ца в Новочеркасске, приезда Парамонова. Без десяти четыре он подъехал на скверном извозчике и, словно дразня наше нетерпение, крайне долго расплачивался. Наконец, расплатившись, вошел во дворец, таща огромный мешок. В мешке было полмиллиона рублей, собранных ростовской буржуазией. Армия была спасена». Севский к этому рассказу прибавил любопытные подробности о том, как производился сбор. Парамонов собрал ростовских промышленников и заявил: так, мол, и так, единственная наша защита может погибнуть, если мы ее не поддержим. Многие охотно пошли навстречу: Борис Абрамович Гордон расщедрился на целых 200000! Но многие, труся перед уже недалекими большевиками, отказались дать деньги. Парамонов ничего не сказал, но отметил их в сердце своем. И вот, когда большевики были прогнаны, и началась настоящая жизнь, с купцами, не давшими денег, вдруг стали приключаться несчастья: то вдруг откажут в верном кредите, то опротестуют векселя и т.д. Это мстил Парамонов; при его всевластии на Дону (он, как паутиною, опутал весь торгово-промышленный мир) это большого труда не стоило. Перепуганные буржуи кинулись к нему на поклон, и теперь он заставил их пожертвовать в Добрармию во много раз больше, чем требовалось в декабре. /.../
Пропаганда уже перебралась в свое помещение, и нам отвели квартиры в реквизированных комнатах /.../ Екатеринодарцы приехали, но держатся гордо, уклончиво, на нас фырчат. С ними явился Лембич, долго и подробно вравший мне о своих подвигах на всех фронтах, до Пенелопонесской войны включительно. Приехал из Ставрополя Илья Сургучев, а из Крыма Ф.М.Купчинский. Последний добивается поста «наместника пропаганды» в Крыму. Сургучев же вместе с Родичевым должен ехать за границу. План, который он мне развивал, довольно неожиданный. — «Пропагандировать так просто — это глупо! Надо действовать по-иному. Я проеду в Париж, сейчас же вызову свою переводчицу. Она переведет мою новую драму, ее примут в театр, поднимется шум и бум, и вот тогда-то я начну пропаганду: дам interview о большевиках и т.д.» Боюсь, что, пока дело дойдет до interview — или мы возьмем Москву, или нас загонят в Черное море. /.../
Сегодня, по настоянию Парамонова, екатеринодарцы выдали мне, наконец, все делопроизводство моего Отделения. Сплошная чепуха, ни одной бумаги, из которой можно извлечь толк: все больше рапорты гр. Монигетти-Ностиц, упорно желающего быть командированным за границу для покупки пленки. Но сейчас это праздный разговор: ныне граф, находясь в Крыму, на своей «Эгалите», все равно передумал ехать, найдя какое-то другое дело, но выгоднее. Просматривал я бумаги в комнате, где С.Н.Сирин экзаменовал агитаторов, направляемых в Ставрию (наше помещение еще не отремонтировано). Экзамен этот — уныние безнадежное. При мне признали годными совершенно городскую барышню, фитюльку, которую мужики не станут даже слушать, и мальчишку-гимназиста, а забраковали солдата, настоящего, от земли, сына зажиточного крестьянина, у которого большевики вырезали семью и разорили дом, и который свой человек, земляк именно в тех местностях, куда направляются агитаторы. Причина: первые здорово вызубрили сириновский курс, а второй не знал тонкостей с.-р. земельной программы. Какая вечная, неизбывная интеллигентщина! Надо быть русским интеллигентом, чтобы не понять, что для пропаганды вовсе не надобно знать все программы, а надо быть близким среде, в которой действуешь. Ну что общего между ставропольскими мужиками и фитюлькою-барышней или гимназистом? Их просто не послушают, не поверят им. А провалившемуся парню, горящему ненавистью, лично испытавшему, что такое большевизм, этому своему человеку поверили бы, поняли бы его. Когда подумаешь, что так составляется одна из важнейших агитационных экспедиций, — тошно становится.
Разговор с Чахотиным: на вид Чахотин — милый, скромный, воспитанный человек. Но какую чушь он нес! Развернул передо мною колоссальную диаграмму в пять красок, с линиями и шарами. По диаграмме этой кинематограф оказывается где-то на задворках, четвертой ступенью Художественного отдела. Чахотин весьма красноречиво изъяснял мне необходимость и сплошной агитационной цепи: брошюра — плакат — прокламация — кино, а по диаграмме выходило на 11 служащих канцелярии... 3 оператора! Вот и замыкай тут «агитационную цепь»! Кроме того, кинематограф при таком положении дел оказывается в зависимости от трех инстанций: Отдела, товарища министра и самого шефа. Это то дело, которое не может не быть независимым!
Дела на фронте все хуже и хуже. В Донецком бассейне большевики напирают. Нами оставлена Юзовка и, по слухам, Мариуполь. Беспокойно, но настоящей тревоги почему-то нет. Быть может, потому, что большинство военных спокойно. «Деникин разрешает стратегическую задачу, — сказал мне сегодня Иловайский, — и на мелкие неуспехи не стоит обращать внимания».
Умер от тифа Роман Кумов — бедный, бедный! Еще несколько дней назад мы с ним сидели у нас в Новочеркасске. Ужасно жалко его: такой хороший, талантливый, скромный. Севский страшно огорчен. Решил поехать со мною в Новочеркасск, лично возложить венок. На вокзале наша поездка едва не рухнула: у кассы стоял такой хвост, что мы убоялись. К счастью, выходя из подъезда, встретили Е.Д.Богаевскую, Л.А.Сидорину и ген. Алферова, предложившего довезти нас в вагоне Главнокомандующего Донской армией. Путешествие вышло приятнейшее: превосходный вагон, веселая беседа: Л.А.рассказывала о сибирских кушаньях, чисто чеховская «Сирена». На фронте — печально: занята Каменская и Усть-Медведица.
Сегодня похоронили Кумова. Похороны были торжественные, на счет правительства, в присутствии атамана и членов Круга, с воинскими почестями, музыкой и т.д., хотя Кумов был не военный казак. Впервые видел я, что русского писателя хоронят с воинскими почестями, и это было очень трогательно. Вечером, повидавшись с Парамоновым, крайне свирепым, ибо у него на рудниках открылись большевистские шашни (лютовал: «А всё бабье! Такое проклятущее!»), выехал в Ростов. Отдал Парамонову написанный в последние дни сценарий «Кольцо Дракона» — довольно ловко сделанную американского типа фильму, только вместо благородных ковбоев — добровольцы и барышня, а вместо злодеев — большевики и другая барышня, влюбленная в добровольца и из ревности переходящая к красным, но в последнюю минуту ценою своей жизни спасающая любимого.
Севский устроил Венского редактором «Народной газеты», издаваемой Пропагандой. Вышел номер 1-й, в котором Венский разошелся во весь свой трепаческий дух. Одни заголовки чего стоят! Например, телеграмма (оказавшаяся, конечно, уткой), будто бы Эльбрус возобновил вулканическую деятельность и задымился, озаглавлена: «Тебя только еще недоставало!» Многие фыркают, но едва ли это не тот тон, который нужен солдату на фронте и уличной городской толпе.
Мой сценарий произвел фурор: Парамонов без разговоров распорядился выдать мне за него 2000 руб., а екатеринодарцы сменили гнев на милость: сегодня был у меня длинный разговор с зав. художественным отделом Воротынцевым и его помощником Загородником. Мы договорились, подружились и выработали общий план действий, при котором кино-отделение получает необходимую независимость. Они признались, что очень меня побаивались: «Помилуйте, входит в кабинет министра без доклада, составляет какие-то особые планы — явный интриган». Иловайский сказал, что мой сценарий необходимо воплотить в первую очередь.
Дружба моя с екатеринодарцами укрепилась настолько, что они предложили мне, помимо киноотделения, взять на себя редактирование юмористического журнала «Кактус», который предполагает издавать Художественный отдел. Я согласился, обусловив свое вступление, во-первых: согласием Севского, так как ни в коем случае я не хочу делать конкуренции «Донской волне»; во-вторых, расширение программы — из чисто юмористического в общелитературный. Севский, конечно, согласился, сказав: «Если Пропаганда хочет издавать журнал, конечно, редактором должны быть вы, а не Голубев-Багрянородный!» Голубев-Багрянородный — молодой футурист, фигура арапо-комическая, осел, который предназначался (увы!) мне в помощники к «Кактусу».
Парамонов уехал в Екатеринодар, вернется — иль на щите, иль со щитом: или утвержденным министром, или в отставку! Интригу против него ведет, главным образом, К.Н.Соколов{256}, подхалим Драгомирова. А последний ненавидит Парамонова за фразу «Я был с армией с первого дня ее, когда она стояла на краю гибели, вы же, Абрам Михайлович, приехали уже после, на готовенькое». Перед отъездом Парамонов утвердил выделение кино в самостоятельное целое, а также программу и смету «Кактуса» /.../
Наша Пропаганда — это такой Babel sombre au science, roman, fabliaux, la cendre latiniet, la poussière greque le mêlaient[67], что голова закружится. С утра коридоры гудят толпою — всякого зверя, чистого и нечистого, по семи пар. Вихрем носятся барышни, офицеры звенят шпорами, скучают каракулевые головы из разряда тех москвичей, про которых Яшка Южный в Москве когда-то острил: «Менделевич — беженец. Отчего же он беженец? От воинской повинности он беженец!» Толчея такая, особенно в нижнем коридоре, что пока поднимешься к себе на третий этаж, тебя перехватят семьдесят семь человек и сделают семьдесят семь предложений: один хочет достать пленку, другой пристает со статьей для журнала (сейчас только ленивый не затевает журнала, в надежде на то, что Пропаганда в конце концов отпустит субсидию) и т.д. Впрочем, у себя наверху я не засиживаюсь: нашу комнату еще ремонтируют, штат отделения не определен еще окончательно, и делать нам нечего. Спускаюсь вниз, где к 12-ти часам Содом достигает наивысшего напряжения: около дежурного офицера (им бывает или поручик Бродисский, вежливый, воспитанный, кажущийся настоящим кадровым офицером, хотя он — сын богатого еврея, ростовского к.-д., и погоны заслужил лишь в Ледяном походе; или поручик Федоров, увы! — далеко не блещущий вежливостью, самоуверенный тип «екатеринодарского тыла», главная забота коего, чтоб между ним и фронтом лежало пространство не менее 200 верст) толпятся чающие приема у шефа. Тут и владельцы типографий, облизывающиеся при одной мысли о колоссальности заказов Пропаганды, и разные прожектеры — кинематографические, артистические, художественные: художники с карикатурами и плакатами, писатели с брошюрами и статьями, с планами газет и журналов, «ходоки» с мест, доказывающие, что именно на их город и уезд надо обратить особое внимание, и что никто лучше их самих не организует там пропаганды; наконец, просто чающие мест просители. Здесь околачивается Роковицкий, мелькает Ардов