После взятия Группы нашими, Ксения осталась, не бежала со своими, почему — непонятно, на пощаду ведь она надеяться не могла. Суд приговорил ее к повешению. Одна дама, с которой я вчера познакомился в «молнии», рассказывала мне подробности казни: Ксения умерла очень мужественно, до последней минуты не теряла самообладания, уже стоя под виселицей, воздвигнутой на базаре (казнили ее публично, при большом скоплении народа), сказала конвоирующему ее офицеру: «Я счастлива умереть за мою правду. Вы ее не знаете, у вас есть своя, другая правда, но верьте, моя победит вашу». Дама, рассказавшая мне об этом, на казни не присутствовала, но труп Ксении видела еще висящим. «Лицо ее совсем не было обезображено, только красное очень» (повесили ее попросту, без белого мешка, в своем платье, очень шикарном, синего шелка, в лаковых великолепных ботинках). Когда Ксению сняли с виселицы, разыгралась отвратительная сцена: толпа, как сумасшедшая, ринулась добывать кусок веревки, которая, как веревка от висельницы — штука более редкая, чем веревка от висельника, — вероятно, должна принести особую удачу. И в этом безобразии приняли участие очень интеллигентные люди.
Кроме Ксении вздернули еще несколько пойманных комиссаров, но, в общем, казней было немного. Зато пороли направо и налево всех мало-мальских причастных к павшей власти (учесть число выдранных не представляется возможным, так как порка происходила не публично). Перепороли горничных «Гранд-Отеля», которые действительно шпионили за «буржуйками», выпороли даже одну даму, квартирантку рассказчицы, особу довольно легкомысленную, в большевистские дни флиртовавшую с комиссарами. Впрочем, тут главную роль сыграло не столько возмездие за «красный flirt», сколько своеобразное, а Іа Сологуб и Н.Н.Евреинов, толкование Виктором Леонидовичем Покровским{247} понятия утех любовных. Дама, ничего не имевшая против того, чтобы сменить окраску flirt’a с красного на белый, начала делать глазки его превосходительству, и так успешно, что В.Л. пригласил ее к себе в вагон на ужин. Дама помчалась, чая богатых и обильных милостей, и угодила в героини последнего акта Луисовской «La femme et le pantin»[65]: вместо любовного пантомима — дерка, от которой несчастная три дня лежала в постели спиной кверху.
Любопытно, что рассказ об этом безобразии в нашем вагоне не вызвал никакого возмущения. Вся публика в один голос заявила: «Правильно! Так и надо таких дряней, что с комиссарами путаются!» Особенно суровы были женщины, выказавшие живейшую радость по поводу жалкой участи легкомысленной кисловодской особы.
Не везет Краснову: кто-то ткнул кинжалом Агеева. Предполагать здесь участие атамана нелепо: покушение на Агеева сейчас — только невыгодно Краснову. Павел на Круге взял столь высокий тон, что для атамана было бы полезнее сохранить сего противничка для внушения ужаса оппозиции, которая об агеевской левизне говорит с неудовольствием. Но, конечно, Агеев, раненный накануне обещанных «разоблачений», бьет по атаману без промаха. Удар так верен, что Севский высказал даже предположение, а не смастерил ли это покушение на себя сам Павел? С него ведь станется!
ПАДЕНИЕ КРАСНОВА Дневник
Вчера, сорвавшись ни свет ни заря, помчался на вокзал встречать Деникина. Было еще очень рано — вокзал совершенно пустой. При мне приехал Богаевский{248}, которого встретили с таким уважением (караул гаркнул: «Здравия желаю, Ваше высокопревосходительство!»), что я невольно подумал: «Чего это Африкану воздают божеские почести?» Узнал, что раньше 12-ти поезда главнокомандующего ждать нельзя, и вернулся домой пить кофе. Дома сияющая Агнесса Михайловна (она принадлежит к оппозиции) сообщила мне потрясающую новость: Краснов больше не атаман. (Этим и объясняются божеские почести Африкану, на основании Конституции принявшему атаманскую должность). Падение Краснова случилось в ночь со 2-го на 3-е. Заседание Круга было до крайности бурное. Оппозиция, не трогая самого атамана, резко нападала на его окружение, главным образом на Денисова, обвиняя его в неумелом ведении войны. У рядовых оппозиционеров это не было тактическим приемом, они действительно не хотели смены атамана в столь трудный момент, и если бы Краснов пожертвовал Денисовым, вероятно, атаманского кризиса не было бы. Но Краснов уперся, заявил, что недоверие Денисову есть недоверие ему, атаману, хотя Круг несколько раз подчеркивал, что атаману он доверяет и только требует смены его окружения, его советчиков. В сущности, Краснов повторил, только без театрального жеста, летний трюк с брошенным Кругу перначом. Но — non bis in idem[66]. Хотя заявление об отставке произвело большое впечатление, им Краснов не столько улучшил свое положение, сколько помог тем из своих врагов, лидеров оппозиции, которые отставки хотели. В закрытом заседании страстная агитация этих врагов, а также (говорят злые языки) и парамоновские деньги сделали свое дело: лишь новочеркассцы и ростовцы остались верны Краснову, отставка была принята большинством 200 против 93. Узнав об этой сенсации, я поспешил на вокзал, где уже собрались всевозможные нотабли. Был здесь и Годаев с киноаппаратом. Нотабли находились в ужасном волнении: Краснов помчался навстречу Деникину с просьбою о вмешательстве; передавали, что Драгомиров, при всей своей ненависти к Краснову, страшно недоволен его отставкою. Никто не сомневался, что, если Деникин прикажет, — Круг должен будет перевыбрать Краснова: сейчас Дон всецело зависит от добровольцев. Только Парамонов{249} ходил веселый, жевал свои вечные яблоки (почему-то он всегда покупает самые скверные, кислятину, от которых мгновенно на зубах оскомина), напевая что-то невозможное: «Тум-тум-тум». Он-то знал наверное, что Деникин не вмешается. Сказал мне: «Главное сделано: убрали! Теперь осталось только большевиков прогнать!» Часов в 12 лихо подкатил поезд. Годаев закрутил ручку аппарата, на перроне началось смятение, Африкан быстро вошел вместе с Парамоновым в вагон главнокомандующего. Они оставались там минут 20, потом вышли вместе с Деникиным. Краснов шел третьим, уступив второе место Африкану. Вид у него был совершенно спокойный, как будто ничего не случилось. Поздоровавшись с караулом, Деникин сел в автомобиль и уехал во дворец на совещание. В два часа началось заседание Круга. Я с Годаевым находились в зале. К сожалению, из-за света нельзя было произвести съемку. Заседание открылось речью Василия Акимовича Харламова{250}, громким голосом провозгласившего: «Ваше высокопревосходительство, дорогой Антон Иванович! Наконец-то мы видим вас в нашей казацкой среде!» Говорил В.А. хорошо, с чувством (его белый шарф-галстух, столь для него типичный, трепетал и развевался, словно огромная бабочка), — о национальных задачах, о необходимости единения всех сил для достижения свободы и порядка, о борьбе до победы. Не менее пылко говорили и остальные ораторы: речи их были сплошным воплем о помощи изнемогающему Дону. Особенно трогателен был простой казак-старик, почти со слезами нескладно пробормотавший: «Всё разорили... Убивают... Невмоготу. Жить нельзя. Помогите, ваше высокопревосходительство!» Говорил еще Бадьма Уланов{251}, как всегда искренне и пламенно; он заявил, что мирный, тихий народ калмыцкий, всегда живший с казачеством, как брат с братом, взялся ныне за оружие и не положит его, пока хоть одна пядь общей родины, донской земли будет занята красной нечистью. Исаак Быкадоров{252}, эффектный со своею черною повязкой, приветствовал конец пагубного раздора и несогласий, столь много вредивших общему делу. Подчеркнул, что казаки не мыслят освобождения Дона вне освобождения России.
Деникиным я невольно залюбовался. Все время, пока к нему обращались с речами, он стоял прямо, навытяжку, как воплощение воинской доблести и дисциплины. Ответ его был прост и благороден. Он говорил как победитель, но без хвастовства. Внушительно заявил, что не будет, не хочет мешаться в казачьи внутренние дела, тем дав понять красновцам, чтобы не надеялись на его поддержку. Подчеркнул, что Россия никогда не забудет доблестнейших сынов своих — детей Вольного Дона, которые скоро вместе с кубанцами добровольцами пойдут освобождать Москву. Закончил речь Деникин сообщением, что им уже отдан приказ значительным силам идти на выручку Дона. Когда смолкла овация, длившаяся несколько минут, Харламов, поднявшись, заявил громким голосом:
— Господа! Главнокомандующий приехал! Все колебания, рассеяны! Довольно слов! Приступим к полезной работе на благо России и Дона!
Вчера на Круге выступали представители Кубани и уралец, с величайшими трудностями пробравшийся на Дон. Речь представителя кубанских горцев кн. Девлет-Гирея была разумна, государственна и приятна, но Иван Макаренко{253} развел такую демагогию, что хоть святых вон выноси. Долго плакался на интриги монархистов, которые «хотят причислить к себе и нашего дорогого генерала Деникина, хотя он не с ними, совсем не с ними!», и требовал обязательной федерации: «Да здравствует великая Россия, но с перегородками!» — закончил он. По этому поводу Севский язвительно заметил: «Еще бы Макаренке не заботиться о перегородках. Без перегородок самое большее, на что он может надеяться, — пост исправника в Крапивине, а при перегородках — он государственный контролер!» Кубанский «хведерализм» привел в полное смущение уральца. «Что это, кубанцы, с ума сошли? У нас на востоке ни одного слова от казаков в таком духе не услышишь». Про восток уралец говорит оптимистически. Начавшееся наступление Колчака исправляет все беды, причиненные бездарностью с.-ров, со своею «Народной армией» дурацки потерявших прошлым летом Волгу. Путешествие уральца на Дон — целая эпопея в духе Майн Рида. Он проехал верхом от Уральска до самых степей, по безводным пустыням, дважды попадал в буран, по льду перешел Волгу. Уже на правом берегу он заблудился в астраханских степях, потерял коня и едва не погиб. Его подобрали два всадника, коих, по дикому виду, он принял за большевистский разъезд. Каково же было восторженное удивление, когда, приведенный к начальнику, он заметил на последнем погоны! Разъезд оказался донским.