[76], не без оснований): начальником поезда назначен Ксюнин{265}, и сегодня «Вечернее время» сразу сбавило тон. Сам Ксюнин, пожалуй, еще не большая беда: он из сословия de prokhvosti, но умен, хороший организатор, талантливый журналист. Ужасно его окружение: Ведов, Казмин и т.п. арапы. Торжество освящения с молебном и последующим пышным завтраком (с шампанским etc.) мне не понравилось (конечно, sauf salnipauf[77], как всегда на пропагандных веселостях — великолепный). На торжество пожаловал и наш знаменитый министр-невидимка К.Н.Соколов, произнесший за шампанским страстную апологию деятельности нашего министерства. Речь была в высшей степени неубедительна: все упреки Отделу, увы! — слишком часто справедливые, К.Н.изволил объявить «недоброжелательством, злопыхательством» и т.д., — и так восхвалял нас, что можно было подумать, что только Освагу мы сейчас обязаны победою: не конница Врангеля, дескать, главная удаче причина, а наши брошюры и плакаты. Еще хуже была речь Казмина, который, нализавшись, вдруг выскочил, когда его никто не просил, и понес что-то сладко-медовое, гнусное донельзя и малопонятное.
За молебном меня насмешили две вещи. Во-первых, поведение гг. начальства: все стояли идиотами, никто, решительно никто не догадался лба перекрестить, даже когда на панихиде запели «вечную память», опустились на колени не крестясь — замечательное зрелище! Второй смех: включение в торжественный язык службы безобразных неологизмов нашего времени. Когда дьякон возгласил: «Отделу пропаганды при главнокомандующем Вооруженными силами Юга России и агио-поезду сему — многая лета!» — это было ужасно неуклюже и безвкусно.
Сегодня был в большой злости и ругался: и так у нас мало пленки, а дурак Белокуров тратит ее на совершенно непроизводительные вещи; не разнес его только потому, что, одновременно с глупейшим, он снял вещь замечательную: Шкуро в бою. Глупость же заключается в следующем: он снял картину военного суда над двумя комиссарами — русским и китайцем, и комиссаршей. Суд — это еще полбеды, но, увлекшись, Васька запечатлел на пленке и исполнение приговора — повешение китайца и порку комиссара с комиссаршею. Этого, конечно, показывать нельзя, так что только зря пропала сотня, кажется, метров! Зрелище довольно отвратительное: еще смертная казнь производит не такое страшное впечатление: от беззвучного экрана и азиатского хладнокровия казнимого китайца как-то не верится, что это по-настоящему лишают жизни человека. Только волнение офицера, распоряжающегося повешением и все время нервно теребящего какой-то сверток, который он держит в руках, указывает, что тут не инсценировка. Порка комиссара тоже сносна: лежит парень на земле, и его настегивают. Но совершенно невыносимо зрелище порки комиссарши: она, ражая девка, в кожаной куртке и высоких сапогах, бьется в руках казаков, они волнуются, валят на землю, задирают юбки и шпарят нагайками по голой заднице, на которой выступают длинные полосы. Черт знает что! Гримм, сегодня смотревший сие произведение во время посещения отделения генералом Май-Маевским{266}, даже отвернулся от экрана, а потом говорит: «Это черт знает что вы там наснимали!» Что же касается до толстого дяди Мая, то он был, по обычаю, пьян и, кажется, плохо соображал: где? что? и как? К нам он отнесся в высшей степени любезно. Я ему подсунул бумажку с приказом об оставлении у меня в отделении всех служащих офицеров как незаменимых специалистов (сейчас идет весьма строгий просмотр «embusquers»[78]). Посопел, подписал и затем, почтительно приложившись к ручкам всех моих девчонок, пробормотал что-то вроде благодарности «за интересное зрелище» и отбыл восвояси со своим маленьким по росту, но великим по арапству Макаровым{267}.
Радость великая: Харьков пал. Еще утром наш посыльный мальчишка Ваня принес это счастливое известие. Но мы не поверили и шутя стали дразнить мальчишку: «Смотри, как бы с тебя за ложные известия не спустили бы штанцев к голенищам и не всыпали бы сотни две горячих!» Однако оказалось, мальчишка прав. В 12 ч. в окне Освага появилась официальная телеграмма о взятии Харькова. Обедая в «Гротеске», я высказал мысль, что, если бы Осваг был настоящим учреждением, а не собранием шляп, он бы сейчас устроил большую радостную манифестацию. Владимир Ленский, обедавший с нами, мгновенно вдохновился и помчался в министерство организовывать шествие. Я думал, что Гримм и Энгельгардт поколеблются. Но, против ожидания, они оказались на высоте. Дали согласие. Манифестация все-таки не состоялась. Когда явились к П.Г.Семенову за разрешением, тот выпучил глаза: «Вы с ума сошли! Что вы хотите, чтобы к шести часам вечера начался жидовский погром?»
Кому суждено быть повешенным, тот не утонет: это выражение весьма, по-моему, подходит к Федору Баткину. Когда, после падения Одессы, он явился в Ростов, то являл образ сконфуженный, особенно после нелегального доклада в «Гротеске», когда от него ждали подробного отчета о падении Одессы, а он, вместо фактов, растекся мыслью по древу насчет необходимости соблюдать верность союзникам и пагубности германофильства. Все знали, как к нему относится Деникин, некогда, немедленно после смерти Корнилова, выставивший из армии и приказавший арестовать, едва покажется в районе Добрармии. И вот вчера прихожу в кассу Пропаганды и вижу: стоит Федор перед кассой, а кассир отслюнивает ему несметные суммы. В чем дело? Оказывается, сей успел уже пробраться к Деникину, в короткое время ошармировал его и добился ассигновки на организацию какого-то странного учреждения — нечто среднее между народным университетом и частною контрразведкою. Польза от сего для армии — проблематична, но для Баткина — несомненна.
Нет теперь в Ростове человека, который не устраивал бы собственного Освага и собственной контрразведки. Помимо Баткина, который будет орудовать в Новороссийске, имеется еще такое заведение полк. Резанова{268}, учреждение хитрое и небезопасное. Вчера я смотрел в «Пассаже» агитационный спектакль, организованный сим заведением, и вполне согласился с Энгельгардтом, который от имени нашего министерства возбудил перед властями ходатайство о запрещении сего зрелища. Бог знает что такое!
Упокойники в гробах говорили спасибо, что умерли и не видят эдакого! На сцене Чека, звероподобная большевичка пытает героиню, порет ее нагайками (судя по естественно-раздирательным крикам, ее, должно быть, вдохновившись, настегивали по-настоящему), затем врывается белый отряд, предводимый добровольцами, освобождает героиню (она, очевидно, символизирует Россию) и на сцене вешает большевиков! Замечательное зрелище! Публика покидает театр в настроении таком, что, пожалуй, крикни кто-нибудь: «Бей жидов!» — и от Бол. Садовой ни синь-пороху не останется. Другое предприятие Резанова более хитроумно и, вероятно, полезно: он издает... «Известия Совета рабочих депутатов» — то есть печатает в Ростове по новой орфографии, соблюдая точно внешний вид, большевистские газеты, которые потом отправляются на фронт для распространения в рядах противника. Внешне это совсем красные газеты, и статьи все самого большевистского тона, но, внимательно вчитавшись, вы сразу почувствуете ненависть к большевикам. Затея хитрая и неглупая, но, боюсь, слишком тонкая для красноармейских мозгов. Недавно на эту удочку попался не красноармеец, а писатель и интеллигент Ф.Д.Крюков. В резановских «Известиях» появилась статья о роли евреев в революции, составленная ловко: будто бы некий М.Коган доказывал, что упреки евреев в том, что они не участвуют в революции, часто раздающиеся из уст красноармейцев, ни на чем не основаны. «Правда, — признавался Коган, — евреи действительно совсем не участвуют в непосредственной защите революции, их не встретите в рядах войск, но русский рабочий и крестьянин не должен забывать, что вообще-то святое дело революции направляется евреями, что они занимают самые ответственные посты начальников, что они ведут мир к революции и т.д., и т.д.» Так вот, Федор Дмитриевич принял эту провокацию за подлинную статью большевика и разразился статьей в «Донских ведомостях» такого содержания: «Я, конечно, не антисемит, но, все-таки, нельзя терпеть такого жидовского нахальства и т.д.».
Вчера повесили в Ростове Лидию Зевкину. Это была преехидная большевистская агитаторша. Во время большевистского восстания в Ростове в 1918 г. она сумела, притворившись агентшей Добрармии, проникнуть в тайные белые организации и вести там провокационную работу. Будучи очень хорошенькой, она легко увлекала мальчиков, из коих почти сплошь состояла тогда добровольческая разведка; притворяясь единомышленницей, выпытывала, где у них спрятаны документы и погоны, а потом выдала их на смерть. Так погибло не менее пятнадцати офицеров. Несколько недель назад ее арестовали на Темернике и, конечно, не помиловали. На суде она держалась нагло, бросила суду: «Ну, что ж, вы меня повесите, а ваших мальчишек не воскресить!» Говорят, что ее казнили способом очень жестоким: перед повешением пороли так беспощадно, что на виселицу пришлось ее, уже полумертвую, нести на руках. Это, может быть, враки, положим.
Новая радость: взят Царицын. Дважды тщетно осаждавшийся «красный Верден», гнездо революции и всякой мерзости, наконец-то пал. Наши войска, ведомые Врангелем, проявили неодолимое геройство. Большую роль сыграли танки, уничтожившие сильно укрепленные позиции красных и вызвавшие огромную панику. Сопротивлялись красные отчаянно, и недаром, как говорят, за Царицын Врангель получил английский орден Бани: это было трудное и лихое дело.