Тем лучше!» и исчез. Потом, когда приказ появился, Комитет Государственной Думы пытался его аннулировать, но ничего из этого не вышло. В то время как «Приказ № 1» беспрепятственно был опубликован, распоряжение Комитета о его неподтверждении не было даже напечатано, ввиду отказа наборщиков, вызванного постановлением военной комиссии Совдепа.
Чуть-чуть вместо красного яичка на Пасху не получили Красной армии: большевистскому разъезду удалось проскочить с разведкою до самой линии Ростов—Тихорецкая и повредить путь, так что сообщения не было около двух часов. Разъезд, конечно, чушь: повертелся и исчез, но в Батайске известие о нем вызвало дела прескверные: в этом большевистском гнезде всерьез вообразили «Наша взяла!» и подняли восстание. Так как в данную минуту ростовский гарнизон есть величина, стремящаяся к нулю, то батайское выступление было очень опасно: батайцам, будь у них хоть капля организации, ничего не стоило бы захватить город. Конечно, их бы вышибли, но скандалиссимус и резню они могли бы устроить изрядную. К счастью, в это время случайно через Ростов следовал на запад эшелон Покровского. Бросились к нему. Покровский с обычной лихостью налетел на Батайск и в полчаса привел его в покорность. Значительно слабее было то, что произошло потом: Покровский так же лихо начал производить суд и расправу — вздернул одиннадцать человек, около восьмидесяти отправил в Новороссийск на работы, а баб и подростков, в количестве нескольких десятков, торжественно выпорол на главной площади. В общем, конечно, строгие меры были необходимы, но вот беда: со своею лихостью Покровский повесил не тех, кого следовало. В числе казненных имелось два агента нашей контрразведки, на которых Покровскому донесли (очевидно, тайные большевики) как на «красных». Попытка спасти этих несчастных, предпринятая местным священником, не удалась: разошедшийся Покровский едва не повесил и попа. Сейчас по этому делу наряжено следствие, и вряд ли Виктор Леонидович отвертится от суда, вполне, впрочем, заслуженного.
После Одессы — Крым: все разговоры о том, что будто бы французы укрепили Перекопский перешеек, — оказались bluff[73] — большевики без труда проникли на полуостров, союзники драпанули столь же стремительно, как и из Одессы, наши укрылись за Акманай. Перед уходом англичане взорвали 2/3 нашего флота. Правительство почему-то отвезли прямо в Константинополь; кто говорит, что Деникин не хотел их принять, кто уверяет, что почему-то союзникам были бы неприятны такие свидетели на территории Добрармии.
Наконец первый сеанс — очень удачно, картина пятигорских жертв потрясающа. Публика, наголодавшаяся без зрелищ, валом валит в «Soleil». Завтра хотим начать сеансы в Нахичевани, а на следующей неделе откроем «сезон» теми картинами, что прислал из Юзовки Белокуров. Вообще, мы смогли бы прекрасно развернуться, если бы сейчас не были «обезглавлены». Новый шеф, К.Н.Соколов — самый странный министр в мире; был в своем ведомстве только один раз, а затем уехал в Екатеринодар, где и будет проживать постоянно. Помощник его, Энгельгардт, к нашему художественному отделу не имеет никакого отношения, мы отнесены в ведение второго товарища министра, на пост коего, вероятно, будет назначен проф. Гримм (Эрвин Давидович{261} или Давид Давидович{262} — до сих пор уяснить не могу: все говорят — ректор Петербургского университета, но ведь оба были ректорами), который только что бежал из Крыма и сейчас находится еще в Геленджике. Самое печальное в этих переменах и неурядицах то, что как-то незаметно сошла на нет предполагаемая полная независимость Киноотделения. То, что было главным залогом нашего успеха, — самоокупаемость, — сейчас объявлено «невозможным». И мы должны валить в общую кассу огромные доходы, которые, как видно по первым сеансам, будем получать, и, будучи единственным доходным предприятием Освага, тем не менее, клянчить о каждой копейке, добиваться увеличения очень скупо нам отпускаемых кредитов etc., etc... Но, все-таки, я доволен кино: штат у меня подобрался прекрасный — делопроизводитель Петров, братья Минервины, обе барышни — так называемые Кино-Катя и Кино-Женя, до мальчика Вани (a devant[74] «циркулятор») включительно — народ работящий и милый. Лодырей только двое — Семенов и горе-футурист Голубев-Багрянородный. Гораздо хуже обстоит дело с «Радугой». Первый номер вышел очень красив, но какой-то пустой, а главное, я никак не могу разобрать, чего хотят от журнала наверху. То ли это должна быть агитационная листовка, только на веленевой бумаге, то ли культурный, художественный журнал?
В наши печальные дни единственное утешение — успехи Колчака: взяты Пермь, Бугульма, Бугуруслан, — войска адмирала подходят к самой Волге, так глупо потерянной из-за глупости с.-ров в прошлом году. Лисовой мне говорил, что не исключена возможность некоторой стратегической кадрили, а именно, что Колчаку удастся выбить красных из Москвы, они, отступая, собьют нас, и получится этакое «changez vos places!»[75] — вместо «Красного Севера» и «Белого Юга» — «Красный Юг» и «Белый Север». Люди предусмотрительные уже начали перебираться к Колчаку. Уехал Семенчуков, уезжает с Гришиным-Алмазовым{263} Лембич.
Встретил Н.С.Великатову, которая, при близком рассмотрении, оказалась Наташей Розенберг, той самой черноволосой шалуньей, с которой мы некогда в Одессе детьми вместе учились танцевать у М-me Медведевой. Она едва выбралась из одесской эвакуации, рассказывает ужасы. Никто не ожидал, что французы уйдут, еще за два дня до начала эвакуации их командование уверяло в полной неприступности города — и вдруг! — объявление, что, ввиду перемены правительства во Франции и невозможности кормить город, французы покидают Одессу. Паника, начавшаяся в городе, была неописуема, толпы людей в отчаянье стремились к гавани, на пароходы, где их третировали, как скот, черные сенгалезцы били прикладами рвущуюся к судам толпу, никто ничего не понимал... В городе уже начались грабежи, на окраинах мгновенно образовались ревкомы, еврейская самооборона, организовавшаяся будто бы для предотвращения погрома и насилия, начала нападать на отдельных добровольцев. Н.С. долго и тщетно пыталась добиться посадки на пароход; когда же это не удалось, присоединилась к отряду Тимановского, который вместе с польскими легионерами был, в сущности, брошен французами на произвол судьбы. Отряд начал отступление на Маяки. В дороге, в предместье, его обстреляла еврейская самооборона, которая, при отступлении поляков, обнаглела настолько, что не только попукивала из-за угла, но даже попыталась «начать наступление». К счастью, «гоноровые паны», увидев такую неожиданную отвагу со стороны «пшеклентых жидув», пришли в неистовство, опрокинули самооборону и задали здоровую трепку жидам на улицах, по которым проходили. Дорога до Маяков под проливным дождем, по размякшему чернозему, была ужасна, но самое ужасное ждало в Маяках: сволочи румыны отказались впустить отряды (сначала требовали разоружения, что было в высшей степени странно со стороны «союзников», а затем просто заявили, что не впустят). Положение было аховое: отряды скопились на узкой косе, поливаемые с двух сторон — проливным [дождем] с неба и волнами с моря; каждую минуту могли нагрянуть преследователи-большевики, а возможности обороняться не было. К утру румыны смилостивились и разрешили пустить поляков. К счастью, «гоноровые паны» оказались хорошими товарищами и заявили, что без русских они не пойдут. Это, а вернее, приказ французского военного атташе, подействовало: румыны открыли свою территорию для отступающих: сняли пулеметы, выставленные против бегущих. О причинах падения Одессы, по словам Н.С., общий голос таков: французы продали Одессу большевикам. Фриденберг и окружавшая его жидовская компания через посредство Веры Холодной (которую потом отравили, как неудобную свидетельницу) снюхались с тайным Совдепом и получили огромные суммы из Москвы. Для того, чтобы надуть Ансельма{264}, который был честный солдат, но разумом не быстр и, кроме устава строевой службы, во всех остальных науках и политиках «несведущ и глуп», — Фриденберг сфабриковал подложную телеграмму о падении Клемансо. Не знаю, можно ли верить этим рассказам вполне, но несомненно, что в падении Одессы есть что-то нечистое. Недаром Д'Ансельм сейчас отставлен от командования, а Фриденберг предан суду. /.../
Новая «одесситская» встреча: В.Луи. Ну, этот мальчик не пропадет! Выбрался из Одессы на шхуне, через две недели после занятия ее большевиками, у которых даже послужил малую толику, но не понравилось: «не люблю, — говорит, — когда меня ставят к стенке». Рассказ его о первом свидании с «батькою Григорьевым» уморителен. «Учреждение, в котором я служил, — Ликвидационная комиссия грунтовых путей Румфронта, — послало меня, как самого ловкого арапа, "информироваться" у новой власти, — рассказывал Луи. — Поехал с интересом: любопытно было взглянуть, что это за непобедимая пришла сила, перед которой в панике улепетывала союзная 60000-я соединенная армия с тяжелой артиллерией и танками (ведь как бежали! как драпали!) Приехал на Одессу-Заставу, увидел человек пятьсот оборванцев, сброда такого, что и представить трудно. Батька оказался в вагоне, стоявшем на путях. Пошел туда, встретила меня сестра милосердия, очень мало похожая на того ангела доброты и кротости, каким, в принципе, должна быть "сестрица". Не скрою, что она была в кожаной куртке и высоченных сапогах, на поясе у нее висел револьвер, а в руках она держала нагайку. Голос ее был отнюдь не сладкозвучен, но хрипел явно с большого перепоя. Она провела меня в купе, где сидел ражий детина в туфлях на босу ногу и в расстегнутой рубахе, так что была видна волосатая грудь. Узрев меня, он икнул и осведомился: "Чего тебе?" Я лично не мог припомнить, когда мы сошлись с сим почтенным синьором "на ты", и из благоразумия ответил ему "на вы", объяснив, что являюсь представителем учреждения внепартийного, делающего общегосударственное дело и обладающего крупным имуществом, которое надо охранить. С этими словами я подал батьке длиннейшую опись казенного добра, находящегося на нашем попечени