{257}, уповающий, что Пропаганда поддержит его «Журнал женщины» (в этом удивительном издании помещена перепечатка моего фельетона из «Донских ведомостей» о Кастальской под таким заголовком, что я, прочитав, едва со стула не свалился: «Женщина на плахе»! Черт знает что! «Мировой боевик» какой-то, а не статья!), важно потряхивая бородою проходит И.И.Митропольский, щеголяет черкескою Ника Туземцев. Большинство этих чающих приема не получит ни сегодня, ни завтра; даст Бог, если добьются в следующую среду. Ибо шеф, конечно, опоздает, придет часа в два, в шубе и в калошах, пожевывая свои вечные кислые яблоки, скроется в кабинете и начнет принимать доклады нас, главных служащих, разговаривая подолгу, так что для посторонних посетителей останется не более часу или 45 мин. Но они явятся завтра, и снова в коридорах будет шум и суета, словно в улье. Толчея усиливается еще тем, что большинству служащих пока нечего делать: не готовы помещения, не окончательно распределены штаты, и, тем не менее, все считают своим долгом посещать министерство, толочься в коридоре, где шумно, весело, можно узнать много новостей и еще больше сплетен. Кроме того — уйма ничем пока не занятых барышень, слоны слоняющих и охотно делающих глаз: господа офицеры звякают шпорами вокруг стройной, как тонкий стебель, скромной и изящной Зины Лагуна; Людмила Рудова припадает к встречному и поперечному со своими стихами (это вроде менингита) и томно воздыхает:
Ах, искателя романтики
Мне пошлет меж вами рок?
Кто мои развяжет бантики,
Кто мне снимет башмачок?
Охотников что-то не видно, хотя она совсем недурна, но уж больно поэтична! Зато вокруг сестер Селиховых — Ирины Сергеевны и Ольги Сергеевны Стрельниковой, всегда толкучка. Они действительно интересны: у них решительные лица, дикие, горящие глаза, какая-то лихость в каждом движении. Обе — казачки родом, участвовали в Степном походе (Ольга Сергеевна — георгиевский кавалер) и только недавно покинули армию (Деникин сейчас воздвиг гонение на наших валькирий, но, думаю, ненадолго: как обойдется без валькирий Шкуро или Покровский?) В костюме обе соблюдают некоторый воинственный стиль: brutailleur’oк[68], но tailleur[69] напоминает форму: в сапогах, правда, изящных, городских, но высоких, внатяжку, с голенищами. Все эти дамы и девицы в большинстве предназначены для участи тихой и скромной: стучать на машинках. Но С.Н.Сирин убежден, что подобное занятие невозможно без диссертации. Всех девиц заставили прослушать двухнедельный курс «политических наук» и потом написать сочинение на темы, весьма отдаленные от «ремингтона», как-то: «Сущность понятия исторического процесса», «Психологические факторы народных движений» и т.д. Воображаю, что написала об историческом процессе Людмила Рудова! Хорошо еще, что Сирин всякое сочинение, как бы оно ни было написано, награждал «весьма», а то мы, пожалуй, остались бы без ремингтонисток. /.../
С.С.Чахотин — личность в высшем смысле примечательная: новый герцог Лоран из «Маскотты» — необычайность несчастий, с ним приключающихся, совершенно удивительна. Приехал в Сицилию работать на Мессинской биологической станции — на другой день стряслось Мессинское землетрясение 1908 года, и Сергей Сергеевич сутки пролежал под развалинами. Приехал на Корсику, пошел гулять и попал в плен к последней еще существующей шайке некогда столь славных корсиканских бандитов. Полжизни прожил в Германии, в 1913 году уехал и не нашел для возвращения времени, более удобного, чем... 31 июля 1914 года! Конечно, зацапали. Оправдывался: я-де у вас десять лет прожил. Отвечают: «Знаем и не сомневаемся, что вы шпион. Так долго жить в стране, уехать перед войною и накануне ее объявления опять оказаться на нашей территории! Самое шпионское поведение!» Едва выпутался. Убегая в 1917 году от большевиков на Дон, в Черткове с большим трудом избежал ареста, но выкарабкался и сел в поезд (в те времена, в самом начале казацко-большевистской войны, при Каледине, еще существовало сквозное железнодорожное сообщение между Севером и Югом). Но, когда поезд уже подходил к Миллерову, где стояли казаки, последний вагон, в котором ехал Чахотин, вдруг отцепился и по инерции покатился обратно к красным. Одним словом, не жизнь, а сплошной «жук в молоке», как у Лорана в «Маскотте». Последним «жуком в молоке» Сергея Сергеевича является попытка ввести в Пропаганду систему Тейлора, которую С.С. фанатически обожает. Результат самый «жуковый»: система концентрации рабочей энергии, быстрого использования рабочего времени обратилась в нудную канитель, куда более продлинновенную, чем даже обычное русское бюрократическое колесо. Внешне эта система выражается в следующем:
1) . У дверей каждого отделения повешен... семафор. Когда в комнату входит «циркулятор» (то есть, попросту, мальчишка-курьер) с бумагами для подписи, семафор опускается, и больше ни одной бумаги поступить в отделение не может, пока, подписанные, они не будут вручены «циркулятору» для дальнейшего следования. Тогда семафор поднимается: путь для бумаг свободен. «Циркулятор» же во время пребывания бумаг в соответствующем отделении отлучаться не имеет права, но должен сидеть под семафором на особой табуретке, украшенной надписью: «Стул циркулятора». Дать циркулятору рубль и сказать ему: «Петя, сбегай мне пока что за папиросами», — преступление, равное оскорблению величества. В отделениях, которые далеки от Чахотина, эта чушь, конечно, не соблюдается, и применение у семафоров одно: ремингтонные девчонки, когда им скучно, забавляются тем, что поднимают и опускают его. Но поближе к Чахотину все это соблюдается и задерживает бумаги невероятно.
2) . Все барышни (во избежание докладов) носят на груди разноцветные билетики, смотря по чину: имеющие право входа к начальнику — синий, к помощнику — красный и т.д. — увы! — до желтого включительно. Эти нагрудные знаки еще понятны, но вот что составляет тайну более глубокую, чем учение гностиков: каждый, явившийся с докладом к высшему, вручает ему картонный билет соответствующего цвета, в обмен на который начальник выдает из стоящей перед ним коробки со множеством разноцветных билетов другой кусок картона. Все это вносит путаницу и вызывает смех и раздражение против Чахотина: его сильно недолюбливают, хотя он, необычайно вежливый, культурный, скромный и симпатичный своим болезненным и каким-то робким видом, безусловно, нелюбви не заслуживает. Но хорошие его качества видны лишь самым близким к нему людям, а большинство видит чепуху «тейлоризации» и смеется. Парамонов, как практик и деловик, его просто не выносит. Между ними идет ожесточенная борьба, и, говорят, Чахотин всецело поддерживает екатеринодарский натиск на шефа. Но люди проницательные представляют, что и здесь получится «жук в молоке» — если победит Парамонов — Чахотина «уйдут». Если победит Чахотин — его тоже «уйдут».
XVII. РОСТОВСКАЯ ЗАПИСНАЯ КНИЖКА(февраль—март—апрель 1919 года)
/.../ Тревожные слухи растут, хотя на фронте несколько лучше: на западе отбили Мариуполь и Юзовку, в центре — попридержали большевиков на Донце, на востоке отбросили их от Великокняжеской{258}. Видел сегодня сестру милосердия, только что вернувшуюся из освобожденной станицы. Рассказывает ужасы — по улицам валяются трупики маленьких калмычек, разрубленные пополам. Тем не менее, тревога растет, нехорошо в Европе: вчера передавали как верное известие, будто бы в Англии вспыхнула революция, Ллойд-Джордж убит, король и парламент арестованы, провозглашена республика. Это, конечно, чепуха. Но все-таки любопытно, что жиды, сообщившие мне об этом в «Гротеске», говорили с нескрываемой радостью. Никак не могу понять, почему у этой расы такая приязнь к «республикам»? /.../
Шеф из Екатеринодара явился побежденным. К.Н.Соколов повел против него бешеную атаку, обвинял его в потворстве социалистам (Сватикову), в заполнении министерства евреями, в левизне и т.д. Хотя все это вздор (ну какой Сватиков социалист! просто толстый болван, — хотя, впрочем, это часто, если не всегда, совпадает), — Драгомиров поддержал Соколова. Особое совещание в большинстве голосовало против Николая Елпифидоровича (Астров воздержался), и Николаю Елпифидоровичу осталось только подать в отставку. С ним вместе уходят Севский и Крюков, протестуя «против оскорбления, нанесенного казаку», как сказал Севский. Уходит, само собой разумеется, и Сватиков. И — самое неожиданное — уходит Чахотин, вдруг возмутившийся «недопустимым отношением к Парамонову». Лембич поспешил возвестить екатеринодарской газете также об уходе моем, и Павловского, и В.А.Знаменского. Действительно, мы подали прошения об отставке (Севский меня от этого сильно отговаривал, находя, что это совсем не нужно), но Парамонов их отклонил. Со мною он был до крайности любезен, видимо, его тронула моя солидарность, и, читая мое прошение, он все время напевал «тум-тум-тум», что у него является знаком наивысшего довольства. Прошения не принял, заявив: «Вы, Владимир Александрович, нужны Отделу, и Константин Николаевич (то есть Соколов) был бы очень недоволен, если бы я вас выпустил».
Мое отделение наконец сформировано: я добился прекрасной комнаты, рядом, за перегородкой, устроили маленький зал для просмотра и некий эмбрион лаборатории, отчего у нас сладко пахнет грушевой эссенцией. Многие говорят: тяжело! Но я люблю этот профессиональный запах, так же, как и другой профессиональный запах — типографской краски. А самое главное, мы, несмотря на суматоху, успели составить первую картину, конечно, типа «Патэ-журнала» (сюда входит — портрет Корнилова и его изречения, похороны жертв в Пятигорске, день 3-го февраля в Новочеркасске). Думаем на следующей неделе начать показывать в «Soleil».