком: неодолима была эта обида. Написал большую статью его памяти, в которой подчеркнул, что для нас, правых, Герман Александрович всегда останется близок, потому что он был патриот, и что его борьба со старым режимом вдохновлялась не отвлеченной мечтой Революции, но чувством подлинной горячей любви к России, которую, как он верил, императорское правительство ведет к гибели.
Вспомнил некоторые словечки Германа Александровича.
«России необходима аграрная реформа, а не аграрный грабеж по программе Чернова» (Г.А. был сторонником выкупа), «Эсдуры» — слово, обозначавшее совокупность с.-р. и с.-д. /.../
Любопытная черта из жизни Германа Александровича: большое, искреннее уважение к Александру II — за личную храбрость и пренебрежение к опасности, выказанные при покушениях на его жизнь.
В 1911 году, в Феццано, Герман Александрович говорил нам по поводу университетской забастовки: «Совершенно не понимаю такого способа борьбы — не учиться».
КОНЕЦ ГЕТМАНА(Из записной книжки)
Конечно: Киев пал. Скоропадский исчез неизвестно куда, московский бухгалтер{237} на белом коне въехал в город, и Рафес на вокзале приветствовал от имени еврейского народа сего полководителя от гроссбухов, занимающегося по преимуществу погромами, благодаря за освобождение от власти, при которой ни одного погрома не было. Чего можно ждать от петлюровцев, ясно показывают два случая, от каких все сердце горит негодованием: подлое убийство Келлера{238} и не менее подлая бомба, брошенная в Педагогический музей, где были заточены взятые в плен офицеры, недоуменно защищавшие гетмана. Прощаясь с властью, гетман меланхолически заявил в универсале, что «Бог не дал мне счастья сохранить Украину для порядка и культуры». Думаю, Бог тут ни при чем, виною — собственная дурость; опять на Бога надеялись, а сами плошали в квадрате, в кубе, в 177-й степени... Скоропадскому была дана возможность создать русский Пьемонт, а он создал «Веселую вдову», опереточное представление... Немцы мешали? Чепуха! Среди самих немцев было два течения: одно, с Темферихом, Гоффманном, фон Эйхгорном, настаивало на немедленной ликвидации большевизма, другое (фон Гинус) — считало выгодным их [большевиков] поддерживать. А к Украине, к тем, кто стоял в Киеве у власти, они не могли не питать доверия: ведь германофильство у русских верхов на Украине было общее; да только ли верхов? Все, носящее крахмальные воротнички и умеющее ставить «ять», где надо, понимало: лишь немецкий часовой защищает его от страшной участи Совдепии, и никогда, ни за какие союзнические журавли в небе, не пошло бы на дурацкий соблазн «восстановления Восточного фронта» — слишком тепло было с немецкой синицей в руках. Конечно, немцы осторожничали и не поощряли укрепление Украины, но если бы Скоропадский и его окружение действовали бы умнее, они все-таки могли бы добиться того, что Малороссия не осталась бы беззащитной.
Вместо этого все время господствовало положение, так блестяще охарактеризованное Красновым после скороходовского свидания{239}: «По блеску штабных и адъютантов я предположил, что попал ко двору могущественного монарха. Однако конвоировали нас все время немцы».
Едва ли можно сомневаться, что первоначально Скоропадский действительно мечтал о Пьемонте{240}. Но затем — понравилось быть монархом. «Светлость» (о которой догадались после того, как Фердинанд Болгарский приветствовал Павло как «Son altesse serenessime»[63]), сердюки, барон Мумм в качестве посла, венок от Вильгельма на гроб годовалого ребенка-сына, поездка в Германию с царскими почестями — все это вскружило голову, — и первый план «положить Украину к ногам его величества» (Шульгин довольно язвительно в свое время попросил гетмана «уточнить вопрос, о каком величестве идет речь? ведь император германский и король прусский — тоже величества») заменился намерением, так доподлинно определенном в смешном греческом анекдоте: «Я готовлю рыбу для мы, а Яни скушал ее для я». Нелепая мысль — скушать Малороссию «для я» всецело завладела гетманскими кругами, и вот началась «Веселая вдова». Пан Павло забормотал что-то невразумительное насчет «национального вопроса» (на этот бормот ему прекрасно ответил генерал Залесский{241}: «Эх, Павел Петрович, да что ты смыслишь в национальном вопросе! Твое дело командовать: "К церемониальному маршу!" Это ты знаешь!»), и появилось на свет Божий незаконнорожденное дитя — правое украинофильство, самостийность, построенная даже не на буржуазно-городском, сколько на крупно-землевладельческом укладе. Удивительно, что такую глупость придумал чиновник, коего в Москве, по справедливости, считали умницей, хотя и не без прохвостизма — Игорь Александрович Кистяковский. Московский адвокат, ни слова не говорящий по-хохляцки, он вообразил, что Малороссия может существовать без Севера, сохраняя при этом строй романовской монархии. Большего непонимания придумать себе трудно: подобная идея не могла нравиться даже помещикам, ибо, конечно, среди них «самостийника» днем с огнем не сыщешь, а если какой попадется — то уже форменный идиот. А для низов программа была отвратительна социально и непонятна политически. Ибо украинство имеет некоторые шансы на существование только в качестве двоюродного брата большевизма, радикального течения с социалистическим уклоном, отнимающего у помещиков землю и двусмысленно обещающего грабеж буржуев. Да и тут — оно только переходная ступень к Коммунии, Совдепии, которая, перешибив его революционностью, конечно, рано или поздно отправит Петлюру и Винниченко ко всем чертям. Как можно было не понять, что украинство — такая же революция, как и «черный передел», и что для преодоления революции прежде всего необходимо было «пьемонтизировать» Украину. Вместо этого затевали Державную Украинскую Академию, назначали министров, которые возвращали бумаги, написанные по-русски, «на непонятном иностранном языке» (вроде этого идиота и мерзавца Шелухина, который, прослужив несколько лет при царе членом Одесской судебной палаты, вел переговоры с Раковским{242}через переводчика{243}); блестящие гвардионцы, Корнбут-Дашкевич, Щербицкий и другие, и русский-то язык знавшие плохо, ибо привыкли к парижскому argot, вдруг «забалакали на державноi мовi», раздалось требование вернуть из Третьяковской галереи все картины, написанные на украинский сюжет (!!!). Личностей, вроде Петлюры, Винниченки и т.п. каторжан, выпустили на волю и даже начали им делать глазки. Вообще, неисчислима мера глупостей, проделанных этим, извините за выражение, «правительством». Не найдя политического базиса (не фантасмагории, марева, миража) — не нашли и социального. По существу, хлеборобное движение было весьма умно задумано, расчет — на хозяйственного скопидома — верен. Но расчет так и остался в проекте, на деле же были аресты парней (с обязательною поркою), отцы коих являлись организаторами хлеборобных союзов, нелепые конфискации (подольский помещик, который, при помощи немцев, буквально ограбил три деревни, отбирая не только свое расхищенное добро, но прихватывая и крестьянскую «худобу») и т.д., и т.д. Конечно, суровое усмирение восстаний в Киевщине и в районе Екатеринослава было неизбежно, но то, что зря проделывали в местностях вполне спокойных, не только возмутительно, но и глупо. Лучший пример — арест Шуры [А.А.Семенова] — лояльнейшего и спокойнейшего человека. Правда, его скоро выпустили и извинились, но, в конце концов, такие случаи были не единичными. И в результате — вместо создания крепкой власти — какой-то веселый пантомим, под охраной померанского гренадера. А ушел гренадер — и кончился пантомим: пожалуйте в пасть красному зверю. Пишу «красному зверю» вполне сознательно: ибо Винниченко и Петлюра лишь мгновенный переход к большевизму, маленькая заминка на торжественном шествии Лейбы Троцкого (кстати, большевиками уже заняты: Конотоп, Путивль, Сумы, Белгород), ибо стихия, поднявшая Петлюру, та же самая, что большевизм: